Зарыты в нашу память на века И даты, и события, и лица, А память — как колодец глубока. Попробуй заглянуть — наверняка Лицо — и то — неясно отразится. Разглядеть, что истинно, что ложно Может только беспристрастный суд: Осторожно с прошлым, осторожно — Не разбейте глиняный сосуд! Одни его лениво ворошат, Другие неохотно вспоминают, А третьи — даже помнить не хотят, — И прошлое лежит, как старый клад, Который никогда не раскопают. I.
POV Сочи, Продолжение ее рассказа про события 1854 года Там был туман. Не привычная белая дымка, спускавшаяся с гор, и не снежное облако, приходившее с моря. Этот был тусклым, серым, как табачный дым — но не пах ни табаком, ни рассветной морской свежестью, ни прелой земляной сыростью. Звук или крик не множился в нем насмешливым эхом, а тонул безо всякого следа. Безо всякой надежды. И всё вокруг, докуда только мог проникнуть взгляд, было таким же серым и тусклым: вода, прибрежная галька, земля, цветы, трава на этой земле и оплавленные обломки Александрии — от которых я пыталась уйти вновь и вновь. И всякий раз ноги или чья-то неведомая воля приводили меня обратно на пепелище. Сводя с ума. Напоминая, что меня предали и мать, и отец. Напоминая, что я никому не нужна. Что меня больше нет. И не будет. Разве мало на этом берегу груд камней, оплакивающих тех, кто их обтесал, превращая в очаг и алтарь, а после отдал на откуп огню и воде, земле и ветру? Многие из них уже настолько ушли в землю, укрылись таким плотным ковром из вьюнка и плюща, что, не подняв его, и не узнаешь о том, что здесь когда-то стоял чей-то дом или храм. И все же чем-то я пока от них отличалась. В других развалинах охотно вили свои гнезда птицы, под камнями прятались змеи и ящерки, стрекотали кузнечики, кружились в воздухе бабочки и жуки. На мои же обломки не падала и тень от крыла. Только люди — столь часто слепые и глухие ко многому, что их окружает, — заходили ко мне. Но и они приходили с опаской — боялись неразорвавшегося пороха. Приходили, перебирали невывезенные, уцелевшие вещи, уносили с собой. Это злило до невероятия — меня вновь обкрадывали, растаскивали последнее, что от меня оставалось. Но пришло время, когда и люди оставили меня в моем личном аду совершенно одну.II.
Оттуда нельзя было сбежать даже во сне. Мертвецу не нужен ни сон, ни пища. Ни крыша над головой, ни очаг, ни постель. Для него нет ни дня, ни ночи, ни зимы, ни лета. Там ничего нельзя было изменить, и нельзя было никак измениться. Белое кружевное платье, которое было на мне в тот проклятый день, оставалось таким же снежным и свежим, как бы я не пыталась его изодрать и испачкать, а волосы сами собой упрямо свивались в упругие локоны. Даже от шляпки и туфелек избавиться оказалось невозможно — стоило чуть забыть о них, отвести взгляд, они тут же оказывались на своих местах. Любая мысль об отце, матери — даже о ничем не повинных братьях и иных родичах — резала, словно нож. Или, вернее, как куски стекла в ладони, если в гневе стиснешь ее в кулак. «За что?!» Этот вопрос отдавался в висках с каждым ударом сердца. Да, я — все мы здесь, на этой Линии — привыкли бороться за каждый день своей жизни. Да, я знала, что я — нелюбимое дитя, которое живет назло своей матери. Но знать о смерти и умереть — это не одно и то же. Как и получить удар с той стороны, с которой его совсем не ждешь. «Правду говорили, что у отца нет сердца…»III.
Ненависть, как перец, обида, как соль — порой их даже приятно ощутить. Пожалиться о себе, посетовать на судьбу, поплакать. Но вот только жить с ними нельзя — разъедят и душу до сердца, и тело до кости лучше любого яда или кислоты. Оказалось, что и в смерти с ними не все время по пути. А если по пути — значит, ты попал уже в самый настоящий ад. И для этого не нужна ни геенна огненная, ни котлы с кипящей смолой. Пытать себя ты будешь сам. В какой-то момент меня просто объяло спокойствие — не ледяное, родившееся из полной утраты сил, а легкое и звенящее. Пришла даже крамольная мысль, что родители вовсе не рады тому, что со мной случилось. Что все вообще вот так случилось. Я словно разжала тот самый кулак, присмотрелась к осколкам и начала вытаскивать их из ран. Это было больно — вспоминать самое лучшее и светлое (именно оно ранит больнее всего), что было в моей короткой жизни, а потому неизбежно связанное с отцом и матерью. Больно, грустно, но светло. У матери тонкие и длинные пальцы, подвижные и ловкие. Она редко касается меня, но порой, словно забывшись, может пригладить мои взлохмаченные волосы, иногда даже расчесать, пуская по спине множество сладких мурашек. Когда отец впервые видит меня, я сижу у нее на коленях и она заплетает мне косы. Как и положено: две по бокам, одна по спине. Впрочем, они все дружно задираются кверху. — Бог мой, да это девочка! — отец удивлен настолько, что на него даже нельзя злиться на это удивление. Наверное, я бы обиделась, если бы с таким же удивлением не рассматривала его самого — невероятно огромного, высокого и белоголового. Ни дать ни взять — одна из тех огромных гор, что по рассказам матери лежат в самом сердце Кавказа и когда-то обрушивали на всю округу пламя и пепел, а теперь мирно дремлют под ледяным покрывалом. — У вас не радуются девочкам? Руки у отца намного больше и маминых, и моих, и почти всегда спрятаны в перчатки — неудивительно, ведь они у него ледяные и все в некрасивых бугристых шрамах. Он обводит пальцами мое лицо, чешет под подбородком, как кошку — отчего я фыркаю и лукаво гляжу на него снизу вверх. — Радуются. Но я беспокоюсь за нее. С мальчишками на передовой мне проще. Девочки обычно рождаются уже на обжитых землях. Пальцы матери костенеют в моих волосах. Отец словно не замечает этого — а может, просто знает наперед всё, что она может сказать. — А она уже сейчас похожа на мою мать, — добавляет он, теребя прядь моих темных волос. — Твоя мать была ведьмой, — мама говорит это без гнева, без раздражения. Говорит так, словно это правда. — Ты ее не знала, — мягко отвечает отец, но эта мягкость — ножны вокруг клинка. — Этого не нужно. Она родила тебя… — Она вынула твое сердце, одела его в раскаленное железо и забросила на небо! — торопливо выпаливаю я. — Там оно горит красной звездой, и люди под ней сходят с ума. Звезда мерцает — сердце бьется. Поэтому ты такой большой, и тебя нельзя убить. Так говорят. — Кто говорит? Молчание. Вздох. — Прости, но я не настолько стар, велик и непобедим, как тебе кажется. К тому же Марс — планета, а не звезда. Он всегда светит ровно. — А что такое планета? — Я покажу тебе, когда подрастешь…IV.
Лицо обдало теплым дыханием, в щеку ткнулся чей-то влажный нос. Распахнув глаза — и только тогда поняв, что я спала, — я с потрясением увидела перед собой лань. Живую, очень крупную и невозможно, неправдоподобно яркую в моем маленьком сером мире. Рыжая шкура в белых пятнах пылала, как пожар, а глубокие темные глаза смотрели слишком пристально для обычного животного. От удивления я не придумала ничего лучше, кроме как так же уставиться на нее. Через какое-то время она с явным раздражением фыркнула и, цапнув за один из локонов, потянула его вверх. Но стоило мне сесть и попытаться ее коснуться — как она отшатнулась прочь. Бежать, впрочем, тоже не собиралась. Нетерпеливо переступала с копытца на копытце, стригла ушами. Покрутилась на месте, снова уставилась на меня. — Эй… В землю у моих ног вдруг впилась стрела. Черная, чужая, она мелко тряслась, будто от досады. Брачным предложением такое являлось только в сказках моего отца, во всех остальных случаях ничего хорошего не сулило. Лань — полыхнувшее рыжее пятно — первой прыснула вперед так, словно сама была стрелой. Я бросилась за ней следом. Поднимался ветер. Он дунул мне в спину, унес мою шляпку и чуть разогнал туман — достаточно, чтобы не терять из вида мою странную гостью, но слишком слабо, чтобы увидеть тех, кто продолжал осыпать ее, или меня, или нас обеих стрелами. Со стороны все это могло показаться нелепым и невозможным — много ли маленьких девочек смогли бы выдержать такой «марафон»? — но в тот момент было не до подобных глупых рассуждений. Тогда я думала лишь о том, как не споткнуться о спрятавшийся во влажной траве камень или корень, о том как удержаться на ногах. Наконец, устав метаться по берегу, лань с обреченным отчаяньем бросилась в сонные волны. Вода оказалась ледяной, обожгла до самого сердца. Белое моё платье вздулось пузырем, задралось выше головы. К счастью, мертвые не умирают — дно легло под ноги прежде, чем я успела понять, что я делаю, и испугаться. Но сумеречные охотники все подгоняли и подгоняли нас — даже в воде, даже когда брод исчезал и приходилось грести. Иногда мне даже слышен был разговор — и их язык не походил ни на один из тех, что были в землях моих отца или матери. Оставили они нас совершенно внезапно — в тот самый миг, когда впереди показался берег — каменный, высокий и пустой. Мохнатый рыжий огонек, что вывел меня к этому берегу, тоже вдруг погас, едва лишь тонкие ноги лани ступили на прибрежный камень у подножья скал. Здесь еще крепче дул ветер, он еще сильнее разогнал туман, оставляя от него призрачную дымку, пуская бледную синь небес и жухлую зелень трав, говорившую, что в этом краю — в отличие от моего безвременья — наступила осень. Мокрая одежда облепила тело. Было холодно и хорошо. И пусть зуб стучит о зуб, а в ботинках мерзко хлюпает жижа из песка и водорослей. «Если вы проснулись утром и у вас ничего не болит — значит, вы умерли». А я, похоже, возвращалась к жизни. И эти неудобства — не самая тяжелая цена за это чувство.V.
За невысокой скалой, к которой меня вывели, притаилась узкая и извилистая бухта, полная кораблей, а в глубине ее лежал маленький белый поселок. Сердце радостно ёкнуло, узнавая окрестности Балаклавы — мы с братьями и отцом несколько раз гуляли по этим местам. До Севастополя и, возможно, отца отсюда было рукой подать. Да и сама она, если и не будет рада меня встретить, то, возможно, хоть чем-то сможет помочь. С севера доносились громовые раскаты, хотя небо там было чистым и ясным. Это над морем сгущались сизые с седыми прожилками облака, что, если ветер и дальше будет усиливаться, не сулило ничего хорошего кораблям, не ушедшим в море или не вошедшим в порт. Да, осень, кажется, еще неглубока — но даже на моей памяти были случаи, когда зимние шторма приходили раньше обычного. Удивительно, но таких неосторожных кораблей набралось не меньше трех десятков и все, как на подбор, — огромные, трехмачтовые, красивые. Некоторые даже обшиты железом — совсем новые. Видимо, как раз размеры и мешали им войти в Балаклаву, и они толклись у входа в обнятую скалами бухту — то есть в самом опасном месте из всех, что только могут быть, если море все же разыграется. Но едва ли на такие корабли поставили плохих капитанов. Из-за собиравшихся туч утренний солнечный свет стал гуще, острее. Он пронизал пока спокойные волны до самого дна. — Господь-Вседержитель, ты послал мне не детей, а стайку обезьян… — отец в очередной раз стащил меня и братца Ерю с мачты. — Разве я не сказал идти в каюту? Я повисла на широких отворотах его шинели. — Ой, а я не слышала, — но мою неуклюжую попытку схитрить полностью провалил Ерька-дурачок. Даром, что всегда такой серьезный, как и папа. — Но ведь оттуда лучше видно… и мы же скоро причалим. Что нам может угрожать на берегу? Отец безжалостно отцепил меня от шинели и, предусмотрительно держа нас обоих за воротники курточек, повел с верхней палубы. Под негромкие смешки и переговоры матросов, все эти дни явно развлекающихся зрелищем важного пассажира, пытающегося управиться с стайкой непослушных детей, всюду сующих свои носы. — На берегу — ничего. Но вот у берега… Видите, облака вокруг гор? Как будто рваной ватой их облепило? — Я знаю про эти облака, — насупился Еря. Он не любил шалить и тем более не любил, когда его за это наказывали. — Такие бывают в Геленджике. После них приходит холодный ветер. Я видел, как один из твоих кораблей за одну ночь весь покрылся слоем льда толщиной в ладонь. Вот таким, — он даже вытянул вперед свою ладошку, как будто отца это могло впечатлить. — Но ведь зима еще не началась. — Здесь не началась. А на континенте уже наступила. Значит, этот ветер уже опасен. Сейчас даже опаснее, чем в разгар зимы. Потому что в море воздух много теплее — а стужа и жар друг друга не любят. Особенно, когда один из них спускается с горки. — Море спокойно, — буркнула я, осознавая, что все же придется смотреть на новый город из окна каюты. — Потому что мы еще далеко от берега. А вот при подходе к нему нас может крепко потрясти. Так что без моего разрешения никуда не выходить. Договорились? — Да, — уныло протянули мы. Отец вздохнул и, словно предвидя цену этому «да», поднял взгляд к прозрачному небу. — А мы не утонем? — Не сегодня. Сегодня норд-ост обычен. Хотя бывают дни, когда из-за него все море, от Кавказа до Босфора бурлит, как чаша с кипятком. Недаром, греки называли Кавказ — «ложем Борея», северного ветра. Самого свирепого и буйного из ветров… Вершины гор восточнее Балаклавы — на порядок выше той, на которой оказалась я, — сейчас тоже затягивало знакомыми клочковатыми облаками. Значит, нужно поторапливаться: или же придется искать укрытие где-то в здешних пещерах. Я начала спускаться — осторожно, не желая проверять, стало ли мое тело теперь столь же уязвимо, как и одежда. Здешние скалы и горы, быть может, и невысоки, но, чтобы разбиться или покалечиться, их высоты хватит. Хорошо, что по горам мне лазать не в первой. И все же что-то в этой отрадной картине меня смущало. Случайный камень больно впился в тонкую подошву туфли, заставив остановиться. И еще раз взглянуть вниз, на бухту. Мое человеческое тело было телом ребенка. Ум во многом — тоже. И все же на свет я появилась, как военная крепость. Крепость, постоянно ведущая бой за свое существование. Кое-какие вещи я умела чуять буквально затылком, хоть до мозга они и доходили с опозданием. Корабли. Слишком много кораблей. Неправдоподобно много для такой маленькой гавани. Зачем их сюда столько набилось? Почему они не ушли в соседние бухты? В тот же Севастополь — там куда просторнее. И — ни одного русского флага. Ни на одной мачте. В отцовских черноморских портах, конечно, всегда было много гостей, но такого не было никогда. Более того — русских флагов не было и ни на одном здании. И по набережной Балаклавы сновали почти одни мундиры, а не привычные сюртуки и парадные юбки. Мундиры разные, но все — чужие. А вдали, в низине за городом расстилался лагерь из десятков белокрылых палаток. Похоже, что на севере, по дороге к Севастополю, гремит вовсе не гром…VI.
Долину севернее «моих» скал почти всю заволокло знакомым серым «туманом». Пороховой дым, пепел, пыль, поднятая сотнями копыт и тысячами ног… Наверняка, к вечеру во всей долине не останется ни единого живого, зеленого пятна. Внизу что-то тяжело бухало, звенело, дребезжало, испуганно или зло ржали кони, кричали люди… Спуститься туда сейчас — схлопотать осколок или шальную пулю. Даже просто передвигаться стоя сейчас — не лучшая затея. Пойти вдоль берега? Для этого тоже нужно спуститься, пусть и не к самой долине. А у подножья, наверняка, остались посты и засады: перехватить шпиона или дезертира или же помочь своим курьерам. Я не знаю — могут ли они меня видеть или слышать, а проверять опять-таки не хочу. Ночью? Можно свернуть шею. Этих гор я не знаю, как своих родных. Ранним утром? Пока не развеется туман? Да, пожалуй, это будет лучше всего. Если, конечно, норд-ост к этому времени иссякнет. А еще — если я найду, где от него спрятаться. Возможно, похолодает так, что и огонь придется разводить. Всё же не май месяц. Тут взгляд зацепился за хорошо видимый клочок истерзанной долины — между холмами и насыпанными по бокам редутами. Ветер там дул сильнее, не позволяя дыму и пыли сильно сгущаться. Да и боя там не было — слишком уж хорошо простреливаемая дорога. Самоубийцы для штурма вряд ли найдутся… И тут из пороховой пыли навстречу разворачивающимся пушкам вылетел всадник в темно-синем мундире. За ним — еще один, и еще, и еще… Золото галунов и эполет горело, как солнце. Мне не раз доводилось видеть, как люди моей матери идут на штурм отцовских фортов. Часто вот также безыскусно и отчаянно — просто атака в лоб, с чудовищными потерями. Страшно. И почти всегда — бессмысленно. Люди отца к этой «тактике» относились со странной смесью уважения и раздражения одновременно. А я жалела и тех, и других, хоть это и было немного странно, и стыдно. На миг мне стало жаль и эти синие фигурки — «птенцов дворянских гнезд», как называл таких начинающих вояк отец, — летящих прямо под перекрестный огонь. Они были еще отчаяннее и обреченнее горцев. Отдавшему приказ лучше бы прямо сказать этим бедолагам, чтобы приставили ружья себе к виску и выстрелили. Итог был бы тем же. Над редутами взвился белый дым — и многие всадники, и лошади попадали на землю. Одни — сразу замертво, другие еще дергались, как марионетки с обрезанными нитями, на взбаламученной земле. Еще один залп. И еще. Атакующие падали, как выбитые фигурки в тире. Но держали строй. Нормальным людям после такого полагалось рассеиваться, бежать прочь. Но этих будто волокла вперед какая-то незримая сила. У офицера впереди вывернуло наизнанку всю грудь, но он, даже не накренившись в седле, продолжал размахивать саблей. Говорят, на такое способны воплощения сильных народов — заставить сразу множество людей забыть о всяком чувстве личного самосохранения, сделать их живым продолжением своей воли. Похоже, сейчас я видела именно это. Наверняка, он прибыл вместе со своей армией. Поразительно — но некоторым из всадников все же удалось пробиться к нашей батарее, наброситься на оружейную прислугу. Но еще один залп и атака с фланга — и все закончилось так, как должно было закончиться. Теперь на поле перед укреплениями нашей армии остались только мертвые и раненые. Из сотен же лошадей нападавших уцелела и вовсе одна — возвращаясь назад, она медленно плелась между разбросанными вокруг телами. Застреленный в упор всадник выпал из седла, но нога его застряла в стремени. Светлая голова и разбитая рука волочились по земле. Всё произошло за считанные минуты. Я видела, как наши солдаты — простые серые шинели среди черных дымящихся пушек, наклонялись друг к другу, переговаривались. Тогда они еще не догадывались, что за эти минуты нанесли британской аристократии урон больший, чем все восстания в британских колониях за последние полвека. Было очень холодно. Северо-восточный ветер крепчал. Лучше все же найти укрытие.VII.
— Твой сын — маленькое чудовище. Мужской голос — глубокий и низкий, и полный неприкрытого раздражения — звучал словно со всех сторон. Стояло мне задремать — как словно заговорили сами горы, своды пещеры, в которой я спряталась на ночь. Ему ответил женский — звенящий и плавный, как журчание реки, но такой же сильный: — Базилевсам не стоило обманывать моего князя. А мой сын — еще дитя в колыбели. Оставим его. — Твой князь — сын рабыни, узурпатор и братоубийца. Для такого, как он, даже просто помочь моим правителям расправиться с изменниками — уже огромная честь сама по себе. Но вот родниться им не по чину. Язычник и варвар — не чета римской царевне. Особенно — Багрянородной. Невидимая женщина усмехнулась: — Про кровь и матерей, о великий, Василию и Константину лучше и вовсе бы не заводить бесед. Иначе найдутся люди, которые усомнятся в том, что они — дети своего отца. Пусть и рождены в Багряном зале Святого дворца. Видимо, это был точный удар, заставивший ее, столь же незримого для меня, собеседника надолго умолкнуть. — Зато у твоего сына имя его отца, верно, выжжено на лбу. Такой же наглец. Хоть это имя — всё, что он соизволил ему оставить. — Мой муж мертв, — теперь гнев отозвался далеким рокотом и в женском голосе. — А сын… — …младенец, берущий грудь. Младенец, который уже сейчас лишает тебя власти. Младенец, который, как и его отец, ссорит тебя с теми, от кого столетиями зависело процветание твоего хлебного края — и ты это знаешь! Поэтому я никогда не поверю, что эта война — дело твоих рук, твоей воли и духа. Или, — в мужском голосе отозвалась откровенная издевка, — я неправ, и это ты сама вообразила, что ровня мне? Женщина молчала, только быстро и мелко дышала, как если бы захлебывалась от боли или ярости, но все же боялась возражать. — Ступай к нему. Не знаю, воспринимает ли он уже нормальную речь, но дай ему понять, что врагов себе нужно подбирать с умом. И что, если он хочет когда-то править — то пусть сначала научится подчиняться! Легкий серебристый смех брызнул ручьем. — Если ты прав, то неужели веришь, что мои слова что-то изменят? Такие слышат только Бога или самого себя. Как ты, о великий… И, если ты прав — то посмеешь ли меня сейчас тронуть хоть пальцем? В ответ лишь кто-то негромко и мучительно простонал. И уже совсем другой мужской голос — молодой и земной, посюсторонний — заговорил на скверно, но все же знакомом (или через мать, или через отца), языке: — Mon cher, что ты с собой сделал? Решил примерить медвежью шкуру berserk на себя? Это было великолепно, но это не война, это — безумие. Тот русский кавалерист так сильно ударил тебя рукоятью по голове? Зашуршала, а потом затрещала ткань. — Shut… shut up… — этот голос, тоже на слышанном где-то раньше языке, был шипящим, захлебывался. — Whe…re… ты… меня drug…? Что еще… за бер-лога… Теперь сомнений быть не могло — у пещеры оказалось несколько входов и за той стеной, рассеченной несколькими крупными трещинами, располагался вовсе не тупик, а соседний грот. Хорошо, что пробраться через них взрослому человеку не удастся. — Подальше от лишних глаз. Или весь лагерь станет невольным свидетелем чуда — выживания смертельно раненного и заживления его ран за считанные часы или дни. На костре, конечно, не сожгут — эпоха не та, но вот журналисты в последнее время ради сенсаций даже под пули лезут. «Что?!» Стараясь не шуметь, я сползла с подстилки из жухлой травы и подобралась ближе. — У Но… — раненный закашлялся, — …ана никто бы… не стал лезть… с расспросами… — Твой бравый капитан погиб. Tellement désolé… Он ведь был рядом с тобой. Его начальник под арестом за эту выходку, а третий, кто знал о тебе, кажется, в плену. Если оправится от ран. К себе не приглашаю. Сe sont les règles, сам понимаешь. — Как… день? — Дружеская partie nulle. Мы не взяли Севастополь, Брагинский не сбросил нас в море. Но шоссе и те три редута с новенькими пушками остались за ним. И, как показал твой опыт — легко их теперь оттуда не выбьешь. Такие позиции и потерять непросто. Хоть мы и умудрились… — Flipping осман… Nothing… доверить… терял наши кор…рабли… бежали… от русских как… кха-кха! остановить… we must стрелять… в спину…кх-кха! И опять будет… жалов… — Спокойнее, Artie, не то захлебнешься. По сравнению с тем, что из-за него нам самим пришлось вступать в войну — это уже частности. Еще одного поражения от Ивана Садык может просто не пережить. Полагаю факт, что иногда приходится гнать его людей на русских, как скот, — его гордость переживет. Слишком высоки ставки. Осторожно, сейчас может быть больно… Крик отскочил от низкого свода пещеры, но быстро прервался, сменившись сопением и глухими стонами. Стриженная, темно-серая от пыли макушка приподнялась над подложенными под голову рваными кусками темно-синего сукна с потускневшим куском золотого позумента. Еще мне были видны только бледные плечи того, кого его спутник и временный лекарь назвал Артуром, и его собственная золотистая макушка, склоненная над раненным. Длинные волосы были перехвачены на затылке темной лентой. Иногда в тусклом свете вспыхивал отблеск то ли от щипцов, то ли от ножа. — Тише, тише… Лучше потерпеть сейчас, пока ты в полной силе. Быстрее заживет. А вот с рукой будет сложнее. — Сам знаю. Что… ты там… так долго? — Я, между прочим, только начал. Русские по твоей милости из тебя решето сделали. Так что мы тут надолго, — и задумчиво добавил. — Мы тут вообще надолго. Надеюсь, Artie, ты не воспринял всерьез планы nos patrons захватить Севастополь за одну неделю и выиграть войну за один месяц? Примечания: «Зарыты в нашу память на века» — В. Высоцкий, 1971 год. https://stihi-russkih-poetov.ru/poems/vladimir-vysockiy-zaryty-v-nashu-pamyat-na-veka Твой князь — сын рабыни, узурпатор и и братоубийца — имеется в виду Владимир Святославич (Креститель). Сам разговор касается взятия в 989 году русским войском Корсуни (Херсонеса), в то время крупного византийского города, располагавшегося на территории современного Севастополя. Причиной конфликта стал отказ византийских императоров соблюдать свою часть договоренности с Владимиром, за год до этого оказавшим им помощь в подавлении крупного восстания под предводительством Варды Фоки в обмен на брак с их сестрой Анной. Видимо, положение братьев было воистину отчаянным — раз они вообще пошли на такое обещание: вне границ Византии невесты такого «ранга» имели только одних женихов — франкских императоров, а впоследствии — императоров Священной Римской империи. Крещение же Руси без родства с цесарской семьей делало ее подчиненной Византии, тогда как Владимиру нужна была новая религия и достижения византийской цивилизации, но вовсе не нужна была зависимость от империи. Чем в итоге закончилась эта история, думаю, всем известно. Про кровь и матерей, о великий, Василию и Константину лучше и вовсе бы не заводить бесед. Матерью обоих императоров и Анны была весьма неординарная дама по имени Анастасо, более известная, как императрица Феофано. Отличавшаяся необычайной красотой и хитростью, дочь обычного константинопольского шинкаря, в заведении которого она работала проституткой, Феофано сумела соблазнить и женить на себе юного наследника престола (будущего императора Романа II), которого она же, предположительно, убедила отравить его отца Константина Багрянородного и изгнать всю его родню. Сам Роман тоже спустя несколько лет скоропостижно скончался при странных обстоятельствах, а молодая вдова — регентша при малолетних сыновьях, внезапно и торопливо вышла замуж за полководца Никифора Фоку, которого с ее подачи провозгласили императором. Но через 6 лет она уже открыто свергла и убила второго мужа при помощи очередного любовника, блистательного Иоанна Цимисхия. Это оказалось роковой ошибкой — как оказалось, власть Цимисхий любил больше чар Феофано, которую спешно изгнал и заточил в дальнем монастыре. Но, не имея своих наследников, трон он оставил ее детям. И тут из пороховой пыли навстречу разворачивающимся пушкам вылетел всадник в темно-синем мундире. В главе описан эпизод Балаклавского сражения Крымской войны, так называемая Атака легкой кавалерии, спешно и бестолково организованная для того, чтобы отбить у русской армии захваченные ей у турок позиции и артиллерию. Само это словосочетание стало в английском языке крылатым, обозначая нечто очень героическое, но катастрофическое и бессмысленное. Событие это стало для англичан тем более болезненным потому, что в посланных на убой полках служило много молодежи из знатных британских фамилий, только начинающей свою карьеру. Перевод иностранных слов: Французский: Mon cher — (мой) милый berserk - берсерк Tellement désolé — какая жалость Сe sont les règles — таковы правила partie nulle - ничья Английский: shut up - заткнись Where - куда drug — тащить, волочь Flipping — чертов, проклятый Nothing – ничего we must — мы должны