О доброте и сострадании жаб и лягушек

21 декабря 2007 года Цюрих «Леди никогда не ошибается… Леди никогда не ошибается… Леди никогда не ошибается… Леди никогда не ошибается… Леди никогда не оши…» — Но я не вижу здесь никакой леди! — рявкнул Гунтрам и швырнул колонковую кисть на палитру. Он снова загубил собственную работу: ноздри были несимметричны. «Ведьма сразу это заметит. Выложив кучу денег за ринопластику, она не захочет быть увековеченной с кривым носом». Тихое перешептывание дам в студии заставило его покраснеть от смущения за свою нелепую детскую вспышку. Умирая от стыда, он обернулся и извинился. — В чем проблема на этот раз? — спросил его наставник, мастер Остерманн, рассматривая портрет женщины, одетой в открытое вечернее платье, подчеркивающее ее божественную фигуру. — Кроме того, что это полное дерьмо, — невозмутимо добавил он. — Вы тоже это видите? Проклятье! — прорычал Гунтрам. — Придется начинать заново. Я не смогу ничего исправить. — Немного белой краски, и он станет как новенький, — с серьезной миной заявил Остерманн, и дамы в мастерской захихикали. — Нос не получился. — Как по мне, он выглядит очень пластично, — сказала Коко ван Бреда из своего угла. — Стандартное качество — как в каталоге, — добавила она, и хихиканье переросло в смех. — Это неправильно, — с несчастным видом сказал Гунтрам, уже думая над тем, чтобы начать портрет Стефании заново. «У Сизифа, по крайней мере, оставалась надежда, что камень раздавит его и мучения прекратятся. Мои же мучения никогда не закончатся». — Мне нужны новые материалы, — проворчал он, рассматривая одну из своих самых лучших кистей, которой он писал полдня, пытаясь добиться совершенства; она была совершенно непригодна для дальнейшего использования. — Да, купи что-нибудь, что будет не жалко. Сходи в ближайшую лавку, мальчик, — пожал плечами Остерманн, и Гунтрам удивленно посмотрел на него. — В ближайшую лавку? — Где Восток встречается с Западом. — Куда? Старый учитель закатил глаза, разочарованный апатией своего лучшего ученика. Мальчик стал тряпкой с тех пор, как та женщина, переехав в дом его бывшего любовника, заставила Гунтрама писать ее портрет и заниматься неприятными моментами организации ее свадьбы. «Честно говоря, не понимаю, почему он не подсыплет ей яда в шампанское». — В китайский магазин! — сердито крикнул Остерманн. — Для этих твоих заказчиков будет в самый раз! Не то чтобы они собирались тебе заплатить! — добавил он, надеясь встряхнуть мальчишку. — Хотя бы не трать на нее хорошие материалы, мальчик! — Вы правы! Мне надоела вся эта морока! — с досадой воскликнул Гунтрам. — Я напишу то, что хочу, и если им не понравится, платить им все равно не придется! — Вот это дело, — одобрил его настрой Остерманн. — И не забывай золотое правило подобных людей: чем больше, тем лучше. Оглушенный гневом, Гунтрам только кивнул и, быстро пробежавшись по пуговицам, снял рабочий халат и бросил его на спинку стула. Затем надел плащ и, решительно прошагав к двери, рывком распахнул ее и вышел прочь. Проигнорировав лифт, Гунтрам слетел вниз по лестнице, не обращая внимания на сердцебиение, и едва не врезался в Милана, который, увидев Гунтрама, оставив насиженное место, вылез из машины и двинулся ему навстречу. — Куда-то идешь? — с некоторым любопытством поинтересовался серб: обычно, придя в студию Остерманна, Гунтрам оставался там до тех пор, пока не приходило время забирать детей из детского центра и возвращаться домой. — На шопинг, — прорычал Гунтрам. — Шоппинг? — еще больше удивился Милан. Гунтрам никогда не любил шопинг. До того как случилась «Эта Катастрофа», мальчик кривился при упоминании магазинов и посещал лишь портного, а сейчас, если ему что-нибудь требовалось, он предупреждал за два дня и ездил в один и тот же магазин, принадлежащий другу повара, бойфренда Алексея. — Мне нужны рисовальные принадлежности, — ответил Гунтрам и быстро пошел по улице. — Это в другой стороне, — заметил Милан, имея в виду художественный магазинчик, принадлежавший двум милым старым дамам, который Гунтрам предпочитал большому и более дешевому магазину. Не отвечая ему, Гунтрам продолжил путь; он завернул за угол и уверенно вошел в китайские торговые ряды. — Нам точно сюда? — с недоумением спросил Милан, задев головой связку разноцветных соломенных корзин, свисающих с потолка. Гунтрам сердито уставился на него, и Милан попятился, потирая затылок. — Точно, — рявкнул Гунтрам, и до Милана наконец дошло, почему Делер называет мальчишку Dachs, а русские — соболем. «Теперь я понимаю, отчего Репин не решался к нему приблизиться… И парень умеет стрелять, я сам убедился в Аргентине». — Канцелярские товары — третий проход налево, — сказал он. — Отлично. «Когда он хочет, то может нагнать страху побольше, чем герцог, — подумал Милан, глядя вслед Гунтраму, решительно шагавшему в указанном направлении. — Видать, сука снова его достала». — Извини, Милан. Вырвалось, — сказал Гунтрам, когда Милан нагнал его. — Извинить за что? — За свое поведение несколько минут назад. Кричать на тебя было грубо. — Грубость — это когда мусульманский боевик тычет дулом тебе в затылок, — усмехнулся Милан. — Не переживай, Гунтрам. Ты мог сорваться еще несколько недель назад. — Я сейчас в непростом положении, — признался Гунтрам, все еще стыдясь своей вспышки. — Да, это точно, — Милан сочувственно кивнул, разглядывая большой прилавок с офисными товарами. — Стандартные конверты для свадебных приглашений? Я все еще думаю, что подменить марку шампанского — лучший вариант, хотя пластиковые цветы вместо живых — тоже неплохая шутка. Мирьяна сказала, что может тебе помочь с этим. Она нашла сайт, где... — Нет! — прервал его Гунтрам, ненавидя себя за то, что ему очень хотелось поддаться искушению и последовать советам друзей, как испортить свадьбу. — Мне действительно нужны принадлежности для рисования. — Милан изумленно посмотрел на него. — Для студии, — с несчастным видом добавил Гунтрам. — Не думаю, что мы найдем тут что-нибудь подходящее, — пожал плечами Милан, но Гунтрам его уже не слушал — он сосредоточенно изучал набор масляных красок из двенадцати цветов за 9,99 франка. — Наверное, эта подойдет, — пробормотал он, беря в руки коробку со странной ухмыляющейся кошкой на крышке. — Подари ее мальчишкам, и ущерб составит несколько тысяч. — Это я себе беру. Для портрета мисс Барберини, — нехотя признался Гунтрам. — Для суки? — Не называй ее так. — А как еще? Гунтрам открыл рот, но не смог подобрать подходящее слово. Всё, что приходило ему в голову, было неприемлемо. — Как думаешь, здесь где-нибудь можно купить холст? — вместо этого спросил он. — В конце ряда. — Спасибо. Холсты стояли прислоненными к стене, и Гунтрам слегка расстроился: самый большой был не более 90 см длиной. — Есть мысли по поводу портрета Стефании? — спросил он Милана. — Остерманн говорит, что он должен быть большим. — Вот, — Милан протянул ему блестящую розовую упаковку. — Это не для масла, — нахмурившись, пробормотал Гунтрам. — Если только взять акриловые краски, но окончательный результат будет чересчур сверкающим, на мой вкус. — Вон там, Гунтрам, — сказал Милан, разворачивая его и показывая единственный холст, который не был закатан в пленку и выглядел грязноватым. Гунтрам увидел большой, полтора метра на восемьдесят сантиметров, холст. Он с восторгом схватил его и сказал: — Идеальный размер. — Не знаю. Он не слишком грязный? — Милан смахнул с него пыль. — Неважно, — буркнул Гунтрам, увидев ярлычок «–50 %». — 16 франков — это не слишком дорого? — Транжира, — ухмыльнулся Милан, уже планируя сохранить чек для дальнейшего использования. * * * Остерманн уже в пятый раз пытался привлечь внимание своего ученика, но все было бесполезно: молодого человека интересовал только стоявший перед ним холст. «Я, конечно, сказал «большой», но не такой же большой, — подумал он, глядя, как на холсте появляется набросок стоящей женщины, держащей на руках какое-то животное. — Наш аккуратист наконец-то послал к черту все ограничения. Давно пора». — Это… кот? — не надеясь получить ответ, спросил он. — Горностай слишком дорого берет за позирование, — проворчал Гунтрам. — Что ты собираешься делать с фоном? — Он будет черным, — снова проворчал Гунтрам. «Соответствует ее душе». — Не могу понять, где источник света? — Я не Сесил Демилль*. Где-то там. Кого это волнует? — пробормотал Гунтрам. — Мне-то всё равно. Это ты у нас любишь все померить линейкой. — Линеек на китайской распродаже не было. — Какого цвета будет платье? — с искренним интересом спросил Остерманн. — Прототип платья выглядит как средневековые латы, потрепанные во время барочной оргии. Ткань была золотистая с ромбовидным узором или что-то типа того. Версаче или его кузен. — Значит, золотое? — Мне не хватит краски, но вот у оранжевой очень хорошая текстура. С помощью мазков серого и черного я заставлю ее выглядеть золотой. Золото блестит, так ведь? Вот вам и источник света. — Оранжевое? — с запинкой переспросил Остерманн. — Оранжевое. Кот серый. Это будет лессировка. Бриллианты и орнамент — кроющими красками. — Ясно. — Отлично, — буркнул Гунтрам и вернулся к работе, мимолетно удивившись, что это за женские смешки раздаются вокруг него. * * * — Гунтрам, — потянув его за рукав Милан. — Либо я везу тебя к Горану прямо сейчас, либо поедешь на автобусе. — Что? — Сейчас почти девять, а меня и мой бумажник ждет одна симпатичная леди, проникнувшаяся духом Рождества. — О, я не знал, что уже столько времени, — пробормотал Гунтрам и отступил от своего творения, с глубоким удовлетворением рассматривая его. — Теперь нос в порядке. — Точно — как у Дориана Грея, — фыркнул Милан, но Гунтрам не услышал его — он все еще раздумывал над тем, что на шее чего-то не хватает. «Все-таки платье без бретелек требуется чем-нибудь дополнить, чтобы сиськи не чувствовали, что их стиснули задаром». — Он не закончен. Нужны еще кое-какие детали и поработать над ним. — Как скажешь. Позвони Горану и скажи, что собираешься к нему. Он ненавидит сюрпризы. — Хорошо, — пробормотал Гунтрам, снимая рабочий халат; он аккуратно повесил его на плечики, потом порылся в кармане пиджака в поисках мобильного телефона. * * * Милан припарковал машину в просторном гараже Горана, рядом с его домом. «Бижу больше здесь нет, поэтому найти место не проблема». Внезапно он осознал, что черного BMW, на котором Горан обычно ездил в Цюрихе, нигде не видно. — Ты предупредил Горана, что приедешь? — Конечно. Он сказал мне самому подниматься, — ответил Гунтрам, выходя из машины. — Увидимся завтра? — Горана нет дома, — повторил Милан, намекая Гунтраму, что горановское «право на личную жизнь», как тот сам это называл (хотя у других людей это называется мизантропией), незыблемо, как закон природы. — Я знаю. Он оставил мне ключи сегодня утром, — пожал плечами Гунтрам. — Тогда пока. «Горан любит тебя, это точно, — думал Милан, выезжая с парковки. — Может, поэтому он пригласил тебя на Рождество, чтобы ты не умер со скуки, запертый в замке, как планировал герцог». * * * Оказавшись один в спартанской квартире Горана, Гунтрам задумался, как там дела у детей. «Надеюсь, ублюдок догадается проверить, не сбросили ли они ночью с себя одеяла. Ведьма уж точно не станет этого делать». «Почему они поехали в другой дом, в Риме? Он гораздо меньше Сан-Капистрано, а мальчикам понравился бы замок. Возможно, Линторфф боится, что его художественная коллекция пострадает от их рук». «Он становится таким же снобом, как и ведьма. Идеальная парочка». Понимая, что мысли о герцоге доведут его до бессонницы, Гунтрам велел себе всё забыть. «Пойду-ка накрою стол к ужину. Всё лучше, чем сидеть здесь и бездельничать». Он решительно отправился на кухню и, исследовав посудные шкафы, достал оттуда стаканы и столовые приборы. Гунтрам был потрясен когда, открыв холодильник, обнаружил там коллекцию бело-голубых пищевых контейнеров в вакуумной упаковке с датами и странными надписями на крышках. «Нет, пусть Горан сам решает, что мы будем есть». Он закрыл дверцу и вернулся в гостиную, еще раз удивившись огромному количеству книг о классической музыке на полках. «Как-то это не согласуется с его профессией. Другие, о политике, стратегии, истории — да, но музыка? Остались от брата? Но они для этого слишком новые на вид: если он погиб в 1994 году, то они не могут принадлежать ему». Гунтрам взял томик о музыкальных инструментах эпохи Возрождения и, удобно устроившись на светлом кожаном диванчике, принялся рассматривать иллюстрации. Услышав звук поворачивающегося в замочной скважине ключа, он отложил книгу на журнальный столик и встал, чтобы встретить хозяина квартиры. Горан вошел в гостиную и, бросив пальто и портфель на незанятый диван, криво улыбнулся Гунтраму. — Привет, Горан. Я накрыл на стол — надеюсь, ты не против. Твоя горничная оставила несколько контейнеров разогреть, но я не знал, что именно ты захочешь. — Здравствуй, Гунтрам. Николетта всегда так делает. Она готовит весь день, оставляет еду на несколько дней в холодильнике, и если я ее не съедаю, забирает домой. — Она наготовила на целую армию, — с улыбкой заметил Гунтрам. — Возможно, она думает, что я собираюсь основательно проредить твои запасы съестного. — С этим ничего не поделаешь. У нее большая семья, и я не возражаю, раз еда не пропадает зря, — пожал плечами Горан. — Зато мне не надо искать, что поесть, когда я возвращаюсь домой в два часа ночи. — Удобно, — отозвался Гунтрам, решив больше не обсуждать эту тему. Спрашивать Горана, почему ему приходится возвращаться домой так поздно, плохая идея. «Не хочу знать, чем он занят. Хватит и того, что я недавно узнал, что он делал во время войны». — Извини, что поздно пришел. Я надеялся освободиться раньше, но кое-что случилось, — сказал ему Горан. — Есть предпочтения насчет еды? — Никаких. Всё в порядке? — Да. Всего лишь жалобы герцога кое на что, — ответил Горан с заученным пожатием плечами и направился в кухню. «Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем он спросит? Секунд десять?» Он успел пересечь коридор и подойти к холодильнику, когда Гунтрам взволнованным шепотом спросил: — Всё хорошо? — Думаю, что да, — ответил Горан, притворившись, что занят контейнерами. — Лапша с курицей тебе подойдет? Она не должна быть слишком острой. — Почему он тебе звонил? — не вытерпев, выпалил Гунтрам. «Для того, кто ненавидит герцога, ты слишком сильно разволновался», — подумал Горан. — Да, всё хорошо. Просто возникла проблема, которую герцог не мог решить сам. Гунтрам закусил губу, борясь с желанием спросить. Горан наконец нашел то, что искал, и захлопнул дверь холодильника. Затем уверенно подошел к микроволновке, небрежно нажал несколько кнопок, сознательно не замечая, что Гунтрам нервничает. — Как прошел твой день, братишка? — Хорошо. Рисовал в студии и ходил с Миланом за покупками. В китайский магазин. В основном за материалами. — Рад это слышать. В какой-то момент я подумал, что кризис сильно сказался на тебе. — Нет, ничего такого. Книга хорошо продается, — с улыбкой ответил Гунтрам, глядя, как Горан раскладывает дымящуюся еду по тарелкам. — Вина? — Нет, не могу. Берегу себя для Нового года, — объяснил он со смешком, и вдруг на него нахлынули воспоминания о его первом эротическом опыте с Конрадом в фойе грязного хостела. — Должно быть, ты планируешь большую попойку, раз так покраснел, братишка, — заметил Горан, окинув Гунтрама профессиональным взглядом. — Забудь. В этом доме такого не будет. — Нет, ничего такого, — смущенно пробормотал Гунтрам. — Так, ерунда. — Ясно, — ответил Горан. «Он умирает от желания спросить». — Герцог сегодня попал в настоящую переделку, — ухмыльнулся он, с удовольствием вспоминая происшествие. — Вот как? — спросил Гунтрам как можно равнодушнее. — Он не смог контролировать ситуацию, а Ратко растерялся. — С ним… Я хотел сказать, с детьми все хорошо? — Они-то в порядке, а вот насчет их отца я не уверен. К счастью, у него толстый череп. Ратко испугался за его жизнь, — закончил Горан со смехом. — Вот что бывает, когда не следуешь Кодексу, — в мгновение ока посерьезнев, проворчал он и пристально взглянул угольно-черными глазами на сидящего перед ним Гунтрама. — Прошу прощения? — Гунтрам занервничал, не понимая отчего. Каким-то образом Горан, которого он хорошо знал, превратился в другого человека. — Герцог до сих пор был бы цел и невредим, если бы ты сделал то, о чем мы просили в октябре, братишка. — Что именно? — заметно расстроившись, спросил Гунтрам. — Вел бы себя с ним доброжелательно. А вот теперь у него пятисантиметровый порез на лбу. — Что? — Мальчишки подменили суке духи на нечто ужасно вонючее, что испортило ее дорогие шмотки. Она вызверилась на них, герцог пытался ее успокоить, прежде чем она пустит их на фрикадельки, и она ударила его флаконом от духов. Ратко не успел ее остановить, и теперь герцог злится на него и считает, что Ратко «не выполняет должным образом свои обязанности». — Ох. — Да, ох, — сказал Горан. — Большой ох. Герцог хотел уволить Ратко, и мне пришлось употребить весь свой накопленный за годы кредит доверия, чтобы сохранить ему работу. — Он тренируется со всеми вами каждое утро. Ему доставалось и хуже! — возразил Гунтрам. — Ранение в бою почетно, братишка. Порез из-за стычки в борделе — это позор. Я рад, что он в Риме и мне не придется завтра терпеть его плохое настроение. — Дети?.. — В порядке. Конечно, чертенята сразу удрали к мистеру Элзэссеру, и он увез их в Сан-Капистрано. Надеюсь, завтра они извинятся перед сукой, и я смогу мирно провести остаток недели. — Горан, клянусь, они никогда не делали ничего такого прежде… Должно быть, приближающаяся свадьба, — торопливо сказал Гунтрам. — Конечно, это свадьба! Ты должен был с этим разобраться! — Я предложил ему дружбу, но он повел себя как твердолобый баран! — Великая новость, Гунтрам! Я думал, ты это давно знаешь! — фыркнул Горан и с досадой ткнул вилкой в лапшу. «Всю эту ерунду нужно заканчивать как можно быстрее. Герцог совершенно рехнулся». — Если она плохо относится к детям, возможно, он передумает, — предположил Гунтрам, сам не особо веря своим словам, но желая успокоить Горана. — После того как он во всеуслышание объявил о свадьбе? Он скорее сдохнет, чем признает, что был не прав, — хмыкнул Горан. — Ладно, что было, то было, — он немного расслабился. — Мне жаль, что у тебя сегодня был тяжелый день. — Радуйся, что это случилось не в твою смену, братишка. — Я очень рад. Она и так уже ненавидит меня, и если они испортили еще одно платье... — ...то тебе конец, — ухмыльнулся Горан, и Гунтрам почувствовал облегчение. — Как продвигаются свадебные приготовления? — Я сделал то, что она просила, но сейчас все поставщики на рождественских каникулах. Я до сих пор не могу уговорить Жан-Жака помочь мне или хотя бы что-то посоветовать. Гунтрам смотрел, как Горан доедает свою порцию, и заставлял себя есть: его терзало беспокойство. «Что, если Стефания плохо с ними обращается? Я должен поговорить с Клаусом и Карлом, чтобы они были к ней добрее. Линторфф обвинит во всем меня». «Что, если она ударит одного из мальчиков? — подумал он, и его сердце наполнилось темной смесью гнева и ненависти. — К черту оранжевый, завтра она получит настоящий золотой с блеском». Гунтрам взял одно яблоко с большого блюда с фруктами и начал его чистить. — У тебя тут есть очень хорошие книги о музыке. Не знал, что ты так ее любишь, — сказал он, чтобы возобновить прерванный разговор, надеясь, что на этот раз тема будет менее острой. — Профессиональный пунктик, — ответил Горан с лукавой улыбкой. — Прошу прощения? — Я дипломированный специалист в области музыковедения и преподаватель по классу скрипки. — Ха-ха-ха. Очень смешно, вот только первое апреля давно прошло! — улыбнулся Гунтрам. — Это чистая правда! — запротестовал Горан, почти смеясь. — Очень удобно, когда семейный бизнес уже налажен: ты можешь учиться чему хочешь, не задумываясь о деньгах. — Ты действительно изучал музыку? — поразился Гунтрам. — Да. Я занимался в консерватории с шести или семи лет. Кто, по-твоему, научил моего брата играть на пианино? Приходилось много вкалывать, я не вышел на уровень профессионала, но провел два семестра в Джульярдской школе**, когда мне было двадцать. — Значит, ты умеешь играть на скрипке? — Уже, считай, нет. Если не заниматься ежедневно, твоя игра может стать пыткой для слушателя. Но скрипка всегда была для меня не более чем увлечением. У меня не было такого таланта, как у моего брата. Я доволен, что смог научиться, но я всегда знал, чем буду заниматься. — И тебе не хочется снова играть? — Нет, зачем? — искренне удивился Горан. — Есть люди, которые делают это гораздо лучше меня. Я никогда не чувствовал потребность, вдохновение или как вы это называете, играть. Меня вырастили воином, и музыка была для меня всего лишь отдушиной в тяжелые периоды жизни. — Понимаю, — прошептал Гунтрам, потрясенный рассказом Горана. — Что ты сейчас рисуешь? * * * Шепотки стали громче, и Гунтрам подавил раздраженный вздох. «Почему нельзя оставить меня в покое? Я работаю!» — подумал он и, старательно игнорируя их, сосредоточился на выписывании шерсти бродячего кота, удобно устроившегося на руках у женщины. Свет вспышки на мгновение ослепил его, и он обернулся, разгневанный, словно фурия, вырвавшаяся из ада. — Что тебе сделала эта женщина, Гунтрам? — он узнал голос Андреаса Фолькера и заставил себя улыбнуться другу, отходящему от большого портрета стоящей Стефании, одетой в сверкающее золотое платье, с блохастым котом, крепко притиснутым к ее бюсту. — Если бы этот кот был мужчиной, он бы отлично провел время. Он, похоже, знает, как трясти эти груши, — снова усмехнулся Андреас, и Гунтраму стоило немало усилий сохранить вежливую улыбку. 3 января 2008 года — Что ты собираешься с ним делать? — спросил мастер Остерманн, когда увидел, как Гунтрам небрежно тащит к черному выходу огромный, чуть ли не больше него самого, портрет. — Выкину в помойку, — как нечто само собой разумеющееся ответил Гунтрам. — Он закончен. — Он еще не высох, — быстро сказал Остерманн и встал на пути у Гунтрама; дамы в мастерской бросили рисовать и с ужасом на лицах уставились на них. — Какая разница. Наверное, его надо в зеленый контейнер. Это же древесина и ткань. — Нет! Не смей его выбрасывать! — крикнул Остерманн, ужаснувшись недальновидности своего ученика. — Это твоя лучшая работа! Лучшее, что я видел за многие годы! — Я не собираюсь хранить его, и, честно говоря, он довольно уродлив. В помойку, — твердо сказал Гунтрам. «Я когда-нибудь его придушу!» — подумал старый учитель, но тут к нему явилась мудрая Афина Паллада и шепнула на ухо, как следует поступить. — Боюсь, ты не можешь выбросить его в зеленый контейнер, Гунтрам, — с апломбом заявил Остерманн. — Почему? — растерянно спросил тот. — Портрет неудачный. Вам не стоит слушать Фолькера. — Это неорганический мусор, — уверенно сказал Остерманн. — Масло, которым написан портрет, относят к токсичным отходам. — Токсичным отходам? — заикаясь, переспросил совершенно огорошенный Гунтрам. — Да, все картины нужно отправлять в центр утилизации и соответствующим образом перерабатывать. Избавиться от картины небольшого размера стоит около 50 швейцарских франков, — с большой уверенностью солгал старик. — Я понятия не имел, — удивленно пробормотал Гунтрам. — В случае с такой большой картиной, как эта, утилизация обойдется примерно в сотню, дорогой, — заявила одна из дам, желая помочь Остерманну спасти портрет. — Это же куча денег! — запротестовал Гунтрам. — Это Швейцария, милый, — сказала другая дама. — Но сто франков! — Они идут на охрану окружающей среды, — убежденно сказала третья дама. — И что мне теперь с ним делать? — растерянно спросил Гунтрам. «Расходные материалы обошлись мне всего в 30 франков! Сотня, чтобы избавиться от него? Проклятая ведьма!» — Мы могли бы разобрать его на составляющие, — предложил Остерманн. — Деревянную раму можно переработать, а холст легче хранить. В конце года я отвезу его в центр вместе с другими, и мы сэкономим много денег из-за опта. Я всегда так делаю. — Ох. — Отдай его мне, — уверенно сказал Остерманн и забрал картину из безвольных рук Гунтрама. — Почему бы тебе не попросить своего водителя привезти нам что-нибудь к чаю? — предложил он, вытаскивая деньги из кошелька, после того как поставил картину к стене, на всякий случай подальше от Гунтрама. — Мне дорога моя жизнь. Я сам схожу, — предложил Гунтрам. — Да, сходи, — сказал Остерманн и махнул рукой, отпуская довольного найденным решением Гунтрама. — Поторопись, — весело добавил он, и Гунтрам усмехнулся, подумав, что когда дело касается сладостей, его старый учитель ведет себя хуже, чем Клаус с Карлом. Когда Гунтрам закрыл за собой дверь, по студии прокатился отчетливый вздох облегчения. — Благодарю за содействие, дамы. Мы только что спасли от костра новую «Мону Лизу», — сказал Остерманн, еще раз внимательно осмотрев портрет. — Что вы собираетесь с ним делать? — спросила одна из женщин, когда они столпились вокруг него. — Он очень хорош. — Я знаю идеальное место для него, — ухмыльнулся старик. — И у меня уже есть потенциальный покупатель. * * * 5 февраля 2008 года Франкфурт-на-Майне Андреас Фолькер смертельно устал. «Поделом мне, что влез в чужие отношения. Пусть моя мать и ее подруга Тита фон Ольштын отныне забудут о моей галерее». «Девять процентов? Линторфф ненормальный». «Нет, просто он до сих пор ревнует. Всего один ужин с Гунтрамом — и Линторфф решил, что я собираюсь украсть его. Наверное, узнал о предстоящей выставке и снова завелся». Он оглядел конференц-зал, и его глаза остановились на высокой фигуре угрюмого человека. Сидящий рядом банкир объяснял Андреасу условия рефинансирования долга его компании, он не прерывал его, но и не выказывал никакого интереса, а когда тот закончил, Андреас поблагодарил его, встал и вместе с двумя своими юристами покинул зал. Он пошел по коридору, игнорируя упреки советников в том, что не согласился на новый кредит. Он нарочно дал лифту уехать, встал перед металлической дверью и, слегка ухмыляясь, изучал свое размытое отражение. Его ухмылка стала шире, когда у него за спиной раздались торопливые шаги; Андреас притворился, что не услышал голоса, окликнувшего его. — Господин Фолькер, меня зовут Хайндрик Хольгерсен. Герцог хотел бы поговорить с вами, сэр. Лично. — Зачем это? — невозмутимо спросил Андреас. «Значит, он не ожидал, что я откажусь. Наверное, беспокоится, что я побегу к Гунтраму и разрушу его репутацию честного игрока. Все так, как предупреждал меня Гунтрам». — Не могли бы вы пройти со мной, — начал блондин, но Андреас отошел от него и нажал кнопку лифта, не интересуясь, что ему собираются сказать. — Я опаздываю на следующую встречу. — Подождите! — крикнул Хайндрик и блокировал дверь ногой. — Пожалуйста, сэр, — добавил он, ненавидя каждое слово. — Ладно. Пять минут, — согласился Андреас, пожимая плечами. — Господа, — обратился он к юристам, — не могли бы вы продолжить без меня? Андреас проследовал за молодым человеком в другое помещение, отличающееся от конференц-зала более богатым оформлением и с потрясающим видом на Майн. — А, Линторфф, — невозмутимо поприветствовал он герцога, поднимаясь из кресла, когда тот присоединился к нему меньше чем через две минуты, после того как Андреас сел у окна. — Фолькер, — коротко поприветствовал его Конрад и, выразительно поднял бровь, глянув на Хайндрика, после чего тот быстро покинул комнату. Он показал Фолькеру, где сесть, и молча сел сам. — Так что вы хотели мне сказать? — спросил Андреас. — Почему вы отвергли наши условия? — спросил Конрад. — Девять процентов — это немыслимая цена кредита для компании с такими традициями и известностью, как наша. Найдутся другие банки, которые будут рады нам помочь. Что-нибудь еще? Конрад смотрел на сидящего перед ним человека, и у него в голове крепла мысль, что Фолькер — соперник более опасный, чем когда-либо был Репин. — Я так понимаю, что в скором будущем мы снова увидимся, — негромко сказал он. — Вот как? — вежливо отозвался Андреас. — Мне сообщили, что вы планируете спонсировать выставку наставника моих детей. Возможно, я посещу ее. — Для меня будет честью, если вы побываете на ней, сэр. Экспозиция работ Гунтрама в моей галерее может стать большим прорывом для него. «Заметь, Линторфф, я назвал его по имени; понервничай немного». Я был поражен превосходным качеством его работ. Каждый год я вижу десятки художников, но ни один из них не может сравниться талантом с Гунтрамом. Мастер Остерманн с восторгом отнесся к идее выставки. «Разумеется, с моим Гунтрамом никто не сравнится», — мрачно подумал Конрад, чувствуя, как внутри нарастает ярость. — Рад это слышать, — рявкнул он. — Как только он станет достаточно известным, он, возможно, задумается о переезде в Берлин или Париж, — небрежно продолжал Андреас. — Цюрих далеко от художественных центров в Европе, и вы знаете, как говорят: если хочешь, чтобы тебя заметили, жить там — самое милое дело. — И вы собираетесь предложить себя в качестве чичероне, господин Фолькер? — выпалил Конрад, не успев даже придумать, как корректнее сформулировать вопрос. — На самом деле нет, — пожал плечами Андреас. — Мне хватило проблем с одним Данте, — добавил он, и Конрад уставился на него, удивившись странному ответу. — Я знаю свои профессиональные границы, господин Линторфф, и Гунтрам никогда не выказывал интереса их пересечь. Я всего лишь бизнесмен, а галерея это хобби. Тита фон Ольштын и моя мать предложили устроить выставку, и я уверен в ее успехе, особенно после того как «Детские воспоминания» получили хорошие отзывы критиков. — Ваш интерес исключительно профессиональный? — скептически спросил Конрад. — Да, так и есть, — ответил Андреас не моргнув глазом, глядя прямо в лицо своему противнику. — У нас деловые отношения, ничего более. — Понимаю. — Но не верите, — усмехнулся Андреас. — Гунтрам уже предупредил меня о том, как вы поступаете с соперниками, и я сказал ему, что в эту игру могут играть двое. — Очень хорошо. — Вы ошибаетесь, если думаете, что я ваш соперник на этом рынке, — с ухмылкой продолжил Андреас, проигнорировав предыдущие слова Конрада. — Я даже не игрок. На самом деле я сомневаюсь, что на этом… поле вообще есть другие игроки, кроме вас. Глаза Конрада сузились, и на мгновение Андреасу показалось, что сквозь их голубизну проступают желтые крапины, словно у тигра, поджидающего следующую жертву. Андреас достал из нагрудного кармана мобильный телефон и поискал фотографии картин Гунтрама. Он медленно листал их, пока не нашел портрет Стефании. Увеличив картинку, он отдал телефон Конраду. — Думаете, тому, кто это нарисовал, есть дело до кого-то еще, кроме человека, вызвавшего его ярость? Герцог взял телефон из рук Андреаса и заинтересованно взглянул на изображение. Он ахнул, когда увидел портрет женщины в блестящем, нет, лучше сказать, ослепительном вечернем платье цвета золота, без бретелей. К его величайшему ужасу, платье, казалось, состояло из серии извилистых орнаментов в стиле рококо, точно таких же, как на золотом балконе в Версале. Кот, устроившийся у нее на руках, выглядел так, словно только что побывал в кошачьей драке, а потом покатался в грязи, отмечая победу. От самоуверенного, высокомерного взгляда женщины его сердце чуть не остановилось. «Стефания не такая…» «Ладно, такая, — в конце концов признался себе Конрад. — И ты придурок, которому на шею села шлюха, как говорит Фридрих, — поддакнул его внутренний голос. — Она совершенно уверена в своей победе, и как только она станет герцогиней, я не смогу так легко от нее избавиться». — Думаю, что «Возвращение королевского попугая» стало бы более чем подходящим названием для этой композиции, — снова ухмыльнулся Андреас, наслаждаясь мрачным выражением лица Конрада, но что-то внутри заставило его передумать, и ему стало жаль своего «соперника». — Он не любит меня. Видно, что в этой картине воплотилась вся его ревность и ненависть. Он заверил меня, что портрет не предназначен для продажи, и очень жаль, — медленно добавил Андреас, в его голосе впервые послышалось искреннее сочувствие. — Гунтрам не любит никого, кроме вас, сэр. Конрад вернул телефон Андреасу. — Спасибо, — прошептал он. — Хочу сказать как профессионал (и Остерманн разделяет мое мнение), безотносительно того, кто модель, это одна из лучших когда-либо виденных мной карикатур на постиндустриальное общество. — Apple встречается с Версаче и с восьмидесятыми, — рассеянно проговорил Конрад. — Претенциозно. — Именно. Чувствуя себя старше, чем когда-либо прежде, Конрад поднялся и протянул руку Андреасу. — Сочту за честь, если вы в любое удобное для вас время посетите наш офис в Цюрихе, господин Фолькер. Ваша компания заслуживает нашей поддержки. — Я предпочел бы пока оставить всё как есть. Возможно, нам стоит заново обсудить условия, — отвечал Андреас, пожимая Конраду руку. — Да, это разумный подход к вопросу. — Надеюсь увидеть вас в Берлине. Я попрошу моего секретаря направить вам приглашение на вернисаж. — Благодарю вас, сэр. До свидания. Оставшись один, Конрад встал у окна и смотрел на небоскребы; их огни зажигались по мере того, как сумерки спускались на город. «А если я ошибаюсь? Если всё это слишком тяжело для Гунтрама? Он явно ненавидит Стефанию, но он не делает ничего, чтобы вернуть мое внимание. Он холоден, как всегда. Даже холодней. Возможно, где-то в глубине души он всё еще любит меня, но его ненависть берет верх над ним». «Ну почему он так упрям?» «Ему стоит лишь сказать одно слово…» Примечания переводчика: *Сесил Блаунт Демилль (1881—1959) — американский кинорежиссер и продюсер, лауреат премии «Оскар» 1952 года. Долгие годы кинопредприниматели США считали его эталоном кинематографического успеха. Для послевоенного творчества Демилля была характерна помпезность. Действие фильмов развертывалось в богатых гостиных, с роскошными туалетами и великосветскими приемами. Многие критики утвердили за ним прозвище «поэт ванных комнат», так как в каждом его фильме из современной жизни показывались сцены в роскошных ванных апартаментах. С. Демилль большое внимание уделял рекламе. Он не брезговал даже принимать заказы на рекламу от парфюмерных и мебельных фирм, сообщая по ходу фильма точные адреса магазинов (Википедия). ** Джульярдская школа — одно из крупнейших американских высших учебных заведений в области искусства и музыки. Расположена в нью-йоркском Линкольн-центре (Википедия).