Задолго до твоего рождения, мужик.

Kanno Youko — Birden (feat. Arnór Dan) — Тооолько сразу не говори, что не веришь! — Джим во избежание новых нападок и в знак временного примирения снова выставляет ладони вперед. — Ну, или хотя бы подумай, прежде чем что-то отвечать или предпринимать. — Я должен поверить в то, что ты призрак, душа которого привязана к этой квартире, и мне, хочу я того или нет, придется смириться с твоим здесь присутствием? — для уверенности в своем слухе и сознании переспрашивает Моран, вновь складывая руки на груди в знак того, что ни разговор, ни складывающаяся ситуация ему не по вкусу, и, если быть до конца откровенным, уверовать здесь и сейчас он точно не готов. Джим на вопрос мужчины коротко, но поспешно кивает, не решаясь вступить в диалог опять, пока тот не примет определенного решения на его счет. Из Себастьяна с детства растили упертого скептика и атеиста. Отец взращивал себе подобного, и у него это, к слову, вышло блестяще, разве что в вопросах воспитания своих подчиненных Себастьян остался в совете с более либеральными взглядами и в своих действиях к жесткой дедовщине не прибегал. Поэтому, все свои тридцать с лишним лет, будучи противником абсурдных убеждений насчет загробного и потустороннего миров, Моран и сейчас не мог принять факт как данное. Несмотря на то даже, что некоторыми усилиями сквозь мальчишку можно было рассмотреть темную ткань шторы. Все же насколько сложно ломать принципы и устоявшиеся понятия, даже если доказательство, поданное тебе под нос, еще и отстаивает право на свое существование. — И вместе с этим я похож на идиота? Насколько трудно смириться с неправотой собственных убеждений. На это нужно время, и даже давно по факту ушедший из жизни подросток это знает, однако при столкновении двух бараньих лбов тяга порой бывает безумно долгой, даже если на стороне одного очевидная правда. Джим — даже не вдруг — с уверенностью и всей своей основательностью в конечном итоге взбирается на вершину мысли о том, что услышан не будет; не сейчас и не здесь. Если на каждого встречного растрачивать свои нервы, объясняя, что ты не какой-то там смазливый воришка в потрепанной одежде, а самый настоящий призрак, то так недалеко и на самом деле свихнуться, окончательно потеряв свою человечность. А вдруг все это так и происходит, кто знает? Мориарти обреченно и чересчур театрально вздыхает; руки, как две убитые змеи, с откровенной драматичностью падают вниз вслед за понурыми плечами, ударяясь о бедра, и парень пристраивает тощую задницу на подоконник - прямиком к открытому окну, запрокидывает голову назад и прикрывает глаза. Может, стоило договориться с риэлтором, чтобы на двери уже вывесили табличку «Тут живет привидение. Не такое дружелюбное, как вам хотелось бы, так что, если не хотите найти себя поутру с ножом в боку, не донимайте его расспросами о потусторонних мирах и болезненной смерти». Терпение лопается быстро, как надувной шар, к которому в опасной близости приставлена игла. И пусть Джим далек от шара по каждому отдельно взятому параметру, сдержанности в нем на одного крохотного воробья. — Да. Ты похож на того идиота, который в самое ближайшее время отсюда съедет. За этими словами от Джима не последовало больше ни звука, ни действия: мальчишка вдруг вспомнил про свои суперспособности, и уже через пару секунд Себастьян остался у распахнутого окна в одиночестве, совершенно сбитый с толку и оставленный без единого намека на то, куда подевался его новоиспеченный языкастый глюк. Неумолимо росла вероятность того, что последствия от тяжелых троп, по которым Себастьян ходит с винтовкой наперевес, сколько себя помнит, от многочисленных травм, от вражеских лагерей, от всяческих потерь, помножившись на то, что за свою карьеру успел повидать полковник, не разлепляя век от кровавой пелены, теперь разливаются неприятным полупрозрачным пятном в реальности Морана, а он сам становится тем, кого обычно упаковывают в грязно-белую рубашку с непомерно длинными рукавами. Не в том он возрасте и положении, чтобы заводить себе воображаемых друзей, да и вариант с местными воришками отметается сам собой, если только за то время, пока Моран мало-мальски был отдален от цивилизации, не была придумана телепортирующая машина мгновенного действия. *** После того, как известный миру в качестве призрака феномен исчез с кухни новой квартиры Себастьяна, мужчина, обдуваемый прохладным ветром, еще с минуту, наверное, стоял перед квадратным экраном с изображением людного города. Куда все суетятся? Зачем? Себастьян невольно поднимает голову, находя глазами облако, отдаленно напоминающее лежащего на поле боя солдата. Пришедшее осознание того, что для полноты этой идиотской картины, остается подумать о боге, ударяет в нос, словно газировка, и Себастьян невольно морщится — ощущение того, что его опять наебали (и, возможно, обманут он был тем самим собой, что спрятан глубоко в сознании), грызло изнутри, так что ему понадобилось определенное количество усердия, чтобы не вышвырнуть в окно близстоящий предмет. Это невероятно. И ведь даже на галлюцинацию не списать толком — штора отдернута, стул, который брюнет задел боком, когда пятился от Себастьяна, стоит по-прежнему криво, приветливо выбиваясь из-за стола рогатой спинкой. Списать все на забавные игры разума или лекарства, что Морану еще пару дней назад прописывали в госпитале, не так-то просто, но сила самоубеждения работает порой на ура, особенно, если это нужно для твоей же собственной психики. Да и, в конце концов, где этот мальчишка? Кроме выбившегося стула, который, быть может, так тут и стоял после прошлых смотрящих, да шторы, вероятно, сдвинутой потоком ветра, ничего, ни одной зацепки. Ни единого чертового доказательства, так чему верить и на что опираться? Моран дернул штору обратно, заглушая недовольный и злобный рык звуком колечек, съехавших по гардине вслед за тканью. Стул остался нетронутым, а полотенце, которое все еще висело на плече, озадаченно затрещало в руках мужчины, когда тот был уже в ванной, заглядывая в зеркало на собственное отражение. Не сказать, что война его изрядно состарила. Не сказать, что и без того светлые волосы с пробивающейся ржавчиной рыжины теперь кое-где белесыми клоками выдают возраст и потрепанные нервы. Себастьян все еще хорош собой, однако порой нестерпимый диссонанс Себя и Себя заставляет вот так вцепляться в первую попавшуюся под руку вещь, разбивать кулаки об обшарпанные стены и беззвучно кричать куда-то внутрь себя от бессилия. Как насчет вон того барака, взорвав который, ты можешь обезвредить небольшую группу шахидов, Моран? Может, лучше сделать пару шагов назад и прострелить затылок тому неверному, что в явно неравном бою намеревается вспороть брюхо твоему товарищу, Себастьян? Разорваться нельзя, медлить нельзя, твоя нерасторопность может убить гораздо больше народу, нежели пули врагов, полковник. *** После своего показательного и триумфального исчезновения Джим не затерялся вновь между двумя мирами, он и не подумал пропасть в Пустом и Темном, где обычно оказывался даже не по своей воле, переносимый несносными эмоциями — злостью, нервозностью, огорчением или длительным волнением, например. Мальчишка тихо обосновался в своей кладовой, куда Себастьяну навряд ли приспичит заглянуть. Всяк сюда входящий, только лишь занеся ногу над первым квадратным сантиметром квартиры, терял перспективу остаться здесь более чем на неделю. Кто-то был изгнан собственной бедностью, кто-то — найдя местечко более милое сердцу, кто-то же бежал от жутких звуков, следующих за ним по стенам, от шепота за спиной, от осторожных, но вполне себе ощутимых прикосновений к оголенным участкам кожи. Невыносимо. Однако сейчас, забившись к противоположной от двери в кладовую стене, Джим не понимал, почему план по изгнанию чужака из его собственности до сих пор не созрел и не исполнился. Мальчик был слишком растерян, прижимая ладошку к не так давно пострадавшему плечу. Сейчас там вновь холодное бесчувствие, может, ему показалось? Он до самого рассвета не вылезет из своего убежища, вечером прислушиваясь к незатейливым звукам извне, а ночью не осмелившись выбраться наружу даже затем, чтобы проверить, не вышла ли сегодня луна на немой диалог, чтобы он снова смог любоваться ею всю ночь напролет, пока на смену тихому умиротворению не придет хмурое и холодное утро. *** Себастьян не любит оставаться наедине с собой в дни, идущие сразу за «возвращением». Посади его в комнату с зеркальными стенами, и он скорее выколет себе глаза осколком, нежели продержится час. Многие говорили, что от подобных вещей спасает семья. Но Моран-младший, которого присутствие войны окутывало с самого раненого детства, мог утверждать обратное и совершенно иное по воспоминаниям о собственном отце. Кошмары, заставлявшие Огастеса ночами биться в почти что смертельной агонии, их раздельные с матерью постели, нервное спокойствие, перевязки, которые мать исправно выполняла по нескольку раз на дню. И Себастьян никогда не понимал, почему отец желает подобного будущего своим сыновьям, оставляет это — как проклятое завещание — ему с братом. Чего стоила одна тяжела тишина за обеденным столом, за которым у них уже не будет возможности вновь собраться всей семьей, потому что Северин однажды не вернулся домой. Похороны, как и извещение, свалились на голову необъяснимо быстро для младшего брата. Пусть младшего всего на пару минут. Пусть семья Моранов и немецкого происхождения, формально справиться с утратой было проще, придерживаясь местных традиций и правил. Вокруг народ сдержанный даже в том, что касается смерти. Смерти непосредственно самого близкого и родного человека, с которым вы остаетесь скреплены невидимой братской нитью, даже если его кровь уже давно иссохла и больше не течет по растрескавшимся венам. Все сухо и хладнокровно, распускать нюни и проливать слезы некогда. Даже когда кошки скребут изнутри, пытаясь вырваться наружу вместе с сердцем, беспрекословно ты должен держаться, и только с приходом молчаливой ночи негласно разрешается дать волю слезам. Но и те приходилось прятать в подушку, потому что даже с темнотой Морану трудно делиться своим горем. Он не вспоминает об этом до конца дня, который проходит сумбурно и необъяснимо скоро, но под ночь, когда мужчина уже лежит в постели, ветер без спроса просачивается в комнату, сдвигая край тяжелой шторы, и та открывает вид на безлунное небо, усеянное звездами — оно и сейчас такое же, как в тот день, когда семья Морана схоронила старшего сына. И Себастьян не говорит в пустоту о своих сожалениях, не желает доброй ночи человеку, который этого все равно не услышит, он лишь мельком вспоминает о мальчике-призраке, отворачивается от окна, чтобы не видеть болезненное напоминание о давно минувших днях, и вскоре беспокойно засыпает. Накладывающееся одно на другое раз за разом заставляет его вскакивать посреди ночи, и рука, по сонным ощущениям сжимающая штык-нож, расслабляется лишь спустя несколько беспокойных минут, в течение которых к мужчине приходит осознание реальности, и он вновь может заснуть.