Задолго до твоего рождения, мужик.

Джим выбирается из своего укрытия рано-рано утром, когда где-то по периферии Лондона в самой обычной провинциальной деревне ранние петухи еще сонно ворчали на своих местах. Мальчишка устроился на постели Себастьяна вблизи вытянутых сильных ног как раз в тот момент, когда сознание мужчины вновь принялся атаковать очередной грузный сон. Он ворочался и перебирал ногами по матрасу, стискивал в кулаках одеяло и бормотал нечто нечленораздельное, а Джим лишь сдвинулся на относительно безопасное расстояние, скрестил ноги и уставился на бьющегося в мучительной пляске мужчину, как некогда рассматривал и шествующих под окнами людей, и яркую полную луну — с необычайным любопытством и внимательностью в бездонных черных глазах. Джим касается чужого высокого лба своей холодной ладонью, укладывая ее прямиком на выбившиеся прядки волос, но у него и мысли нет о том, чтобы прекратить чужие страдания. Он просто пользуется моментом, чтобы вновь за долгие годы ощутить чужую плоть и тепло. А Моран теплый, даже горячий, возможно, это нервный жар, поэтому на прохладное прикосновение он реагирует вполне предсказуемо, ненадолго утихая и хмуря широкие светлые брови. Брюнет склоняется к нему в попытке рассмотреть глубокие морщины на лбу, мелкие вокруг глаз и у губ, но темнота все еще укрывает Себастьяна, стоящую поблизости тумбу и все, что находится в пределах досягаемости, поэтому мальчишка тихонько фыркает на беззащитного спящего и выпрямляется в спине, будто бы от обиды убирая прочь ладонь и вновь открывая простор для жутких кошмаров и звуков боевой артиллерии в голове военного. Джим мнется на постели, потому что за час с небольшим его недвижное тело начинает мучить ломота, а спазмы короткими волнами одолевают то ноги, то спину. И это настолько естественно, что мальчишка, не помнящий, когда в последний раз он потягивался, чтобы размять затекшие суставы, с удовольствием округляет спину и вытягивает ноги. Когда первый утренний просвет из-за шторы влетает в комнату с потоком чуть влажного ветра и озаряет недовольное лицо подростка, где-то в тайнике мальчишки ненавязчиво скребет сложенный карманный ножичек. Джиму не нравится то, что мужчина все время ворочается, затихая лишь на короткие временные интервалы, мешает ему присмотреться и изучить. Человека в его распоряжении не было слишком давно, а этот какой-то непутевый, как решает сам призрак. Также Джим решает, что было бы неплохо сделать первый шаг к исправлению складывающейся ситуации. Если Себастьян останется — у Мориарти под рукой будет два метра расходного материала. Уйдет — освободится квартира для новых постояльцев. Вот так Моран помог мальчишке обзавестись пониманием того, что соседство с настоящим и живым человеком — достаточно выгодная кампания. *** Джим не знал, зачем стискивает любимца в металлической отделке, хотя сейчас он запросто мог пустить кровь Себастьяну, поочередно подрезая артерии. Но ведь ему этого не хотелось, и оттого ножичек казался еще более загадочным в бледной ладони. Подросток долго разглядывал лежащую перед ним потенциальную жертву, не зная, куда приткнуть острое лезвие — Себастьян и без его стараний был покрыт шрамами, словно периодически резал собственную кожу или валялся в битом стекле, поэтому еще дольше Джим искал подходящее местечко, где он мог бы оставить свой след. А заодно проверить нового соседа на выносливость. Он примерялся к плечам, думал сделать порез на бедре, пытался выловить момент и разрисовать Себастьяну щеку, но сделать свое дело, сидя на постели ему заведомо было невозможно. Выбирать место нападения, сидя на полу, гораздо удобнее. К счастью или сожалению, эта не та история, когда чужое существование окутывает с головы до ног, стоит человеку случайно войти в твою жизнь, и ты боишься нечаянно вырвать волосок с головы своего божества. Это та история, когда мальчишка, воспользовавшись затишьем со стороны Себастьяна, навис над его тазобедренным суставом и решил, что оставленный след обязательно должен быть укрыт одеждой. Оттого, может, и стыднее будет видеть его каждый раз, понимая, но не принимая чужое над тобой превосходство в виде узкого именного шрама. Брюнет осторожно провел лезвием невдалеке от дорожки волос, лишь слегка царапая и оставляя моментально исчезнувший белесый след. Наверное, во сне Себастьяну кажется, будто сотни колючих снежинок ложатся на оголенную и местами содранную кожу, пока он бездействует и лишь затягивается сигаретой, заполняя легкие свинцовым дымом, и темно-ультрамариновое небо пролетает над ним на запад. Во второй раз он приметился чуть внимательнее, высунув язык от старания, и на коже Морана раскраснелась выгнутая линия. Бледные пальцы пробегают по потревоженной коже, а кошмар Морана лишь усиливается, нагнетаемый острием извне и ледяными прикосновениями к моментально вспыхнувшей от пореза коже. Доброе утро, Себастьян, надеюсь, тебе понравится. Вместе с тем, что Джим был аккуратен и осторожен, ему приходилось молить вселенную и время о небольшом промедлении, но эксперимент закончился гораздо быстрее, что шло вразрез с его планами — с первым глубоким порезом, но скрываться он и не планировал, лишь притих, когда мужчина прекратил содрогаться во сне, и его сонное аритмичное дыхание выровнялось. *** Это утро по ощущениям было не той приятной негой, сдобренной шумом сильных капель по стеклу, коей Моран представлял себе свою первую рань вдали от чужеземных просторов. Прохладный воздух покалывал кожу, и странно, что он не прикрыл окна или во сне в защитной реакции попросту не накинул на себя одеяло. Его, к слову, видно не было. По ощущениям — аналогично. Даже шарить пятками по простыни резона не возникало. Себастьян не поднимает голову от подушки, раскрывает сонные глаза, прислушивается, пока перед ним собирается картинка темно-матового потолка с замысловатым орнаментом. В квартире мертвая тишина, никаких следов или звуков пребывания здесь кого-то еще, кроме только что вынырнувшего из омута неприятного сновидения мужчины, однако резкая, колючая боль книзу, где-то вблизи тазобедренной кости слева дает намеки на совершенно иную картину реальности. Пусть Моран и не чувствует запаха — очевидно — собственной крови, витающего в воздухе комнаты в виде крохотных атомов уже как минимум минут семь, он понимает, что его определенно кто-то старательно обрабатывает, и будь это грабители или наемники, они навряд ли начали бы с таких мелочей — им чаще по нраву замес: сразу резанули бы по шейной артерии, чтобы багровая лужа расползлась по белоснежному постельному белью, словно маркое чернильное пятно старого боязливого осьминога, который так и не успел удрать от опасности даже своим реактивным ходом. — Какого хрена ты вытворяешь?! — Себастьян слишком бодро впивается глазами в определенного рода мазохистскую картину, распростершуюся на темно-каштановом полу: над его кожей вознесли острое лезвие, но тонкое запястье вредителя уже словлено сильными пальцами мужчины, поэтому острие зависло в паре миллиметров над резинкой белья, где Мориарти уже оставил свои неровные помарки, пытаясь сначала его аккуратно приспустить, чтобы не разбудить мужчину, а после частично срезать для собственного удобства. — Я даже не старался приготовить для тебя кофе, угомонись, — фыркает Джим, застывая в неудобном положении. Колени уже давно намялись о пол, спина почти неестественно изогнута для того, чтобы обеспечить максимальное количество жалкого света от окна над его «холстом». Работать над подобным шедевром удобнее в одной позе, застывая во времени и сливаясь с пространством. Так линии будут изящнее и красивее, как считал Джим. Себастьян, не особенно верящий в Бога и священников, которые взмахами священного ладана и жженым тмином могли изгнать демонов из любого уголка земли, предпочел бы сейчас потешить себя мыслями о том, что есть где-то на свете способ прогнать это странное существо хоть на тот свет, хоть к черту на кулички. Вторая рука без проблем выхватывает нож из длинных полупрозрачных пальцев, мужчина мельком пробегается взглядом по стали, что на самом острие украшена его собственной кровью, а мальчишка с видом самого отъявленного протестанта мычит и мотает головой, негласно требуя вернуть все на круги своя, то бишь, его любимый нож ему же в руки, а самого Морана в удобное для «художника» лежачее положение. Обезвредив недовольного соседа, Себастьян не требует с него никаких обещаний — как если бы он потребовал от мальчишки прекращения своих кровавых больных игрищ, только возмущенно смотрит на Джима, будто пытается взглядом изжить из него последние крупицы жизни. Выходит, сам виноват. С этой мыслью на душе у подростка становится спокойнее. Умереть он не умрет, а груз будущей ответственности сваливается с его чуть ссутуленных плеч, и парнишка усаживается на задницу, складывая руки на постель рядом с Себастьяном, а верхом на них укладывает подбородок. — Не советовал бы я тебе сейчас отнимать у меня его, Себастьян, — спокойствие в голосе, которое Джим умело перемежает с елейной заботой, все же слишком откровенно, чтобы Моран просто так взял и лег обратно, отвернувшись на другой бок. То же самое, что продолжить валяться в высокой траве, решив, что притихшая змея потеряла к тебе интерес. Капелька крови стекает по смуглой от природы коже вниз, но ей не дают столкнуться со светлой тканью простыни — Джим смахивает ее указательным пальцем и, пользуясь сонным полупохуизмом чуть расслабленного Морана, ведет вдоль неглубокого и относительно длинного пореза, надавливая подушечкой ближе к его началу. Светлая кожа подростка с перламутровым оттенком от падающего лучика солнца смотрится с кожей военного очень контрастно и оттого еще более привлекательно. Мальчишка даже не думает сдерживаться и быстро облизывает кончик пальца с железно-соленой плазмой Себастьяна прежде, чем тот раздраженно шикнет на него и — все еще необычайно сдержанно — сядет на постели удобнее. Какой там сон, здравствуйте. Возмущенно приоткрытые губы мужчины дают понять, что он вот-вот готов разразиться наставительной и заодно предупреждающей речью о том, что, если Джим еще раз приблизится к нему с подобного рода намерениями, Моран без сожаления посвятит остаток жизни тому, чтобы найти способ и нахрен вышвырнуть призрачного подростка из этой квартиры. Вот такой он утренний максимализм военного, вернувшегося с войны с потенциальным недосыпом и растраченными нервами. Моран еще только замечает, что сбоку от тазобедренной косточки красуется изогнутая ровная и достаточно длинная линия, когда он начинает возиться, а та, в свою очередь, кровоточить, словно Джим старался и вырисовывал ее целое утро — очень сложно оставить такую на коже. Этот пергамент не такой покладистый, как обычный бумажный лист, например. Джим, не особо надеясь на свою победу, в качестве призыва к молчанию выставляет ладонь вперед и чуть вверх — так как Моран теперь гораздо выше его, сидящего на полу. Во всяком случае, если тот откажется прислушаться, Джим будет настойчиво повышать монотонный голос, размеренно объясняя, что ждет Морана, если тот вдруг решит изменить правила его игры. — Послушай. Если я не закончу свое дело сейчас, Себастьян, я закончу его завтра, послезавтра, через неделю или месяц. Мои дела всегда завершаются так, как того хочу я… Да-да, даже если твоя слишком очевидная усмешка направлена на то, чтобы я понял, каким малолетним шутом ты меня считаешь. Только дело в том, что, когда этот твой шрам, — Джим показательно замолкает, выдерживая паузу в несколько секунд, чтобы Моран хотя бы немного прислушался к сказанному, — начнет заживать, мне снова придется его потревожить, и тогдааа… тебе будет чуточку неприятнее, чем если бы ты был послушным и терпеливым сейчас. У тигров столько полос не насчитается, сколько на тебе шрамов! А я обещаю сделать его красивее всех остальных вместе взятых, — с гордостью завершает личный пиар Джим и с ожиданием замолкает. Обычно после такого тона предполагаются полные детской беззаботности щенячьи глаза, как если бы он выпрашивал всего лишь конфету, но глаза Мориарти остались похожими на глаза кота со звездной вселенной на дне, и черт его знает, хозяйский он, ежедневно ластящийся к теплым и добрым рукам, или уличный, ночами подгоняемый промозглым ветром по пологим крышам сонно моргающего старика Лондона. Джим решил обойтись без крайних мер, он ведь не просил, в конце концов, поэтому его глаза были по-обычному спокойны, совершенно не требовательный взгляд остановился на окончательно проснувшихся глазах Себастьяна, которые даже в жалком солнечном свете отдавали серой холодной сталью — видать, дурной сон намешался с тревожными манипуляциями из непосредственно настоящего, происходящего в пределах этой комнаты. Джиму нет дела до того, будет больно Морану впоследствии или нет, комфортно ли ему будет во второй раз чувствовать себя препарируемым лягушонком, или он предпочтет нападение бездействию. Предупрежден — значит, вооружен, придется винить себя за слепое доверие собственной бдительности. — В следующий раз подумай, прежде чем затевать свои игры со мной. Не думаю, что призрак может умереть во второй раз, но что-то неприятное случится явно, если я перекрою тебе воздух. Себастьян чувствует себя долбанным уставшим слоном, который уже бессчетную сотню лет скитается по пустыне под слепящим жгучим солнцем, ступает мозолистыми подошвами по раскаленной земле и все никак не может улечься в опожаренном песке, потому что назойливые люди тычут в него пальцами, подгоняют хлыстами, кричат, свистят и ждут продолжения представления, следуя за ним в своих затененных шатрах. Потому что песчаные бури, скорпионы, кактусы, молнии господни, ненормальный мальчишка с ножом в руке, кошмарные сны, в которых он раз за разом переживает ужасы, не дают ему сбежать прочь. К Джиму мужчина обращается тихо. Наверное, даже слишком тихо, но играть театральщины ради он и не думает, как и запугать не пытается; тактика у них равная: я предупредил, но выбирать тебе. Внутри Мориарти на мгновение все застывает. Может быть, он впервые в жизни испугался, Себастьян не узнает этого в любом случае. Кто, черт подери, знает, что происходит с призраком по истечении определенного промежутка времени? Может, у него срывает башню, и он превращается в злобную тварь, кромсающую заселившуюся по соседству семью, а их крохотного той-терьера запихивает в микроволновку на часовую карусель для основательного подогрева. Может быть, он рассыпается сгнившим прахом, забившись в угол темной комнаты и зажав голову руками, потому что страшно, необъяснимо страшно умирать во второй раз, но смерть близка, и по ту сторону это ощущается резко, словно в негативе. Если человек, умирая, будет сутки заходиться кровавым кашлем, поочередно прощаться с конечностями, ходить под себя, выслушивать лживые лестные речи родственников, считать себя живым и полным перспектив, надеяться на то, что всемогущий врач вытащит его никчемную задницу с того света, то призрак умирает в одно мгновение. Быстро, как кирпич на голову, как воздух в вену, как свернутая сильными руками шея. К счастью, Джиму это пока что неведомо. Никто и никогда не хочет упасть в чужих глазах. Оттого и страх с давних времен прячется глубоко в мальчишке, как он сам когда-то прятался от отца, забившись в открытой беседке недалеко от дома, а под утро, прокрадываясь в собственную комнату, скрывался снова, потому что один дьявол разберет, проспался этот чертов алкоголик или в его жилах до сих пор циркулирует дешевое пойло. Мориарти выстраивает свой портрет, держит вопреки тому, что на губах Себастьяна чаще насмешливая ухмылка, да и смотрит он на него сверху вниз. Но сейчас Джимми струхнул перед неизвестностью, впрочем, это не тот случай, когда в унисон с его трясущимися поджилками задрожат бледные почти паучьи пальцы и пухлые губы — он все тот же с виду. Да не будет известно никому, что у призрака, которого на свету можно рассмотреть насквозь, внутри. — Такой большой мальчик боится крохотного ножичка, — с сожалением поджимает губы брюнет и ободряюще хлопает мужчину по бедру, склонив голову и растянув губы в широкой предовольной улыбке. Не хочет сейчас и по-хорошему, будет чуть больнее, когда придется принудить. Ради того, чтобы доиграть и выиграть партию, Мориарти готов на отчаянный ход — встречу с бездной неизведанных страданий. А вдруг повезет - кто знает. Себастьян, как правило, не ведется на провокации тявкающих крошечных пародий на собак и детей, на которых никто не обращает внимания, но они из кожи вон лезут, чтобы его к себе привлечь. Этот случай исключением не станет, а его утро начнется с чудного кофе, который он сварит получасом позже, когда выберется из кровати, примет прохладный душ, обработает рану и вновь откроет кухонные окна нараспашку. Джим проводит его заранее победным и насмехающимся взглядом, оставаясь сидеть на полу возле кровати и перебирая в руках нож, который достался ему в наследство от компании пьяных подростков во главе с рыжим придурком Пауэрсом.