Задолго до твоего рождения, мужик.

С утра пораньше в свой законный выходной вдали от нескончаемой баталии Себастьян с легкостью осознает, что проснулся не от чешущей над головой картечи и не от предупреждения Дэвиса, срывающего горло в полуметре. Теперь не нужно спать с одним открытым глазом, держа наготове винтовку. Хотя… как посмотреть. Параноидальная шиза никогда не дремлет, и Морану из раза в раз все труднее выбираться из рабочего хода, настраиваться на бытовой лад: упав головой на подушку, сомкнуть глаза и не бояться, что чужое ледяное дуло упрется в висок; или держать нож при нарезке хлеба как-то по-другому, не так, как привык, будто на два счета нужно повернуться кругом и, крепко держа орудие расправы в руке, вспороть кому-нибудь брюхо. Отвлекаясь от гнетущих мыслей в совершенной тишине (а звуки уже открывшего сонные глаза города совсем скоро встанут на одну ступень с биением сердца, своим благозвучием олицетворяя стабильность и спокойствие), Себастьян решил, что заморочки с завтраком не его прерогатива, так что ароматная гамма кухоньки ограничилась сегодня запахом крепкого кофе, собранного на широких плантациях ОАЭ, и парой тостов, которые мужчина поочередно поймал на лету. Впрочем, перемещать что-либо из холодильника в свой желудок все еще не хотелось, так что предназначение уже готового завтрака осталось не ясно. В доме было тихо, хотя шумный город все норовил сунуть свой сопливый от осенних дождей и луж нос сквозь раздвинутые шторы, втянуть амбре одной из бессчетного количества квартир, даже не спросив разрешения у хозяина. Необъяснимого до сих пор феномена в пределах досягаемости видно не было, но теперь для самоутешения сомнениями насчет его подлинности не возникало ровным счетом никаких оснований — шрам все же ощутимо пульсировал, иногда попадая прямиком под резинку белья. Виновника, естественно, хотелось бы придушить слегка, одновременно с этим интересуясь, выносит ли он урок из происходящего непосредственно с ним здесь и сейчас. Оплошность, которую Себастьян не спешил да и не собирался исправлять — оставленный на тумбе нож — одинокий с капелькой крови на лезвии. Мысль об этом недолго циркулировала в мозгу, так и сяк превращаемая в план по его убийству, а если быть точнее, то в несколько стратегий сразу. С другой стороны, стоило ли обременять себя лишними думами? Ведь если бы Джим хотел убить, то не стал бы возиться с такой ювелирной работой. Несомненно, с недвижным и покладистым телом работать удобнее, однако умершее, оно недолго еще пребывает в состоянии сохранять притягательную упругость и здоровый и приятный глазу цвет, плавно контрастирующий с цветом подсохшей крови. Как и обычно после возвращения, не имея ни малейшего понятия о том, чем теперь ему себя занять, Себастьян сдвинул тостер в сторону, постоянно отвлекаемый то одним, то другим попадающимся под руку, и взялся за дымящуюся турку, пар от которой улепетывал в сторону открытого окна, настойчиво игнорируя вытяжку и практически полностью минуя рецепторные органы. Ни чужое присутствие в доме, ни жуткая паранойя не заставляли мужчину напрягаться в неведении того, что творится за спиной, хотя эта привычка была чуть ли не ведущей составляющей инстинкта самосохранения Морана. *** Джим ошалел внутрь себя и слегка потерялся, когда его провокации не отдали должного внимания. Это нечестно. Он и так, и сяк, и с ножом на кривой кобыле подкатил, но взрослый грозный дядя лишь пообещал перекрыть воздух, а после гордо удалился прочь — заправляться энергией. При жизни Джеймса часто игнорировали, делился он отличными оценками или приходил с намерениями совершить серьезное преступление, но и тогда он не принимался кататься по полу в страшной истерике, так как был достаточно умен, чтобы понять стратегию своего успеха. Он очутился в том паршивом положении, когда ни-ко-го не интересуют твои успехи и провалы. Да и ты, собственно говоря, тоже. Малыш, бери и делай, звездиться будешь после — пусть и в гордом одиночестве. Брюнет, проводив мужчину многообещающим взглядом, хмуро сведенными бровями и недовольно раздувающимися ноздрями, фыркнул уходящему вслед и, изображая полную атрофированность интереса, вернулся в прежнее положение, обустроившись на полу, закинув голову на кровать и подмяв под нее сбитое одеяло. Он не чувствовал затылком, теплое ли оно еще от только что вылезшего из кровати человека, но это вряд ли. Сейчас Джим предпочел бы отсидеться здесь в размышлениях о том, как вынудить Себастьяна вернуться на место и долежать оставшееся до завершения его творения время, но уже без непозволительно жестокого рукоприкладства, если бы не грузный запах еды, исподтишка ударивший в нос чугунным кулаком. В желудке Джима крохотные паучки уже давно сплели бы прекрасное узорное полотно, если бы могли обитать в анаэробных условиях; брюнет поморщился от запаха еды — и не то чтобы он был неприятный. Остатки желудка свернулись в тугой хомут, а рвотный рефлекс дал о себе знать, и Мориарти театрально закашлялся, согнувшись за кроватью и поперхнувшись разве что ошметком своей сгнившей души. По его жалким воспоминаниям, в детстве от запаха еды желудок сворачивался точно так же, когда он был пуст перед обедом или ужином, но сейчас, что совершенно не удивительно, аппетита в нем не проснулось. Зато любопытство и новые силы к покорению вершины, усеянной шрамами, — еще как. Джим не собирался воровать еду у соседа. Он и есть-то не намеревался, но раз не пригласили, что показалось ему совершенно возмутительным до нетерпеливых коликов в солнечном сплетении, теперь он просто обязан заявиться. А разве гости приходят на завтраки в таком виде, в котором себя уже который год подряд видит Джим, дефилируя по коридорам мимо зеркал? Навряяяд ли. Парень заговорщически переглянулся с высоким шкафом, все еще пахнувшим деревом, — в него-то Моран и выгрузил свою одежду. О, так кстати. Этот самый Моран, к слову, был определен Джимом в качестве человека слишком больших габаритов, чтобы хотя бы одна вещь из его гардероба села на подростка…приемлемо. Впрочем, к футболкам, ворот которых оголяет даже его острые ключицы, Джиму было не привыкать, так что, поднявшись на ноги и привычным жестом подтянув съехавшие с поясницы штаны, Мориарти обвел взглядом несколько верхних полок, сдвинув дверцу шкафа-купе. Скупая цветовая гамма его скорее порадовала, но вместе с тем улетучилась возможность попаясничать и заодно в очередной раз окунуть руку в резервуар с себастьяновым терпением. Чужая светло-серая футболка, на которой творением искусства смотрелись бы следы от кофе и пара жирных пятен от яичного желтка, к примеру, была выхвачена от сородичей юркой ладошкой, а повидавшая виды вещь с мальчишки улетела прямиком на кровать к тому самому пресловутому одеялу, сбитому и перевернутому, будто на постели недавно завершилась кровавая битва. Без крови разве что. Секундой спустя Джим уже разглядывал на себе оприходованную часть гардероба, довольно посматривая в широкое зеркало шкафа и вертясь, словно на подиуме. Здесь не было даже чертового носка уже столько времени, что он и забыл каково это — чувствовать на себе НЕ свою футболку, что за долгие годы стала словно второй кожей, как и штаны. Неизвестно, что стало препятствием к полностью распотрошенному шкафу и разбросанной назло одежде. Возможно, крохотный комочек страха, поселившийся внутри призрака, или же, что, несомненно, было приятнее в перспективе, — осознание того, что у него на это будет еще уйма времени. Босые ноги беззвучно пронесли хрупкое тело к кухне по нити тянущегося оттуда завтрачного аромата. Первым делом взгляд темных глаза из тени коридора пал на широкую спину в черной майке — мужчина однозначно был занят чем-то поглощающим. Может, отмывал турку, пока горячий кофе поджидал в кружке. Может, точил нож с четким намерением проверить, что будет, если пырнуть полуэфемерного наглого мальца острием в давно атрофировавшееся сердечко. Может, этот странный тип всегда был такой сосредоточенный и угрюмый, что даже со спины к нему подходить не очень-то и хотелось, Джим не знал. Да и знать, в общем-то, знать не хотел. Однако к выглядывающему из-за дверного косяка парню в миг пришла простая истина — этот человек, который пока что не сбежал, ведомый рассказами о злобных призраках, не отзвонился священнику или Ghostbusters, может запросто съехать с квартиры или продать ее какой-нибудь незаконной секте, даже не удосужившись поинтересоваться родом их деятельности, а также интересами непосредственно проживающего в квартире Джима. Это как продать половинку дома цыганам, зная, что во второй живет богатенький Буратино, трясущийся над своим сокровищем. На крайний случай Себастьян мог оказаться организатором какого-нибудь неприличного собрания наркоманов, которые спишут слоняющегося подростка на мираж своего не совсем ординарного воображения; в последний момент Джимом было заключено, что эта идея отпадает однозначно, несмотря на то даже, что у Морана прекрасный, отчетливый рисунок вен в гамму от бледно-синего до насыщенного фиолетового. Дабы не забывать один-единственный неприятный факт, наверное, придется вывесить по дому огромные билборды-напоминания о перспективе скорого и крайне горького одиночества. А еще научиться в любой момент превращаться в медового Джимми, чтобы трагично не скончаться вторично от искусственной асфиксии. В детстве мальчику говорили, что он стал бы неплохим украшением телеиндустрии или театра, однако любовь к естественным наукам и математике все же взяла верх, поэтому мир таки потерял в его лице великого актера. Впрочем, играть все же приходилось. В редких и отдельно взятых случаях. Себастьян не был похож на того, кто с трепетной любовью относится к теле- или киноискусству. Так стоило ли притворяться перед ним, если он УЖЕ увидел достаточно? «КОНЕЧНО ЖЕ, я не иду настраивать дружеские отношения», — Джим закатил глаза, те сделали полный оборот в орбите, и он вновь без звукового сопровождения переместил свою тушку в кухню, выбрав дальний от Себастьяна стул, с которого удобно было наслаждаться видом занятого делом человека. Тот самый стул, к слову, на который вчера он напоролся боком, так что теперь удобно было протиснуться на него, не издав совершенно никаких звуков и оставаясь в позиции незамеченного. Вдруг Себастьян все еще в дурном настроении. Кофе-то наверняка горячее его вчерашнего прикосновения. Да и страсти в опрокинутой на подростка кружке будет завидно больше. — Если ты планируешь выкурить меня отсюда запахом своей мерзкой еды, то даже не надейся, — доносится благозвучное до Себастьяна, и этот голос с заложенной в говорящем претензией к окружающим скребет по ушам, по коже, по терпению. Моран по механической памяти мешает кофе, привыкший к растворимому, и занимает место за столом. Наглый и настойчивый едва знакомый мальчишеческий голос не заставил мужчину притормозить в обращении с горячим напитком, а давящаяся сигнализация, звук которой доносился снизу, будто вой проклятых из Преисподней, натолкнул полковника на мысль о том, что в качестве личного транспорта он обязательно отдал бы предпочтение байку. На столе материализуется не очень-то богатый на выбор завтрак, и Себастьян жалеет о том, что не может выстроить оборонную стену из посуды и загородить ухмыляющуюся физиономию расписным фарфором. Джим подгибает ноги, садясь по-турецки, и устраивает локти на столе, с интересом наблюдая за первым кофейным глотком человека.