Настоящее
Они не говорят о Сэнде больше — Нишка похожа на суеверного рашеменского крестьянина, плюющего через левое плечо, швыряющего соль вокруг себя и не поминающего к ночи карг. Вероятно, на Западе к сумеркам стараются не говорить о демонах. Одна мысль вызывает улыбку. — Насчет контракта, — произносит она неуверенно, когда темнота сгущается, и в ее переливах тонут рассказы о Голоде и маске, обращаясь в чьи-то кошмары и бездонные водовороты грез. — Эссенция имеет к этому какое-то отношение? Осколок? — Только отчасти, — говорит он тихо, вынуждая ее ловить слова, не давая возможности перебить. — Эссенция нужна мне как источник энергии, и это, уж прости, будет моим делом. И прежде, чем ты скажешь что-то, — Ганн поворачивается к внимательно прислушивающейся Йелине. — Я не нарушаю законов. Это эссенция не телтора и не стража земли. Это эссенция бога, ныне не имеющего к Рашемену отношения, и потому я имею право считать ее своей. — Справедливо, — кивает ведьма. — Мои чувства подтверждают твои слова, но не мне судить. — Однако я могу использовать твои слова. — Мои слова будут твоими защитниками. Формула произнесена, обещание скреплено. Ему немного льстит, что на его стороне само дитя земли — против такого союзника и хатран нечего возразить. — Так вот, — продолжает Ганн, поворачиваясь к полукровке. — Насчет осколка. Ты хочешь найти серебряный меч. Я знаю, где он. И единственное, что мне от него нужно — чтобы он со всеми своими осколками убрался подальше. Откровенно говоря, не буду против, если ты отдашь его в переплавку. — С чего это? — Не так много способов убить телтора существует на свете, — он хмурится. — И я знаю их все. Этот проклятый клинок — один из них. — И где же меч? — Ну-ну, — Ганн улыбается. — Ты думаешь, это будет вот так вот просто? Увы, путь будет тернист, хоть и недолог. И я провожу тебя до самого конца. — Ты-то мне на кой ляд?! — Должен же я убедиться, что ты нашла тот самый меч, — шаман косится на ведьму, но та сидит как-то слишком прямо и безразлично; видно, земля вновь посылает ей видения. Интересно, снова об Окку? — И должен же я знать, что ты и вправду унесла его. — Как-то слишком трепетно для ублюдка вроде тебя, — огрызается она. — Я соблюдаю правила. — Вот как? — Нишка кривит губы. — Забавно. У меня на родине тех, кто почитает правила и такая паскуда при всем этом, называют баатезу. — И не от них ли у тебя такие милые рожки на голове? — Отцепись. Ночь наступает. Камень, изукрашенный рунами, словно когтями животных, едва заметно мерцает в подступающей тьме — древний, как земля вокруг. Ганн думает, что это может быть одной из последних нитей, связывающих Рашемен с его прошлым, которого не помнят даже древние духи; Ганн думает, что, вероятно, хватается за ниточку — что, в конце концов, он знает о Пожирателе Духов кроме слов Миркула и легенд об Акачи Предателе? Сказки телторов не отличаются многообразием, и в их словах Пожиратель лишь ужас, невыносимый кошмар, обретший плоть и уничтожающий грезы вокруг себя подобно пожару в лесу. Ганну, откровенно говоря, не очень-то нравится идти наперекор словам духов. Он чувствует в этом глубокое противоречие, неправильность, тревогу — она грызет его мелкими зубами где-то в позвонках, бесплотная, но готовая тут же поднять голову, едва он даст слабину. Потому он почти рад отвлечься от мыслей ради очередной игры в ответы с полукровкой: — Почему Ирви тебя убила? — Потому что я ей не понравился, — Ганн кривит губы. — Потому что я не нравился ее волку-следопыту. Потому что я мешал ей искать клинок. Назови любую причину — и угадаешь. Ирви не очень-то трепетно относилась к чужим жизням. — А что с твоим телом? — Растащили звери, конечно, — он хмыкает. — Конечно, если хочешь обобрать мой хладный труп, могу привести тебя к месту моей кончины. Может, что и отыщешь. — А при чем тут меч? — При том, что именно им она меня и убила. — Да какая разница? — Нишка недоуменно хмурится. — Что-то меняется оттого, что она проткнула тебя именно одним лезвием, а не другим? — Конечно. Если бы не это, никогда бы я не сумел попасть на Ту Сторону. Это было непросто и так, но без клинка — невозможно. — Расскажи, что такое этот клинок, — вдруг просит Йелина. Ганн думает, что обычно дети просят рассказать им пару сказок на ночь, а не легенды и истории, в которых жуткий меч выглядит страшнее, чем любое обыденное зло. — Ирви, — и не только она, мечется в голове. — называла его мечом Гит. Серебряный клинок, который был дарован Миркулом своему жрецу Акачи за верную службу — и тот самый клинок, который смог бы отворить Врата Предателя, которые ведут на План Фугу, к Стене Неверующих. Клинок способен разрубать души, уничтожать телторов, как дым; не просто возвращать их на Ту Сторону, как любая магия — но развеивать по ветру, — он чувствует, как улыбка касается уголков его губ. — Название не такое внушительное, как Пожиратель Духов, конечно. — А что за Та Сторона? — Нишка хмурится. — Это то, где живут ваши светящиеся зверьки? — Это мир снов, если тебе будет легче понять это так. Но на самом деле это куда больше… о чем не стоит говорить к ночи, — Ганн улыбается неожиданно для самого себя. — И, пока у нас нет желания поспать, можно рассказать о чем-то более интересном. — Чего ты хочешь? — морщится полукровка. — Давайте расскажем друг другу по сказке. Неважно, о чем. Хоть о глупом мельнике. — Ты совсем тронулся умом? — фыркает Нишка. — Сказки? Может, еще косички позаплетаем друг другу? Видно, я была неправа — для баатезу мозгов тебе не хватит. — Если ты не хочешь в этом участвовать, это твое право. Не мешай. — Не знаю, зачем тебе это, — произносит Йелина, помолчав. — Сказки народа рашеми ты наверняка знаешь лучше меня, и сомневаюсь, что ты решил ритуалом отогнать кошмары от нашего костра. — Пока отлор хотят умилостивить Эшенвуд банальными священными мешочками, мы можем рассказать друг другу историю, — он обозначает улыбку уголками губ. — Одно другого стоит. — Что ж, — ведьма чуть поджимает губы. — Хорошо. — И кто же начнет? Может, ты, Нишка? — полукровка раздраженно щелкает хвостом, но он не отводит взгляда. — Да ладно тебе, думаю, у тебя есть пара сказок с Запада. — Есть, — говорит она язвительно. — Однажды жил на Востоке синерожий шаман. Он был мудаком. И потом сдох, когда взбесил кого-то. И все были счастливы, когда он, наконец, загнулся. — Счастливый финал, — едко роняет он. — Жалко, правда, что до этого он не соблазнил ни одну девушку. — Он был кастратом. — У меня есть сказка, — произносит Йелина задумчиво. Ганн может поклясться, что все их слова она пропустила мимо ушей. Эта манера неприятно царапает его душу памятью о Проклятой, задевает нанесенную другому телу рану на палец правее сердца. — Ее мне рассказали хатран. Давно. — Я даже догадываюсь, что это за сказка, — он откидывается на плащ, прикрывает глаза, гадая, смотрит ли на него сейчас Нишка, хочет ли кинуться, перерезать горло одним взмахом ледяного лезвия. Он знает, что его кровь даже не растопит снега Эшенвуда — останется коркой на лезвии, застывшая и темная. Он гадает, думает ли об этом Нишка. Разумеется, да. — В древние времена, когда не было лесов и гор, — начинает Йелина. — Были лишь двое, муж и жена, земля и простор. Горизонт был чист и ясен, а грезы прозрачнее воды. В те времена не было телторов и не было богов, ибо не было смерти и не было жизни. Мир был пуст, мир был подобен перевернутому бокалу, из которого вылили последние капли влаги. И была земля, древняя и мудрая, корнями упирающаяся в мир снов, такой же серый и бесприютный, как сухая бесплодная земля наверху. И был простор, бескрайний и чистый, парящий под небесами. И настал час, когда земля попросила его о детях для нее, о тех, кто будет рядом с ней всегда, кто не будет взмывать к небесам, подобно непостоянному ветру. Муж возразил ей: мол, мир прекрасен таким, каким есть, и было так сотни лет до того и будет сотни лет после. А потому — мечты ее глупы и наивны. Но не сдалась жена. Она опоила простор хмельными дождями, она усыпила его рассудок дурным туманом, и возлегла с ним, и родила жизнь, украсившую ее подобно драгоценности. И когда очнулся простор, в досаде проклял он ее, призвал на ее плоть гнев всех богов, нерожденных еще в бесконечной пустоте вечности. И простор покинул свою жену, и она рыдала, рыдала, пока слезы не застлали ей глаза и не обратили в дряхлую старуху. Но старое семя вновь дало всходы, и родила она последнее свое дитя — и отправилась бродить с ним по лесам и горам в надежде вновь найти простор, увидеть его хоть раз. Но муж был непреклонен и бежал от ее любви, словно молодой олень от волка. Земля искала его долгие годы, века, пока горы обращались в песок, а леса превращались в пепел и золу — но так и не нашла вновь. Застонала она от боли в последний раз и закрыла глаза, но осталась последним воплощением в своем дитя… — …А оно пошло бродить по лесам и полям простора в надежде обрести отца. И голос матери оберегает его стопы и просьбы ее защищают дитя от клыков зверья и когтей зимы. И суждено ему бродить, покуда отец не признает и не прижмет к своей груди, — закончил Ганн тихо. — Да, хоть какая-то сказка звучит ровно так же, как ее рассказывают духи. — Говорят, что однажды дитя обретет отца, — говорит Йелина куда-то в пустоту, сгущающуюся за пределами света, отбрасываемого костром. — И тогда не станет искаженных, и стражи станут вновь теми, кем были. — И воскреснет сама земля, очнувшись от долгого сна, подобного смерти. — Знаете, — говорит Нишка, и Ганн чувствует сгущающийся над ней страх. — Сказки у вас и вправду какие-то дикие. Не понимаю даже, почему это от Рашемена все шарахаются как от чумных.Прошлое
После той уличной схватки Ганн так и не зашел к Нак’Каю — отчасти из простого упрямства и уязвленной гордости: подумать только, старый шаман остановил его в справедливом упреке и на глазах у берсерков, рашеми, злобных и тупых что сказочные орки — отчасти оттого, что Ирви утащила всех за собой к Колодцам Люру быстрее, чем успела полностью оправиться. Ганн внимательно наблюдал за ней, когда она, прихрамывая, шла впереди, опустив голову и отрешенно выслушивая Окку — дух явно пытался внушить ей что-то, может, уважение к жизням телторов или невероятную пользу свежей рыбы, но чужеземка внимала древним замшелым мудростям безразлично, и Ганн был уверен, что у нее в одно ухо влетает, а в другое вылетает. Однако он еще помнил те дни, когда Ирви ломалась на его глазах, израненная и измученная, рыдающая от беспомощности и боли. Ганну казалось, что он касается куклы, похожей на человека, искусно сделанного голема, не более того. Ирви не жаловалась, не кричала, она просто беззвучно плакала, не прекращая, пока не засыпала, а просыпаясь, начинала горевать заново. Ганн помнил выступающие позвонки, когда она сворачивалась клубком, замирала, как спящая кошка с вырванными когтями — дитя Запада, бессильное на Востоке; Ганн помнил, какие хрупкие у нее были запястья и как много на ней было крови — и как ему было страшно, что Ирви все-таки умрет, и Проклятие кинется к кому-нибудь еще. Он мог бы уйти, и он знал это. Окку бы его не остановил, а остальные и подавно — однако он не хотел оставлять подобное на самотек. Присматривать за Проклятой — самая малая благодарность, которую он мог преподнести вырастившим его духам, и отказываться от этой самозваной миссии он не собирался. Во всяком случае, пока что. Да и интереса к тому, во что выльется это все, ему было не занимать. — Зря она так, — обронила Сафия в пространство. Ее взгляд тоже не отрывался от Ирви — как и от ее больной ноги. — Ну, я слышал, что на Западе каждый второй герой и готов сражаться даже с вырванными ногами, — фыркнул Ганн. — Это не так, Каэлин? — Люди везде разные, — отозвалась она. — Есть и пахари, и воины. Есть певцы и герои. Ирви, кажется, устала и больше не могла поддерживать прежний темп. Они с Окку замедлили шаг и присоединились к остальному отряду; Ганн прикусил язык — вот наверняка сейчас кто-нибудь что-то скажет, и все пойдет не так. Проклятая была слишком непредсказуема, чтобы он мог понять причины ее действий и предугадать поступки. Тихое болото, готовое затянуть и утопить. — А это не в Рашемене берсерки хвастаются, что могут убить тэйца даже без рук и ног? — хмыкнула Сафия, явно не замечая, как он напрягся. — А уж с помощью хатран, кажется, и сам Тэй захватят. — Они сами не могут понять, когда правы, а когда нет, — уронила Ирви. — Вряд ли у бесцельных есть шанс. Ганн скривил губы. Он не слышал той ночью начала диалога между Проклятой и членами Дома Ледяного Тролля, и уже не раз думал — могла ли она сказать той ночью что-то особенное с самого начала? Что-то про телторов, ведьм и шаманов? Достаточно ли берсеркам было того, что она Пожирательница или она подкинула дров в костер? Он сомневался, что это действительно важно — в конце концов, девять берсерков явно не вышли погулять под луной и вести возвышенные беседы — однако мысль не оставляла его до конца, как и размышления о том, что же эти люди могли сказать Нак'Каю. У Ирви он спрашивать не хотел. Она вряд ли солгала бы, но сама мысль о разговоре почему-то отдавала неприятным душком — может быть, что-то подобное и испытывают рашеми, когда к ним заявляется каргово отродье? С ума сойти! Он сравнивает себя с Проклятой! — Мы рядом с колодцами Люру, — вдруг сказал Окку. Бог-медведь шумно вздохнул и покачал лобастой головой, и краска его шкуры перелилась в новые сочетания, а затем замерла, как застывшее на холсте масло. — Вода пахнет как и раньше. Но что-то изменилось. — Вероятно, ты, — легко улыбнулся Ганн. — Ты ведь не был так раскрашен, старый зверь? Да и нос твой может чувствовать хуже прежнего. — Тебя, каргово отродье, мой нос чует очень хорошо. — Только меня? А ты зорче орла, папаша-медведь. Ударишь одну мышь, а остальные разбегутся. — Мыши хотя бы пищат поприятнее, чем ты визжишь. — Ну-ну, твое рычание тоже не походит на пение сладкоголосых нимф. — А теперь, когда мы закончили клоунаду, — с нажимом произнесла Сафия. — Лучше бы нам поскорее закончить здесь все свои дела и убраться подальше. Не нравится мне это место. — Это Рашемен, — пожал плечами шаман. — Разумеется, оно тебе не нравится. — Оно странное, — заметила Каэлин, осторожно поводя крыльями. — Здесь нужно быть осторожнее. Как будто… как будто все вокруг присматривается к нам. И это нечто большее, чем просто внимание. — Я думаю, так будет везде в священных местах, в какие мы заявляемся вместе с целым Пожирателем Духов, — фыркнул Ганн. — Не знаю, что уж тут удивительного. — Ты разве не чувствуешь? — полукровка нахмурилась. — За нами наблюдают не просто духи. Или мне так кажется. Ганн пожал плечами, прислушиваясь. Колодцы чуть звенели от напряженного внимания, будто замерший леопард, готовый кинуться на добычу, как только она подойдет поближе, но — он недоуменно покачал головой — может быть, жрица действительно была отчасти права, за настороженностью и опасением он чувствовал какое-то странное присутствие. Что-то… Искаженное. — Стойте, — приказал он. Ушедшая на пару шагов вперед Ирви обернулась на него, подняла безразличный осенний взгляд. — Здесь стражи. — Нет, их здесь нет, — возразил Окку. — Здесь место земли. — Тогда прислушайся, — огрызнулся Ганн. — Может, твои древние уши услышат что-то? Я говорю тебе, здесь искажения. Опасно сталкиваться с детьми простора, тебе ли не знать. Он заметил, как рядом с ним насторожилась Сафия, и обернулся в сторону ее взгляда. Ирви, как и раньше, бесшумно, ушла на добрый десяток шагов вперед, явно решив пропустить мимо ушей очередные откровения духа и шамана. Ганну на мгновение захотелось плюнуть и уйти. Но Сафию беспокоила не Ирви. — Я рада, что ты здесь, — перед опустившейся на колено чужеземкой покачивалась на пятках странная девочка с невообразимо яркими глазами. — Мы все рады, Пожирательница Духов. Мы ждали тебя. — Я знаю, — кивнула Ирви. — Ты говорила, что я должна буду прийти. И зачем? — Мы готовы поделиться знаниями с Пожирательницей Духов. Помочь ей. Вернуть ее на истинный путь. — Истинный путь? — вмешался раздраженный Ганн; у него на языке вертелась парочка реплик в адрес Ирви, но он не торопился пускать их в ход, уверенный, что они пропадут втуне. — Я знал парочку людей, любящих наставлять на истинный путь. Обычно люди от них уходили с пустыми кошельками. — Успокой свой змеиный язык, — проворчал Окку. — Не раньше, чем ты разуешь глаза, папаша-медведь. — Следуй за мной, — улыбнулась девочка, и ее улыбке, казалось, вторил призрачный, ощутимый только кожей смех звенящих колодцев Люру; Ганн пробормотал парочку ругательств про себя, напрягшись, когда дорога начала вести их вверх, а затем и вовсе превратилась в звериную тропу. Это было нехорошо — что же за древние мудрецы здесь засели? Почему он не знал о них раньше? Откуда о них узнала Ирви? — Ты уверена, что ведешь нас не на гибель? — спросил он, не потрудившись понизить голос. — Чужеземка, я не думал, что тебя так легко отвести на убой. — Мне кажется, что засада могла бы быть несколько минут назад, — отозвалась она равнодушно. — Удобное место для тех, кто здесь живет, легко окружить, мы не ожидаем нападения, и первая стрела может оказаться последней. Засады не было. — То есть ты просто решила наступить на капкан и посмотреть, не проржавел ли он? — шаман саркастически хмыкнул. — Что ж, а если бы засада была? Если бы мы погибли здесь? — Значит, Ку’Арра бы получила Проклятие. А нас бы уже ничего не волновало. Ганну показалось, что когда Ирви произнесла ее имя, девочка оскалилась, но он не мог утверждать точно. С каждым мгновением его все больше охватывало чувство тревоги — будто бы Ирви создала для самой себя целое место, такое же дефектное, такое же отвратительно неощутимо неправильное и сломленное, как и она сама. Он криво улыбнулся, заметив, как вздыбил призрачную шерсть бог-медведь — тоже почувствовал запах ловушки, признал обманку. Вопрос только в том, куда их это вело. Куда их вела Пожирательница Духов. — Есть ли что-то, о чем ты будешь жалеть, если сегодня умрешь? — вдруг спросила Ирви, обернувшись. Он вскинул брови. — У тебя ведь есть что-то такое, правда? — Буду жалеть о том, что умер не от рук чересчур заботливого отца чересчур симпатичной девушки, — фыркнул Ганн. — Кажется, здесь поблизости как раз есть такой. — А я буду жалеть, что не попросила прощения, — сказала чужеземка, пропустив сарказм мимо ушей. — Давно бы следовало. Но это не будет иметь значения. Ни сейчас, ни потом. — Неужели прощения передо мной? — Нет. Убежище мудреца оказалось целой деревней, полной таких же неправильных людей. Ганн осмотрелся внимательнее: женщины играли с детьми на расстеленных шкурах, мужчины точили ножи, перетаскивали вещи с одного места на другое — но его не оставляло чувство, что они все пристально наблюдают за ними; и отчего-то ему казалось, что глаза у этих людей такие же странно яркие, как у девочки. — Вперед по этой дороге, — Ку'Арра склонила голову, пряча легкую улыбку. У Ганна мороз прошел по коже. — Там ждет вождь Углук. Он расскажет тебе все, что нужно знать, Пожирательница Духов. Все, что ведьмы хотели утаить от тебя. — Подожди-ка, Углук… — пробормотал Окку, замерев, как вкопанный. — Дитя… — Что такое, папаша-медведь? Замучили былые воспоминания? — Так и есть. Я вспомнил, с кем я сражался, шаман. — С блохами было дело? — Нет, — телтор яростно оскалился и зарычал. Краски его шкуры вспыхнули ярче, вновь переливаясь из одного цвета в другой, вспыхивая силой бога-медведя. — Призывай духов, каргово отродье. Готовьтесь к бою. От этих существ несет утраки!