Настоящее
Первый день, хвала всем духам, начинается только со следующего, поэтому Ганн предпочитает называть тот кусок, что остался, нулевым. Не начало, не порог — вход перед входом; он не собирается делиться своими мыслями с остальными, да и не видит в них особой ценности. Сейчас есть темы поважнее, чем банальные словесные выкрутасы. — Итак, — говорит Нишка зло. Костер, который они развели неподалеку от древнего камня, изрезанного рунами, как когтями огромных птиц, потрескивает в такт щелчкам ее хвоста. — А теперь давай. Рассказывай. Мы на привале, никаких злобных духов тут вроде бы нет… — Весь Эшенвуд связан воедино, и на его земле нет места без своего духа. — …В любом случае, тут нет тех самых духов, которые хотят вырвать нам всем жилы и сожрать их, — продолжает полукровка, пропуская мимо ушей слова Йелины. — Так что отговорок у тебя больше нет. Про контракт. — Хорошо, — покладисто отвечает он. — Что же ты хочешь узнать? — Зачем это тебе? — Нишка щурит алые глаза. — Ты как-то мало похож на добродетельного защитника невинных. В жизни не поверю, что у тебя нет своих целей. — Разумеется, есть, — фыркает Ганн. — В этом и суть любого контракта, если ты не знала. Но моя цель и вправду очень проста: мне нужен очищенный Эшенвуд. И мне нужен твой друг. Я исцелю его за одну услугу — и за дорогую ему вещь, разумеется, но это уже будет оплата не моей помощи. — Зачем тебе Эшенвуд? — глаза Йелины спокойны и бестрепетны. — Дело не в этом месте и не в духах, которых ты считаешь своей семьей. Во всяком случае, не полностью, но отчасти. Перед тем, как произнести хоть слово, Ганн молчит. Ему вспоминается Та Сторона, зеленое пламя, у которого он провел так много бесконечных ночей, оставленный наедине с пустотой и призрачной, нереальной опушкой леса, забытый всеми — даже самим собой. Его дух был далеко на Западе, пока оболочка души, беспомощная, как новорожденный котенок, бессмысленно пялилась в темноту. Сейчас огонь настоящий, рыжий и теплый, и топить его нужно не придуманными деревьями. С другой стороны, сейчас здесь дитя земли и полукровка с серебряным осколком, которым нужны ответы: понятные, убедительные, те самые, за которыми он скроет истинные мотивы и важные мелочи. Духи, какой же тяжкий предстоит разговор. — Мне нужен Эшенвуд не только ради него самого, — кивает Ганн спокойно. — Самое главное в нем — Лесовик. Тот, кто сможет очистить лес от кошмаров и даровать спокойные грезы. И, когда это произойдет, мы вернемся к этому камню — только уже с порченым. — На кой демон? — Только эльф увидит нужный нам сон, Нишка. Только он сможет достать… одну вещь. Я не говорю, что у нас точно получится, но это и вправду единственный шанс для его спасения. — Какую еще вещь? — начинает злиться полукровка. — Перестань увиливать! — Если хочешь знать, он найдет в этом сне кусок маски, — к горлу шамана подкатывает тошнота: он помнит оставшиеся фрагменты, помнит их в тонких пальцах; куски были темными и поглощающими свет, холодными даже на вид — а Сафия все рассматривала их с жадностью и интересом: в кои-то веки нашлись чудеса, которые нельзя было разгадать с помощью привычной магии. — На кой демон ему кусок маски? — глаза Нишки сужаются. — Ты хочешь заставить меня вытягивать из тебя каждое слово? Да, неплохо бы, хочет ответить Ганн, но вместо этого мягко улыбается ей, и полукровка, вздрагивая, отворачивается. Ему хочется спросить, каково это — смотреть на убийцу своего друга, укравшего его тело? Каково это — слышать голос мертвеца, произносящий чужие слова? Больно? Страшно? Отвратительно? Он пытается представить себе кого-то, кто осмелился украсть тело Каэлин, кто смотрел бы на него из ее удивительных черных глаз, кто расправлял бы ее кипенно-белые крылья. Ганн отворачивается. Он до сих пор не испытывает жалости к Вельге, но, пожалуй, Нишка вызывает в нем что-то сродни пониманию. Лишь в этот миг. — Ирви собирала куски маски, — говорит он, словно обжигая губы каждым словом. — Во снах я был с ней. Призраки говорили, что она поможет изгнать Голод навсегда, оборвать череду новых лиц — но серебряный клинок был ей куда важнее этого шанса. — Прервать Голод невозможно, — возражает Йелина. — Так говорят духи, и память их древнее самых высоких скал. — Так говорят духи, — он криво улыбается. — Но нам про Голод рассказывал сам Миркул, а ему не было смысла лгать. Впрочем, теперь у него ничего не узнать. — Но я чувствую его присутствие, — возражает ведьма. — Когда земля дарует мне видения, я чувствую касание чьего-то разума. Древнего и могущественного, как сам Рашемен. Ганн пожимает плечами, внутренне холодея: он не знал, что чертов мертвец собирался заглядывать в мысли девчонки, и телторы, с которыми он говорил, не знали об этом. Он оставил эльфа под древом Бхаллы для того, чтобы тот, связанный с эссенцией крепким поводком, не сказал бы о том, что мертвый бог говорил с ним. Слишком уж хорошо из этого можно понять, что Ганн недоговаривает, слишком далеко могут пойти изыскания — и истина станет явной, и оборванные будто бы ненароком концы нитей сойдутся воедино. Не то чтобы он так любил напускать туман на свои замыслы — только вот если хатран сумели сквозь пальцы взглянуть на его договор с беглецом-времионни и изгнанием его духа из тела, то чего-то подобного второй раз не простят. Тем более если дело касается их бога. — Возможно, ты чувствуешь отголоски, — поясняет он спокойно. — Эссенция — это энергия, которая всегда стремится стать чем-то новым. Потому и тянется к тебе. — Но не к тебе и не к темной крови? — Она даже не маг. А я на твоем фоне заметно теряюсь и выгляжу бледно. Чем могущественнее была душа, тем к большему источнику силы она стремится. Из нас четырех ты подошла больше всего, вот и все. — Что ж, — Йелина чуть качает головой. — Может быть, ты прав. — Но при чем тут Голод? — вмешивается Нишка. — Я думала, это Ирви была больна. Но Сэнд… — Понятия не имею, что с ним случилось, но он несет в себе его часть, — он хмыкает. — Как ты думаешь, почему это вблизи от духов ему становится хуже? Потому что его кусочек Голода подобен пауку с оторванными лапами — он алчет, но не может выпить и капли крови. Однако если изгнать Голод из Ирви, то и его часть уйдет. — Ирви мертва, — резко бросает полукровка, порываясь вскочить на ноги со своего плаща. — Уже довольно давно. Нет никакого смысла и пытаться изгнать из нее что-то. — Вот как? — Ганн насмешливо улыбается. — А ты знаешь, что Голод всегда переходит в ближайшего, когда умирает предыдущий? Я вижу, эльф не так уж и прост. — Что за бред ты несешь?! — Так не хочешь признавать, что твой друг мог убить Пожирательницу? — Потому что он не мог! — Изредка все мы делаем что-то, что по общему правилу делать не можем. В конце концов, случаются даже чудеса. — Умолкни. Нишка нервно ерошит свои темно-рыжие волосы, отдающие алым в свете костра. Ганн думает, сколько раз он видел ее слабый оттиск глазами Вельги, сколько раз до того они разговаривали в свете огня? Путь был долог, слова были лишь прологом к истории, творившейся в мыслях и памяти, а произносимые истории были искусной ложью — и вот они теперь вновь напротив друг друга, но ныне изменившиеся и искаженные, похожие на тени самих себя. — Могло ли быть такое, что он просто случайно подцепил эту дрянь? — она смотрит на него мрачно. — Могло ли быть такое, что он просто стоял в дверях или что-то вроде? — Конечно, — он пожимает плечами. — Возможно, так и было, иначе я даже не представляю, как это он умудрился поймать лишь кусок Голода, а не весь. — Но ведь такого раньше не было, — говорит Йелина с явной задумчивостью. — Голод либо твой, либо нет. Не было двух Пожирателей одновременно, не было двух Проклятых в одном Рашемене. — Может, дело в том, что Пожиратель впервые погиб не в Рашемене? Или в том, что в руках Пожирателя были части маски? — качает головой Ганн. — Вряд ли мы узнаем это. Однако я могу сказать точно: вероятно, раз Ирви прожила какое-то время, двух частей этой маски было достаточно, чтобы не страдать от Голода. Но не уничтожить, само собой. — Но где же тогда может быть вторая часть Голода? — недоверчиво хмурится Нишка. — Та, которая, по твоим словам, пьет кровь? Больше я не знаю никого, кто был бы как Сэнд. — А ты знаешь всех, кто мог забрать часть Голода себе? — Ганн смеется. — И проверила и навестила каждого? Однако я почти убежден: если уж тот, второй умрет, то часть Голода может притянуться к остатку через полмира — и у нас будет новый Пожиратель Духов. Или нет. Он может вновь передаться кому-то там, на Западе, и паук пойдет расставлять паутину — на дриад, призраков, неупокоенных. Надолго ему хватит кладбищ там? Нишка выглядит напуганной, и он мысленно улыбается: теперь она почти верит. Незнание всегда дает силу в руки знающему, хлыст, которым можно погонять, морковку, которую можно повесить перед глазами осла. — В любом случае, — добавляет он серьезнее. — Я ради его же блага надеюсь, что этот паук останется на Западе. Там Голод вероятно, слабеет, хоть и не исчезает. Хотя смотри-ка: раз выжил эльф, выживет и кто посильнее. — Ты уверен? — спрашивает она настороженно, и он прекрасно знает, что сейчас не солжет — потому что все его слова были лишь трухой, возможностями, предположениями, за которые он не в ответе. Но глаза у Нишки встревоженные, и Ганн старается хотя бы скрыть победный блеск в глазах. — Да, — произносит он. И знает, что лжи в его словах нет.Прошлое
«Вуаль» приняла их обратно, когда все закончилось: потрепанных, уставших, но живых — и окружила теплом и шумом. У Ганна не оставалось сил даже на то, чтобы мимоходом улыбаться милашке Янтарной Розе, поэтому он забился в один из темных углов кабинета Лиенны и, прислонившись к стене, прикрыл глаза. Он не планировал всерьез засыпать здесь — только немного отдышаться, спрятаться от внимания, навязчивого и липкого, как смола; оно не было ему в новинку — Ганн привык ко взглядам на каргово отродье и был готов защищаться в любую минуту. Но он не привык защищаться от шепотков проклятий, посланных вслед Пожирательнице Духов. Вот что было не так. Вот что, сожри его тэйские демоны, было не так. Ганн мысленно дал себе затрещину. Идиот. Что духи могли прятать в сердце своих грез? Что духи хотели бы забыть, подобно кошмару, что хотели бы отдать каргам для их паутины украденных снов? Это было единственной страшной сказкой, о которой не говорили, это было тем, что не упоминали, что отводили заговорами и ритуалами, творили защитные символы и рисовали охранные руны на косяках и воротах. Он потер закрытые глаза, тяжело вздохнул — Ганн понятия не имел, что ему делать. Духи бы умоляли убить ее, старик Окку за каким-то дьяволом полез с ней нянькаться, а иных существ, которые могли бы посоветовать ему, он не знал. Хатран сейчас разговаривали с Пожирательницей, и он не был уверен в том, что они могут сказать этой странной чужеземке, непонятно дефектной и ощутимо неправильной. Может, она по их наущению со скалы сбросится? Будет лежать там, как все преступные ведьмы до того? Да нет. Шева Белое Перо не такая уж дура, чтобы ставить под удар кого-то, к кому перейдет Проклятие. При одной мысли о хатран-Пожирательнице Ганна охватило леденящее чувство невероятного кощунства, и едкие слова умерли на его губах. — Я не думала, что ты из тех, кто прячется, — иронично заметила Сафия. Он открыл глаза. Тэйская волшебница тонко улыбалась, глядя на него и поглаживая по голове своего странного фамильяра. Тот поднял ручки-веточки и взмахнул ими пару раз, будто бы пародируя свою хозяйку в бою, и запищал какую-то чушь на чужом языке. — А ты что здесь делаешь? — спросил он, улыбнувшись в ответ. — Я, безусловно, польщен, что ты так упорно ищешь моей компании, но не стоит делать этого так откровенно. — Не хорохорься, — Сафия чуть нахмурилась. — Будь это кто другой, я бы предположила, что он ранен и не хочет никому показывать крови и страданий. Но это ты. Будь ты ранен, ты бы исполнил драматичное фламенко перед Каэлин, а в конце бы пафосно закатил глаза. — Ох, неужели я так предсказуем, — Ганн картинно закатил глаза. — Мое сердце разбито тэйкой. Что за ужасный рок. Что за страшная ирония. — Если не хочешь говорить, не надо, — она отошла на пару шагов. — Мне просто показалось… Ладно, неважно. — Показалось, что я жду кого-то? — он хмыкнул. — Показалось, что я планирую сбежать? Или ты подумала, что… — Мне показалось, что ты озадачен, — оборвала его Сафия. — И я подумала, что это связано с Ирви. Я подумала, может, ты знаешь какие-то способы решить эту проблему или, может, как-то нейтрализовать воздействие этого, — она запнулась. — существа внутри нее. — И я озадачен, — подтвердил Ганн. — Например, тем, что, похоже, сражался рядом с тварью, о которой среди моего народа ходят такие страшные легенды, что их не рассказывают к ночи. О том, что рядом со мной — нечто, способное убивать тех, кого я почитаю. Ты не думала об этом, Сафия? — Она Пожирательница Духов, — тэйка произнесла это настолько безразлично, что Ганн понял: она и вправду не понимает, о чем он говорит. — Безусловно, телторы имеют большое значение в культуре Рашемена, однако… — Пожиратель вечен, — он помолчал. — В этом дело. Это как если бы… В твоей школе завелся бы страшный зверь, пожирающий твоих друзей и близких. И он был бы бессмертен. — Не бывает бессмертных существ, — возразила Сафия. — Даже боги смертны. У каждой задачи есть решение, каждый механизм можно изучить и вскрыть. — Есть вещи, недоступные простому порядку, — Ганн почувствовал, как начинает раздражаться. — Например, духи. Почему же вы еще не вывели себе телторов-тэйцев? — Они нам не нужны, — высокомерно сощурила глаза она. — У академий есть гноллы, которые используются в качестве охраны. А если ты подразумеваешь иное их применение — твой вопрос сродни тому, почему маги не могут воскрешать подобно жрецам или исцелять раны подобно паладинам. У этих сил разный источник. И разное применение. — Это ответ, — он тяжело вздохнул и поднялся на ноги, чувствуя, как ноет ушибленное в бою ребро. — Ирви угрожает всему Рашемену. Ирви — это смерть в облике человека. Само небытие. И суть Пожирателя Духов не понять, разложив по полочкам пару ингредиентов для зелий. — Забавно. Ты говоришь прямо как Каэлин. — Неужели певчая птичка тоже отказалась чистить полочки? — Неужели, — Сафия хмыкнула. — Но, возвращаясь к вопросу — ты хочешь сказать мне, что хоть кто-то действительно пробовал? Легенды об этом существе не рассказывают, как только он появляется, от него бегут или пытаются убить. Порой и то, и то. Полагаешь, это похоже на изучение? — Полагаю, чудеса в мире случаются, — Ганн хмыкнул. — Ты так хочешь стать героиней Рашемена и избавителем от Пожирателя, Сафия? — Всегда полезно учиться чему-то новому, шаман. Ганн пожал плечами, решив на этот раз оставить за ней последнее слово. Сейчас он был искренне благодарен судьбе за то, что в составе труппы «Вуали» рашеменцем был только Лодарио — не будет шепотков, взглядов исподлобья и плевков в спину. Сейчас он был не в том состоянии, чтобы отшучиваться и отбиваться. Разговор с Сафией только усугубил его тревогу — проклятье, и вот вместе с ней Пожиратель будет расхаживать по Рашемену? С тэйки станется предложить поглотить дух просто ради конспекта процесса. Он с трудом дождался сумерек: ему страсть как хотелось выйти на улицу, подышать воздухом, и он знал, что в такой день люди постараются к вечеру разойтись по домам, чтобы не накликать беду. Но он, казалось, длился целую вечность, и солнце никак не хотело уходить за горизонт — лишь когда полумрак, наконец, обступил город, Ганн чуть улыбнулся, выйдя на порог и увидев, что Мулсантир и вправду успел опустеть, но тут же помрачнел, вспомнив, из-за кого. Нак’Кай, подумал он вдруг. Нак’Кай поможет мне. Мысль охватила его, как пожар, и он торопливо зашагал к Дому Ледяного Тролля. Плевать на рашеми, плевать на их предрассудки — старый шаман часто оказывается прав, хоть порой и чересчур осторожен. Но в таком деле осторожность и впрямь никому не помешает — Окку вон на своей божественной шкуре узнал, что такое Пожиратель. Тени сгущались вокруг него, и Ганн поежился от мыслей о Пожирателе: нет, не к добру все-таки вспоминать его к ночи, мало ли какие беды призовет на голову; а впрочем, будто бы днем тварь становится неопасна. Танцы с бубном тут и вправду помогут мало, как и сотни примет, как и шепотки отводящих беду старушечьих заговоров. Холодный ветер потянул откуда-то с реки, и шаман поежился, вспомнив прикосновения призраков на Плане Теней, в месте, лишенном всех красок, кроме черного, белого и цвета крови из открытой раны. Может ли быть такое, что Пожиратель родом оттуда? Есть ли в действительности способ изгнать его туда, откуда он пришел? Подходя к Верхним Воротам погруженным в свои мысли, Ганн не сразу понял, что что-то не так. Слишком ярко для патруля, слишком много огня для обычных факелов, которые для своих братьев зажигают на улицах берсерки; он ускорил шаг, отгоняя дурное предчувствие — и, услышав голоса и обрывки слов, побежал, стараясь не обращать внимания на больное ребро. Проклятье. Надо было предугадать это. Надо было предусмотреть. Попрячутся по домам, как же, попрячутся и оставят берсеркам грязную работу. — Так что, тварь? — голос у рашеми был грубым и злым. — Сколько духов еще убьешь? Сколько телторов перережешь? — Пожалуйста, — голос у Ирви был тихим, но не жалобным. Скорее, усталым. — Отойдите. Не нужно. Я не хочу вреда. — Мы тоже не хотим, — сказал кто-то другой. — Мы хотим, чтобы Рашемену было спокойнее. Чтобы телторы не приходили жечь наши города. Чтобы наши боги не тряслись от ужаса. Хочешь сказать, мы неправы? — Я не знаю, — сказала Ирви с этой обезоруживающей честностью, от которой у Ганна порой чесались руки. — Может, и так. — Мы правы или неправы? — фыркнула женщина. — Может, ответишь толком? — Может, правы, — безразлично отозвалась Ирви. Он как наяву представил ее потухший взгляд и будто бы утраченную опору — то, что уже видел. — Может, нет. — Она говорит, что мы неправы, братья, — первый громко харкнул и сплюнул. — Может, она еще и думает, что имеет право ходить по этой земле? Может, она и думает, что всех духов надобно перебить, а нас тэйцам отдать? У нее, я слышал, тэйцы в друзьях ходят. Ганн почти взлетел на холм, чуть отдышался, глядя на факелы в руках берсерков, на неплотное кольцо, обступившее Ирви — и поспешно направился к ним. Но не успел он произнести и первого слова, как кольцо вдруг отшатнулось, откатилось волной — и один из рашеми упал, хватаясь за перерезанное горло. На мгновение он смог увидеть ее — Ирви смотрела на хрипящего берсерка молча и отстраненно, будто бы не в ее пальцах лежал окровавленный кинжал. Женщина с криком бросилась к умирающему, Ганн заметил, что из ее пальцев струилось сияние божественной магии: вероятно, жрица Бхаллы, занесенная яростью далеко от леса; кольцо берсерков же схлопнулось вокруг чужеземки — и он в страхе кинулся вперед, на ходу призывая душу самой природы, оборачивая себя в плащ дубовой коры и сковывая ледяное копье в руках. Нужно было разорвать круг, пока он не растерзал Ирви — он уже видел бои берсерков и догадывался, что могут наделать даже ученики, если дать им волю и цель. Рядом с ним из призрачного сияния возник снежный леопард и вгрызся в ногу одного из рашеми, заверещавшего, когда телтор потащил его по земле; Ганн не обернулся на Нак’Кая, продолжая резать и жечь — просто отвлечь болью, просто добраться до центра. Это было не так сложно. Берсерков было немного, да и Ирви не стояла просто так. Однако шансов у нее в прямом столкновении было мало, и, когда Ганн, вонзив очередное ледяное лезвие в плечо одного из нападавших, вытащил ее из центра — окровавленную и избитую, со странно свернутым носом — она хрипела и кашляла, залитая слезами и сукровицей вперемешку. Он спешно ощупывал ее тело, пытаясь найти раны под грязью, замирая в ожидании следующего удара — когда вдруг понял, что удара все еще нет. Ганн обернулся. Снежные леопарды Нак’Кая злобно рычали на пытавшихся подойти ближе берсерков, неловко мявшихся, будто в тупике: оставить врага недобитым неправильно, но и понимать руку на духа грешно. — Театр «Вуаль», — крикнул он телторам, не заботясь о том, кто его услышит. — Крылатая женщина. Каэлин Голубка. Один из леопардов развернулся, прыгнул — и растворился в воздухе. Второй будто бы чуть больше вздыбил шерсть, чтобы занимать больше пространства. Старый шаман, тяжело ступая и опираясь на узорчатый посох, подошел к нему, хмуря седые брови: — Жива хоть? Сильно покоцана? — Молись Триединой, — огрызнулся Ганн. — Я понятия не имею, что твои безмозглые собачки натворили. — С ними я разберусь сам, — мягко оборвал его Нак’Кай. — Девочка — вот твоя забота. — Постараюсь выходить, что уж тут, — он поморщился. — Но горевать по твоим дуракам не буду, имей в виду. Старый шаман чуть усмехнулся и присел рядом, осторожно опираясь на посох. Пока Ганн шептал заклинания, он из-под полуприкрытых глаз наблюдал за ним, пытался понять, зачем же старик вмешался — так, как будто бы не он подговорил берсерков напасть? Чье слово имеет такой вес в Доме Ледяного Тролля? — В следующий раз вместе с ней стоит сходить к хатран, — Нак’Кай пожевал губами. — Мало ли что может произойти. — Если доживет до следующего раза. — Что происходит? — Ганн обернулся на голос Каэлин. подвинулся, чтобы свет факелов высветил для нее Ирви, и полукровка нахмурилась, в мгновение оказавшись рядом. В голосе ее зазвенела легкая небесная сталь. — Кто сделал это и зачем? — Потом будем рассуждать, — отмахнулся он раздраженно. — Лучше постарайся ее исцелить хотя бы так, чтобы мы смогли донести ее до театра. Там подлатаем лучше и у меня будет шанс все объяснить твоим прекрасным глазам. — Не мешай, — коротко бросила Каэлин, руки ее мягко засветились. Ганн поднялся на ноги, взглянул на притихших берсерков. — И что же это было? — он сделал шаг вперед, но его остановила рука старого шамана на плече. Ганн дернулся, но второго шага не сделал — намерение удерживало каменной плитой. — Что тебе нужно, Нак’Кай? — Я сказал уже, что твоя забота — чужеземка, — в голосе старика звучал холод, задевший его гордость сильнее любого оскорбления берсерка. — А о них я сам как-нибудь буду печься. И они получат наказание, ты можешь не сомневаться. — Лучше бы ты пекся о них до того, как они вышли на улицу вдевятером против одной и не изорвали девушку на куски. — Она не человек, — подал несмело голос один из берсерков. — Она тварь, — визгливо крикнула заплаканная женщина. Она до сих пор водила сияющими божественной силой руками над телом рашеми — но Ганн видел, что смысла в этом нет. Женщина оборвала заклятье на полуслове и, обняв распростертое тело, горько разрыдалась. — Триединая, за что? За что, Матерь?.. Ганн с отвращением скривил губы, но ничего не сказал. Он обернулся, коротко кивнул внимательно наблюдавшему Нак’Каю и опустился на колени рядом с Ирви; Каэлин подняла на него взгляд, осторожно убрала руки со сломанной ранее ноги — теперь она была целой. Во всяком случае, она выглядела целой — вряд ли у Каэлин после битвы с Окку и перерыва в несколько часов были силы исцелять по-настоящему. — Я понесу или ты? — хмыкнул он, испытывая непреодолимое желание расхохотаться от абсурдности картины: Проклятая, и беспомощнее котенка, а он таскает ее на руках. Полукровка пожала плечами, не отрывая от него этих всевидящих черных глаз — Ганну резко захотелось сбросить с плеч клеймо ее взгляда, но он удержался. — Хорошо, давай я. Только освети мне дорогу. — Зайди ко мне через пару дней, — попросил Нак’Кай, когда он поднял безвольное тельце Ирви. Ганн пожал плечами, не оборачиваясь: — Может, и зайду.