Зима

На мгновение Мейло становится страшно. Не потому, что он тонет в чужих объятьях, отнюдь. Риваль так трепетно касается его тела, словно хрустальной реликвии. Но вот он сам... дрожит. Трясётся, вздрагивает, произнося слово за словом, и Мейло чувствует: ему больно. Не той колющей болью, которая кровоточинами выступает на теле. Не ноющей, когда ужас хватает за глотку. Ривалю больно где-то глубоко внутри, и Мейло, право, становится страшно. Впервые — за убийцу. Ведь он ничем не сможет помочь. "Спасибо, что залечил мои шрамы..." — Риваль произносит это тихо, и Мейло даже не сразу понимает, чьи прозвучали слова, кому они принадлежали — настолько дрожали они, вырываясь из сердца убийцы. Он затих, высказав всё, что не поведал бы чужаку под страхом смерти, и только может, что дрожать. Как замёрзший, истерзанный пытками пёс, из последних сил приползший в объятья хозяина. Верный. И очень, очень усталый. А Мейло сжимает его плечи, не думая почти ни о чём, лишь в голове прокручивает: "Спасибо, что залечил мои шрамы". О тех ли шрамах ты говоришь, Риваль? О телесных? Они для тебя ничто, а вот те, что на сердце — гораздо глубже. Кровоточат. Нагнаиваются. Никто их не лечит. Рано или поздно, они рубцами вопьются глубже, сильнее. Больнее. И всё, что можно — это сжать тебя в объятьях покрепче, лишь бы отнять кусочек боли. Не потому, что, видите ли, жалость кусается. Не потому, что ты льнёшь лишь к одному существу в этом мире... А потому, наверное, что некому больше о тебе позаботиться. Ты ведь, пёс-одиночка, не подпустишь никого, кроме Мейло, пусть и последнего даже не спросишь. И что остаётся? Только обнять тебя крепче, надеясь, что всё пройдёт. Ведь больше — некому.