Настоящее
Они выдвигаются в путь с рассветом. Ганн кидает быстрый взгляд на Нишку, наблюдает за тем, как она быстрым движением ступни забрасывает потухший костер снегом, и возвращается к своим мыслям. Этот первый день встречает их холодным промозглым ветром — верный знак того, что бэр уже успела отвоевать себе кусок земли, вгрызться в него всеми зубами и едва ли успешно спрятаться от отлор. Ганн мрачно думает, что в прежние времена ведьмы не церемонились бы с ней — выволокли бы за волосы из убежища и сбросили бы с каких-нибудь скал или, если бы среди хатран нашлась любительница иронии, сожгли бы ледяную каргу — но сейчас у них не хватает ни сил, ни времени, ни, самое главное, благоволения Рашемена. Ганн часто моргает глазами Вельги, вглядываясь в смутные тени у самых дальних деревьев — кажется ему, или искажения уже готовы кинуться на их смешной отряд и пустить кровь? Дитя земли рядом с ним идёт бесшумно и почти не проваливаясь в снег; под маской не видно ее лица, не видно, хмурится она или нет, но ее челюсти не сжаты, и рот расслаблен — а впрочем, даже если бы Йелина испытывала бы страх или сомнения, стала бы она показывать их? Ганн косится на Нишку — вот уж у кого все эмоции написаны на лице и отражаются в нервных щелчках крысиного хвоста. Она поджимает губы, но молчит, а когда перехватывает его взгляд, мгновенно отводит свой. Боится. Нишка на чужой территории, и за ее душой только бесполезные знания Запада, серебряный осколок древнего могущества в неумелых руках и странная, несгибаемая решимость, упрямая преданность то ли непонятному отзвуку дружбы, то ли долгу из прошлых лет. Ганн размышляет над тем, что же будет потом и что произойдет, если все пройдет по его плану, а глазами ещё одного друга Нишки будет смотреть чужое существо? Йелина поможет ему, что уж, она будет обязана — владыка Окку есть владыка Окку. А ему придется разбираться с осколком самому. Проклятье. Нет, нельзя. Он должен убедить угасающего бога в том, что ему следует притвориться, в том, что иного пути нет. Если у Ганна и получится, то это будет самая грандиозная авантюра, в какой он когда-либо участвовал; а если и нет — что ж, его клятвы намного важнее для него, чем контракт, который даже не будет нарушен буквально. Нишка сама упомянула баатезу, в конце концов. Они пробираются через чащу долго и муторно, потому что дитя земли скорее даст сжечь себя заживо, чем позволит уродовать облик деревьев. Ганн никогда не страдал подобной чушью — духи живут везде, и им не повредит пара отломленных ветвей — но хатран перед духами преклоняются так, как некоторые жрецы Запада не преклоняются перед своими богами, и боязнь нанести хоть одну мелкую царапину дриаде в их глазах за масками куда весомей спешки и здравого смысла. В большинстве случаев. — Владыка Окку, — произносит Йелина в пространство, но Ганн знает, что она обращается к нему. — Почему он здесь? Ты знаешь? Он здесь потому, что Пожиратель — не просто сила и не просто убийца, хочет сказать Ганн, слегка раздраженный из-за неуловимой, но ощутимой угрозы, повисшей в Эшенвуде тонкой пеленой, горчащей на губах. Он здесь потому, что обещал — и на свою беду слишком любил детей, чтобы не обманывать себя, называя хрупкую Ирви Нэльтайн малышом и не закрывать глаза на очевидное, будучи связанным данной дважды клятвой и благородными устремлениями. — Он пришел сюда вместе с Пожирательницей Духов, — произносит Ганн вместо этого. — И, видимо, она напала на него здесь. Я был в долине Иммил, когда это произошло. — А потом она набросилась на тебя? — спрашивает демон хмуро. Ганн хмыкает: — Не сразу. Но да, потом она убила меня. — Епископ говорил, что она оставила медведю жизнь, — произносит Нишка чуть растерянно. — То есть… она ведь его пощадила, верно? — И да, и нет. — Что это должно значить? — Уверяю тебя, ты всё увидишь своими глазами. Они умолкают — тишина снова нависает над ними занесённым клинком, память Вельги отзывается на этот образ чутко, на мгновение даже пальцы сводит от желания схватиться за клинок. Память тела во многом сильнее памяти души — и только поэтому Ганн тратит несколько вздохов на то, чтобы убрать ладонь с рукояти клинка. Память тела поможет ему сражаться потом, но сейчас не время и не место. Он замечает настороженность полукровки, хватается за отблески ее мыслей, сокрытые за рваным плащом злости, цепляется за них, как за цветные ленты, что девушки рашеми вплетают себе в волосы на Празднество Зимы, и они уносят его дальше и дальше, к кострам и разговорам, к монете в ее пальцах, к теплой ладони на плече и дрожащим от страха коленям, к мертвецам в могилах и мертвецам на бесконечных поглощенных смертью дорогах, к запаху разложения, к запаху теней, что не вытравить из себя никаким мылом, к боли и скорби, к бессилию и горечи, раз за разом… Он выныривает из образов, словно из ледяной проруби — дрожащий, растерянный, он ожидал увидеть и ощутить не это, он хотел найти образы и объяснения, но нашел лишь водоворот бесконечной спирали, горечь, ржавчиной разъедающую изнутри. Он медленно выдыхает, и, ловя настороженный, полный недоверия и отвращения взгляд полудемона, блекло улыбается, усилием воли заставляя себя поднять руки растереть лицо. Улыбка — лучшая его защита. Нишка передергивает плечами и отворачивается; ее хвост щелкает, как хлыст. Он удерживается от искушения еще раз нырнуть в этот водоворот, переводит взгляд на Йелину и думает, что же он обнаружит в сердце дитя земли, если осмелиться заглянуть в него? Мысль отдает кощунством куда более страшным, чем ломание веток. — Что-то не так? — спрашивает дитя спокойно, рассматривая его сквозь прорези грубой маски. Он медленно качает головой. — Нахлынули воспоминания, — не мои. — Только и всего. Они пробираются через рощи, и он всей кожей чувствует пристальные взгляды искаженных простором духов, озлобленных, обезумевших, полных яростью Рашемена. Заблудшие телторы, очистить которых сможет только темное ничто Той Стороны, угасшие разумы, готовые растерзать их. Ганн думает, почему они не нападают — неужели только потому, что с ним идет последнее дитя? Потому, что с ним их сестра? Вряд ли. Есть что-то еще, что-то сильнее и древнее, и кроме любви всегда есть ненависть и страх — перед неизведанным или, напротив, знакомым слишком хорошо. Лес медленно начинает расступаться перед ними, будто делает несколько шагов назад — оскалившийся зверь, решивший отступить и зализать раны. Ганн напрягается и позволяет руке лечь на рукоять клинка: он всей душой ощущает близость того предела, который они должны пересечь, и, пусть они трое могут не справиться, иного пути нет. Он думает, как было бы просто, если бы он мог научить демона пользоваться обломком клинка — но тут же отметает эту мысль; Нишка может быть непредсказуема, и единственный способ оставить ее в легко просчитываемых границах — очертить их так, чтобы она каждый раз, поворачивая голову, утыкалась в очередную стену. Остается идти вперед и вслепую вести за собой всех остальных — и он никогда не хотел быть ведущим, если уж на то пошло. Он вспоминает серебряные глаза Каэлин в костре духов; он вспоминает ее отчаянный порыв остановить его, когда она поняла, что он собирается сделать с мальчишкой рашеми, умершим не вовремя и так глупо — и сглатывает невольно подступающую горечь. Хотел бы он иметь белое перо. Интересно, задумывается он, что же подарит в обмен на свое спасение эльф, когда очнется? Если у него завалялся клок рыжих волос, будет очень кстати; а что будет дарить он сам? Пожалуй, может подойти что-то из его прошлой жизни, что угодно — но это будет позже. Проклятье, Имша и Тамлит и правда совсем спятили, таковы все хатран — заискивать перед духами, преклоняться и стелиться, словно рабы. Он усилием воли отгоняет от себя эти мысли — это искажение, смутное ощущение ярости, которая пропитывает лес, не его, никогда не было его. Они близко — он слышит смутный запах гари, тления деревьев, которые горят и не могут сгореть уже несколько лет, отзываясь смутным воплем на Той Стороне; бессмысленные страдания, чей-то излившийся на лес гнев, и, самое главное — слишком уж близко один кошмар к другому, угасающий дух бога медведей к неугасимому пламени. Ганну это не нравится. Слишком остро он чувствует, что что-то обязательно пойдет не так, и их счастье, если они вернутся к святилищу Бхаллы тяжело израненными и в срок. Но куда ближе к правде тот вариант, что эльфу придется выживать самому. Естественно, он не собирается говорить об этом полукровке; проблем хватает и так — все произойдет в свой час. — Я слышу шепот, — говорит Йелина, замирая и покачиваясь с пятки на носок. — Он кричит. Он ненавидит. Он шепчет. Раздроблен и разбит. Обожжен и сломлен. — Да, — говорит Ганн, останавливаясь и сглатывая желчь, подступившую к горлу; на демона не влияют все эти ухищрения Той Стороны — то ли из-за того, насколько она чужда духам, то ли из-за серебряного осколка; дитя земли искажение тоже не тронет, а вот ему приходится отдуваться за всех. Он шаман, он сам почти дух этой земли, успевшей впитать его кровь и пожрать тело — и потому Рашемен не упускает случая залезть ему в голову. А он так отвык от ощущения тяжести тела, от реальности под ногами, не ткущейся в новый образ согласно его желанию. — Что происходит? — спрашивает Нишка нервно. Она хватается за рукоять кинжала, но не спешит вынимать лезвие: боится спровоцировать духов? Забавно, уж на нее-то они вряд ли набросятся — надо лишь достать другое лезвие, и этого хватит, чтобы отогнать любого разумного телтора. Он хмыкает своим мыслям, но поясняет. — Мы подходим к одному из якорей искажения. Место страданий духов, если таких много — приходит Рашемен. — Приходит?.. — В сказках куда больше правды, тифлинг с Запада. — На Востоке все предпочитают сказками рассказывать? — Истину проще сохранить под грузом сказаний. Нишка смотрит на него с непониманием и отвращением. Ну, конечно, теперь в ее глазах Рашемен упал в еще более дикарскую сущность — подумать только, что осуждает их демон. Ганн кривит губы в улыбке, но в этот раз Нишка не отворачивается, а цедит: — Перестань так делать! — Делать что? — Перестань ухмыляться. Ты выглядишь как ублюдочный голем плоти, которому вместо мозгов напихали бычьих потрохов. — Забавно, что ты вспомнила о големах, — говорит Ганн, и в его мыслях проступают линиями татуировки, тонкие пальцы и темные глаза; осколок древней любви-лжи, призрак старой истории. — Как же печально, что меня не интересуют твои претензии. — Тебя может заинтересовать, что произойдет, если я вскрою тебе горло осколком. Йелина поворачивает голову, ее глаза в прорезях маски тусклы и спокойны, как гладь озера — прошло мало времени, но Ганн уже почти ненавидит это их выражение. Ганн терпеть не может вспоминать ребенка рашеми, упрямого и хмурого, и ему становится не по себе при попытке совместить эти два образа. — Ты не тронешь шамана, — говорит она нараспев. — Земля не хочет его гибели. — Сил моих нет, — шипит Нишка, но удерживается от нападения или резкого слова — видно, слишком хорошо помнит, как легко Йелина может заточить ее в магическом кругу, и что поблизости нет отлор, которые прикажут ее освободить. — Может, земля еще его старое тело выплюнет? Будет ходить как сгнивший голем плоти. — Земля не хочет его смерти, — равнодушно повторяет Йелина и безо всякого перехода произносит: — Солнце садится. В темноте лучше говорить с огнем. — Так и есть, — Ганн прикрывает глаза и считает до трех. Когда он открывает их, дитя земли делает несколько шагов вперед, и за ней, поколебавшись, идет Нишка, все так же судорожно цепляясь за рукоять своего ледяного кинжала. Он оборачивается, следя, как за дальними деревьями в тенях, подобно червям копошатся искажения — бурые кучи земли, искореженные ветви деревьев, изломанные, проросшие сквозь сухую землю кусты; Ганн идет вперед, вдыхая запах гари и изодранного духа короля-медведя — он где-то близко, где-то рядом, но недостаточно для того, чтобы протянуть руку и коснуться. Ганн столько раз перековывал души в зеленом огне на Той Стороне, столько раз изменял течение силы, чтобы спасти Окку от небытия поглощения… Но не видел его своими глазами так давно. Ганн ощущает, какой груз опускают года на его плечи, словно он проживал их, словно он успел состариться, словно его тело изменилось под грузом прожитых лет — но его тело свежо и молодо, и ему вдруг становится тошно от чужой кожи. Он выдыхает сквозь — чужие — зубы и ступает след в след за полукровкой. Грань остается за их спинами вместе с линией смутной слабой духовной печати — дым сразу же смыкается обугленным небом над их головами, мгновенно въедается в ноздри, и Ганн окружает их уплотненным воздухом — иначе они задохнутся быстрее, чем поговорят с огнем. Горящая роща окружает их так внезапно, словно их перенесли сюда, она встречает их отблесками огня и все четче проявляющейся в сгущающемся сумраке раскаленной добела фигурой; шепот отдает потрескиванием пламени, а движения обманчиво плавные и уклончивые — но неуверенные, словно существо совсем забыло, для чего нужны руки и ноги, и теперь мучительно пытается вспомнить. Нет, понимает вдруг Ганн, глядя, как изящество линий обрывается резким, выломанным движением — существо все помнит. Просто ему больно, нестерпимо больно, и он не может удерживать себя цельным иначе. — Вы. Чужаки. Сжечь. Сгореть. Здесь. — Что? — спрашивает Нишка растерянно. Ганн бросает на нее предупреждающий взгляд, на что она только раздраженно закатывает глаза — но во всей ее напряженной позе чувствуется страх. Йелина выступает вперед, и на ее маску падают яркие огненные отблески. Мгновение ему кажется, что деревянная маска сейчас вспыхнет и осыпется к ногам Йелины Мадатов пеплом, что она впервые за долгое время покажет кому-то свое лицо — но ничего, конечно же, не происходит. Ганн молчит, предоставляя слово ей — если кто и способен сладить с обезумевшим духом, так это последнее дитя. Но он не сдерживает судорожного выдоха, когда Йелина снимает маску — и предстает перед огненным духом с обнаженным лицом.Прошлое
Её сны обычно были до странного откровенными и прямыми, как будто Ганну продолжили прямой путь, вымостили его отполированными камнями и разве что не потащили за руку: вперед, сюда, не споткнись о застрявший в памяти первый труп со стрелой в глазу! Не то чтобы это было для него неудобством — скорее наоборот — но Ганн совершенно не ожидал такого от Ирви. Для него она была покрыта слоями тайны, изменена Проклятием и защищена собственной молчаливостью как каменной стеной. Но Тирза не зря слала проклятия на голову Ганна. Он находил путь во все души, даже — особенно — если ему там были совершенно и бесповоротно не рады. Сны Ирви вели его за собой всегда, и всегда были нараспашку, как раззявленная пасть собаки, как открытая дверь, приглашение для вора — бери что хочешь и не споткнись о… Но в этот раз… — Что мы здесь делаем? — спросила Ирви. Ганн повернулся к ней. Во сне ее волосы и глаза несли на себе шлейф осени, а шаги оставляли алые и рыжие листья, угасающие и гниющие на глазах. Ганн хотел бы спросить у нее как тут выглядит он сам, даже открыл было рот, но решил, что вопрос не стоит ответа. Каждый представлял его себе по-разному, и он давным-давно научился не смотреть на себя чужими глазами, чтобы доверять видениям чужеземки с Запада, да еще и Проклятой. Однако Ирви все еще ждала ответ на свой вопрос. — Это определенно не мой сон, — вздохнул Ганн, оглядываясь и цепляясь за важное — нерашеменское дерево, нерашемская архитектура. — Так что ответ должна давать ты. Узнаешь это место? — Мой дом, — она задумалась на мгновение и исправилась. — Первый дом. — У тебя их было так много, что ты теряешься? — Три. Ганн неслышно вздохнул. — Значит, нам нужно просто идти по течению и, возможно, пройтись по всем домам, что ты зовешь своими. — Все так просто? Он покачал головой, но предпочел не отвечать. Они вдвоем прошли по длинному коридору, едва не держась за руки, и Ганн задумался над тем, чтобы поймать один из осенних листьев, подержать его в руках лишь ради того, чтобы узнать, какова на ощупь душа Ирви — если у нее она еще оставалась; но ему приходилось идти вперед и вперед, вылавливая из общей размытой картины что-то конкретное. В этом сне все было непонятно и слеплено кое-как: одна доска наслаивалась на другую, из стены наполовину торчала незаправленная кровать, а окна выходили не на улицу, а в черноту. Две призрачные фигуры маячили впереди, словно ожидая момента, когда можно будет заговорить, но Ирви прошла совсем рядом с ними, не увидев, и Ганн подумал, что она уже и не помнит этих людей. Насколько легко она забывает вещи? Насколько быстро забывает людей? Лестница, ведущая вниз, выглядела опасно расшатанной, и Ганн задумчиво взглянул на Ирви, зная, что она не станет отвечать на незаданные вопросы, но не будучи уверенным, что во сне Проклятой стоит уточнять ее пристрастия или тревожить ее душу иными способами — вдруг утащит вниз по спирали. Лишь из осторожности Ганн сделал то, что делал очень редко. Промолчал. Лестница шаталась под его ногами, словно он был вдребезги пьян — но Ганн знал, как путешествовать по изломанным дорогам снов и не испытывал неудобств; Ирви, с другой стороны, нервно цеплялась за норовящие выскользнуть из-под рук перила как за последнюю соломинку и выверяла дважды каждый шаг, что на шатающейся лестнице превращало спуск в нечто невообразимо долгое и муторное. Ганн, потеряв терпение, протянул Ирви руку, и она уцепилась уже за него, впиваясь ногтями в кожу между наручем и перчаткой; во сне это не причинило боли, и Ганн был искренне рад этому. Когти Проклятой, может, и не могли сожрать его душу, но он не был уверен, что безопасно подходить настолько близко, чтобы поить тварь собственной кровью. Тем не менее, спуск пошел куда как легче. — Что будет внизу? — спросила Ирви тихо, и он пожал плечами: учитывая то, как редко Ирви делилась подробностями своего прошлого, внизу их могло ждать абсолютно что угодно, от красного дракона до храма Бхаллы; какая-то часть Ганна даже полагала, что внизу их ждёт само воплощение Проклятия, та тварь с сотканными из теней щупальцами, и что эту битву они не выиграют ни при каких обстоятельствах. Истина оказалась одновременно лучше и хуже его фантазий. Чего он точно не ожидал, так это того, что им двоим придется разыгрывать в лицах какую-то непонятную трагедию о Предателе и Походе, где Ганну выпадет роль Миркула. Играть было просто — будто бы он занимался в своей жизни чем-то ещё — но вот чувствовать, как его омывают волны чужой души, вклинившейся в саму суть и сами сны Ирви, было… почти страшно. Ганн играл роль, Ганн угрожал Ирви-Предателю, Ганн приказывал Ирви-Предателю сложить оружие и сдаться, и все это время ощущал призрачные шепотки за своей спиной, будто бы кто-то поощрял его, будто шептал — да, да, так все и было, да, ты все делаешь правильно. Битва с разъяренными зрителями, которым не понравилась чисто символическая сцена пыток Предателя, пожалуй, была самым простым во всем этом представлении. Ганн следил за Ирви, наблюдал за ее сомнениями и неуверенностью, ожидая, что совсем скоро она сбросит маску с лица и скажет, что понимает совершенно все, что здесь происходит и прямо сейчас все объяснит и разъяснит Ганну, который совершенно потерял нить повествования. Ирви перехватывала его взгляды, но лишь отводила глаза, и Ганн был уверен, что в ее собственных не было никаких ответов на вопросы, что роились в его голове. А потом он нашел ответ сам, и от этого ответа у него похолодело сердце. Большинство мест, через которые они проходили, вовсе не были снами Ирви. Это были сны Пожирателя. Когда он поделился идеей — или скорее уверенностью — с Ирви, она лишь пожала плечами: — Да, я знаю. — Знаешь, — заметил Ганн совершенно безмятежным тоном, хотя ему в это мгновение хотелось лишь схватить ее за шею и трясти, пока зубы не застучат. — И откуда же ты знаешь? — Ты сказал, что это не твой сон. И я эти места и этих людей не видела в глаза. Большинство из них, я хочу сказать. Очевидно, чьи это воспоминания, разве нет? — Пожиратель — это не воспоминание, — возразил Ганн резко. — Пожиратель — это монстр. Чудовище. Пустота. — То есть, он должен обладать разумом меньшим, чем какой-нибудь мелкий телтор? — поинтересовалась Ирви с лёгкой долей язвительности. Листья падали с ее волос на плечи, затем на землю, и рассыпались там чернотой трухи и гноя. — Проклятие — нечто большее. — Ирви, я знаю о нем достаточно, — хмыкнул Ганн, не понимая, злится он или восхищается ее упорством. — А ты до появления в Рашемене даже не знала о его существовании — как, к слову, и о существовании телторов. — Просто я учусь, — Ирви почти не мигала, смотря на него в упор. — А не доверяю старым трюкам и не цепляюсь за старые идеи. — То есть, мудрость для тебя — пустой звук? — Мудрость мертвеца, кажется, никому не приносит пользы, — она криво улыбнулась. — А мудрость Нак’Кая не спасла меня от битвы со всеми берсерками. Ганн смотрел на нее, и не мог подобрать слов до тех пор, пока не вспомнил не такой далёкий день; пока не вспомнил тюрьму, магический круг на полу, щедро сдобренный его поправками, и больные глаза чужеземки с Запада, просящей его о помощи. — Тебя твое желание учиться новому не спасает от жажды возвращения своего меча, — сказал он мягко и увидел, что удар попал в цель. — Каково это — быть без него, Ирви? Ты страдаешь? Ты мечешься? Я видел твои сны, и они… Он ожидал всего — крика, пощёчины, любого проявления гнева и обиды на то, что Ганн вытащил и использовал против Ирви ее слова; чего он не ожидал и ожидать не мог — так это того, что Ирви сделает один быстрый, мягкий шаг, оказавшись перед ним, и положит ладонь на его щеку. Глаза у нее были спокойными и пустыми, как слова, выбитые на надгробиях. — И какие они — мои сны? — спросила Ирви тихо, поглаживая щеку Ганна кончиками пальцев. — Прямые. Честные, — он смотрел на нее, не отрываясь. — Совершенно не похожие на тебя. — Да, звучит не так, как должно, — Ирви чуть наклонила голову. — А какие сны у тебя, Ганн? Он ухмыльнулся. Первая растерянность прошла, и он решил поиграть по ее правилам; решила нарываться — кто он такой, чтобы отказывать ей? Ганн мягко сжал ее пальцы на своей щеке и улыбнулся: — Ты точно хочешь знать, какие сны я вижу? — Почему нет? — Возможно, эти сны о тебе. — Кошмары о Пожирателе Духов? — Нет. Ирви задумалась на долю мгновения, а затем кивнула: — Наверное, я понимаю. И отняла у него руку. После пробуждения у колодцев Люру Ганн ожидал всего: прежде всего отрицания, но смущение и раздражение тоже прекрасно подошли бы; Ирви не было особо свойственно ничего из этого, но она в каком-то смысле ещё оставалась деревенской девочкой, которых Ганн навидался достаточно. Он мог бы поклясться, чтобы если бы смог достучаться до нее, если бы сумел проникнуть сквозь ледяную стену отчуждения, она бы вела себя точно так же, как любая другая рашеменская девушка, которых он знал, кажется, назубок; в конце концов, Ганн сомневался, что сказки, которые вкладывают в головы западным девочкам так уж сильно отличаются от рашемских — наверняка и на Западе найдутся истории про прекрасного странника, похищающего сердца и не находящего покоя. Ирви подошла к нему неслышно, но в ее лёгкой поступи не было смысла, потому что Ганн почуял Пожирателя всем нутром ещё за несколько шагов; тем не менее, Ганн не очень-то хотел видеть ее, не здесь — поэтому с легкой брезгливостью продолжал осматривать то, что осталось от лагеря утраки после того, как они прошлись по их головам сталью и магией. Ганн не жалел утраки, но смотреть на оставленные жителями дома тоже терпеть не мог; с недавних пор они напоминали ему не только о давно покинутых селениях, вырезанных тэйцами, но и о Затопленном Городе вместе с его поганым подвалом-тюрьмой Скейном, где, возможно, до сих пор мучилась безумием его мать, которой он не мог помочь. Да, Ганн в Скейне и обещал, и клялся, и долг, отданный кровью и снами Шабаша, ещё оставалось следами на его душе, отдавалось нытьем в ребрах и горле, терзая, как засевшая в костях лихорадка — но будто бы Ирви Нэльтайн могла помочь ему, зацепить его так же сильно, как… Он отогнал мысль. — Ты хотела поговорить, видимо? — он не улыбался, но голос его был безмятежно лёгок, как и обычно. — Что ты хотел рассказать мне про сны? Вопрос был прямым и четким, и Ганна прошило неприятными мурашками при мысли, что Ирви ожидает такой же прямой и четкий ответ, словно он берсерк при хатран. Он сжал зубы, подбирая слова. — Кто сказал, что я хотел что-либо рассказывать? — Разве нет? Они молчали. Ганн не был уверен, хочет ли он, чтобы Ирви сделала ещё один шаг и встала наравне с ним — но, подумав, решил, что всё-таки хочет; чувствовать Пожирателя Духов за своей спиной было слишком тяжело и неприятно. Даже если им была Ирви. Особенно если им была Ирви. Ганн сам развернулся к ней и вгляделся в лицо — спокойное и задумчивое, как и обычно. Взгляд Ирви Нэльтайн блуждал где-то далеко, возможно, за пределами Рашемена, возможно, за пределами жизни и смерти; Ганн хмыкнул и дотронулся до ее щеки пальцами, отметив, что она даже не вздрогнула. — Так я должен рассказать тебе всё как на духу, чужеземка? Ох, но перед этим… — Ты боишься, — заметила Ирви совершенно невпопад, и ее взгляд сфокусировался на нем, почти разрезая его улыбку, его притворство и его старательно выстраиваем ложь. Ганн убрал руку от ее щеки и неожиданно для себя подумал, что был бы рад вскрыть Ирви горло, чтобы она наконец-то замолчала и перестала кидать в него слова как камни, бьющие в самое больное. — Если и боюсь, то это не твое дело, — сказал он резко, не заботясь ни о форме, ни о содержании слов. Ганн почувствовал, как же сильно устал; весь этот путь, от его рождения по редкой и дурной любви до бессмысленного разглядывания пустых хижин утраки вдруг показался ему таким бессмысленным, что впору было выть и стенать. Рашемен словно сплетал вокруг него кружево из загадок, и он барахтался в нем, запутываясь сильнее и отрезая себе все пути отступления. — Я хотела… — начала было Ирви, но он перебил ее, схватив за плечи и приблизившись к самому ее лицу, словно собираясь откусить ей нос или вцепиться в жилку под горлом: — Неважно, что ты собиралась или хотела, Проклятая. Неважно, что ты делаешь или думаешь. Неважно даже, что там было у тебя в прошлом — ты к нему не вернёшься. Никто не мог остановить Проклятие веками, а ты так уверена, что сможешь перевернуть мир вверх ногами просто по щелчку пальцев? Ганн понял, что трясет Ирви только когда ее голова слишком резко мотнулась в сторону, и едва нашел в себе силы разжать хватку на ее плечах. Ирви смотрела на него задумчиво и бесстрастно, и это разозлило его ещё больше. — Если хочешь знать, — заметил он прохладно. — Я был уверен, что ты умрёшь ещё в битве с Окку. Но ты выжила. Я думал, что, может, Ковейя Курганнис заберёт твою жизнь — но вот мы здесь. Утраки собирались перегрызть тебе глотку, но они лежат мертвые, а ты ходишь среди их тел. — Ты клонишь к чему-то? — спросила Ирви меланхолично. Ганн покачал головой. Она пожала плечами: — Что ж, если ты наслушался звуков собственного голоса… Пощёчина была неожиданной. Хотя, наверное, заслуженной. Поцелуй был ещё более неожиданным. Как и то, что Ганн ответил на него — голодно и жадно, словно в последний раз.