….И прошлое лежит, как старый клад, Который никогда не раскопают. С налета не вини — повремени: Есть у людей на все свои причины — Не скрыть, а позабыть хотят они, — Ведь в толще лет еще лежат в тени Забытые заржавленные мины. Один толчок — и стрелки побегут, — А нервы у людей не из каната, — И будет взрыв, и перетрется жгут… Но, может, мину вовремя найдут И извлекут до взрыва детонатор?
I.
Ресторан «Небеса», Сочи, 8 февраля 2014г Нет. Сочи определенно ошиблась, когда подумала, что Москва — «возможно, самая красивая из всех женщин, что ей доводилось видеть». Красота Софьи была красотой огромного города, богато украшенного, бурлящего и беспокойного, гордого собой и привыкшего менять настроение и выражение лица с той же легкостью, что и наряды. Но есть ведь на свете и другая прелесть. «Без этих маленьких ужимок, без подражательных затей», в которые Москва за столетия тесного общения с политиками и их окружением была закована, как в броню — пусть и с парой уязвимых мест — отчего новая гостья на ее фоне казалась почти обнаженной. Вот только — не беспомощной. Скорее это была полунагота древней воительницы, распускающей края одежды перед боем. И не нужно было иметь с ней близкого знакомства или разбираться в человеческих эмоциях, чтобы понять — эту девушку, чье кровное родство с воплощением России тоже было заметно с первого взгляда, предположение о наличии у него настоящих детей явно не обрадовало. И она не умела — да и не собиралась — это скрывать. Возможно, такая излишняя прямота и неиспорченность, оценить которую дано было далеко не всем, отпугнули от нее не одного возможного друга или поклонника. Хотя, безусловно, здесь свою роль сыграли и те ревность — и ревностность, — с которыми Брагинский обычно приглядывал за своими сестрами. А еще — их банальное внешнее сходство. Такие же, как у самого Ивана оттенок кожи, волос и даже глаз, чей необычный цвет еще сильнее подчеркивало фиолетовое вечернее платье, делали Арловскую чуть ли не его близнецом. Разве что те черты, которые внешность Брагинского портили, лишая ее ясной очерченности и мужественности, его младшую сестру украшали, вдыхая в ее облик тепло и жизнь. Без них ее красота была бы совершенством белого безмолвия, залитой солнечным светом ледяной пустоши — ослепительной настолько, что, глядя на нее, можно остаться без зрения. И сейчас Сочи только из какого-то странного упрямства не отводила глаз от той, что готова была одним только взглядом ее убить. Просто из ненависти к самому факту Сашиного существования, неприкрыто сообщавшего всему миру, что ее старший брат — не некое идеальное и бесполое создание, а мужчина. Мужчина, который никогда не посмотрит на нее как на женщину, но никогда не отдаст и другому. А вянуть без любви, имея такую внешность… за это ведь можно и убить, согласитесь? Мужчине смириться с тем, что он — пустоцвет как-то проще… «Ну не из-за зависти же к моей матери…» Высохшие костистые пальцы Шарбат Гулы сжали Сашины руки, позволив забыть об этом неприязненном взоре. Удалось даже выдавить из себя относительно связный ответ: — Да… да. Он был… близок с моей матерью. Но это уже не имеет значения, — а вот посмотреть своей пугающей собеседнице прямо в лицо почему-то упорно не получалось, хотя Москва предупреждала, что такое «косоглазие» и бегающий взгляд не просто невежливы, а с головой выдают неумелого лжеца. — Я ничем не отличаюсь от остальных. Он не жил с нами, как с семьей. Мамы давно нет, а я… я почти ничего не помню. Афганистан закусила свои пергаментно-бледные губы и, скользнув ладонью по цветущей щеке молодого города, коснулась кончиком пальца ее губ — горячих и сочно-ярких. — Уверена, она ни о чем не жалела. И эти — тоже не слишком ожидаемые слова — заставили встретить взгляд ярко-зеленых глаз. Таких неестественно живых на мертвом лице. «Вы о моем рождении? О моей недо-смерти — не без ее участия? Или об ее последнем восстании?» Но нет. Всё это произнесено не будет. Себе Александра «неожиданных вопросов» позволить не может. Не сейчас. Голос Петра, прозвучавший легко и спокойно, словно тот и впрямь не заметил всех этих скрещенных незримых клинков — да и Москва стояла у нее за левым плечом с совершенно невозмутимым видом, — заставил вернуться к реальности: — Дорогая Наташа, позволь поцеловать твои charme ручки и заметить, что сегодня ты особенно ослепительна. И, конечно, позволь представить тебе — хоть, быть может, вы и знакомы — Александру Ивановну Навагинскую, город Сочи, хозяйку двадцать вторых Зимних Олимпийских игр. Александра, представляю тебе Наталью Владимировну Арловскую, Республику Белоруссия. Нашу милую тетушку. Светлые брови «милой тетушки» изломились слишком круто, чтобы надеяться избежать какой-то не самой протокольной сцены, но вместо нее последовала другая — не бурная, зато по своей недосказанности более занимательная. — А заодно — самую красивую из нас. Хотя обычно «лишь на расстоянии звезды хороши», и эту печальную истину я узнала на своем опыте, — по жуткому лицу Афганистан прошла странная — не то зловещая, не то невеселая — улыбка, с которой она и обернулась к Белоруссии. — Здравствуй, сестрица. При нашей последней встрече ты просила называть меня именно так, не правда ли? На совершенном лице вначале отразился шок — неизбежный от первого взгляда на нынешнюю Шарбат, а затем щеки Натальи вспыхнули ярким румянцем, в котором буквально сгорел и рассыпался пеплом весь ее гнев. Отчего у нее самой хватило сил приветствовать Шарбат одним лишь неловким кивком головы. «Вот еще одна загадка для пытливого ума. Что там между ними, разделенными тысячами и тысячами километров, произошло? Что-то разделенное на них двоих». Или на троих? Ну, во всяком случае сейчас от этого была пусть и небольшая, но польза. — Я, пожалуй, пройду в зал. Не буду распугивать гостей прямо с порога. Ваше предложение еще в силе, София-ханум? — Да. Время и место сообщу чуть позже. Хотя, предупреждаю, здешний мой график просто ужасен. И все же — добро пожаловать.II.
Наталья окинула Сочи взглядом с головы до ног. Тем самым, на который способны только женщины. Поправка — очень ревнивые и очень несчастные женщины. — Прелестное платье. Простенько, но со вкусом. Чувствуется рука мастера, — усмехнулась она Москве. — Ванечка тоже всегда мечтал создать из всех этих своих младо-южан новые древнегреческие полисы. Сделать сказку былью, видимо, его жизненное кредо. Сама затея провалилась, но хотя бы внешний облик не подкачал, — после чего продолжила со все той же убийственной прямотой. — Вообще, учитывая ехидство, с которым о твоем городе и курортах отзывались сами русские, я ожидала чего-то более… отталкивающего. Долго пыталась придумать, что соврать в качестве комплимента. Сочи только улыбнулась — за столетие она привыкла быть в тени Одессы, Ялты и других черноморских городов, не говоря уже о блистательных курортах Средиземноморья. «Зато ни в одном из них, кроме Барселоны, не проходили Олимпийские игры. Вот. И я — больше любого из них». — Этот берег Черного моря почти всю писанную историю мало пользовался… популярностью. Не самые лучшие морские течения, — Саше даже удалось воспроизвести довольно правдоподобный смех. Теперь Белоруссия взглянула на нее уже гораздо добрее. Почти «нормально»: — Скорее заскорузлость человеческих стереотипов. Они почему-то всегда меняются медленнее, чем реальность. Не бери в голову, ты определенно лучше, чем о тебе говорят. Что неудивительно — с твоим-то происхождением. — И я б не сказал, что это плохо. Потому что мы с вами отчасти и есть эти самые стереотипы, — отметил младший Брагинский. — Похоже, кто-то здесь упорно нарывается на грубость, мой дорогой… племянник. Кстати, еще раз назовешь меня «тетушкой» — получишь в лоб. Я еще не чувствую себя настолько старой. Петр шутливо-извиняющимся жестом снова поднес ко рту кончики ее пальцев. — Впрочем, патоки всех сортов вам всем еще наговорят. Как и зададут вопрос — можно ли увидеть… — О Боже, — прикрыла ладонью лицо Москва, — видимо, стоило выставить его тут, как Ленина, под стеклянной крышкой. Чтобы все прошли, увидели, убедились в том, что его состояние не изменилось, и выбросили это из головы. А не били охранников на стадионе и не вламывались ко мне в номер. — Ты сама в этом виновата. Спрятала Ванечку от всего мира. Даже от нас с Катенькой. Знаешь, как это выглядит со стороны? — Догадываюсь. Тем более, что многие города говорят мне это прямым текстом. Что это я сама все устроила, чтобы прибрать к рукам всю власть в доме. Вот только произошло всё не на моей территории. Не я не уследила… Последняя фраза была явно лишней. И будь на месте Белоруссии сейчас кто-то другой — Москва язык бы точно придержала. Но привычка едко и несдержанно думать о «бывших своих», родне и прочих неверных союзниках Брагинского явно сыграла с ней сейчас злую шутку — и она сама же нарушила все те наставления, которыми так упорно все последние дни пичкала Сочи. Щеки Арловской побелели так, словно их инеем припорошило. То, что Россия был ранен на ее землях, видимо, ей и самой не давало покоя все эти годы. Поэтому она без малейших раздумий решила ударить в ту единственную брешь, которая — по словам Петербурга — имелась у Москвы, заставив уже её переливаться всеми цветами радуги. Что ж, неизбежные издержки родственных «разборок» — отличное знание противником твоих уязвимых мест. — Ну ты же не зря носишь вместо фамилии прозвище своего деда. Тот тоже норовил ухватить больше, чем мог удержать. Однако получил в придачу к киевскому престолу почему-то чашу с ядом. А его сын, твой… — Дамы, дамы! Дорогие вы наши! Что вы делаете?! Вы тут еще царя Гороха вспомните!III.
И они, наверное, даже вспомнили бы, если бы внизу не захлопали двери и не раздались новые голоса. Наташа и Софья разом отступили на шаг назад и столь же синхронно кивнули друг другу. После чего Арловская деревянно пожала Сочи руку и прошла в зал. — Все в порядке? — одними губами поинтересовался Брагинский у Софьи. — Лучше не бывает, — также ответила она. Да, похоже, семейный вопрос у нее и впрямь стоял острее, чем у кого бы то ни было. Девятое столетие пошло, а такие эмоции. А еще Сочи внезапно поняла, что не знает не только причин такой болезненной реакции, но и ничего о происхождении самой Софьи. Для нее — как для одного из самых молодых городов России — Москва и ее воплощение просто были всегда. Ну как облака на небе. Притом, что пресловутый 1147 год — год первого упоминания, а вовсе не основания Москвы. Который, кстати, судя по названию — град Москов — вполне мог быть и… мальчиком? Откуда же и когда тогда взялась Долгорукая? К счастью, сегодня вечером обо всем этом удалось успешно забыть — так как времени на отвлеченные размышления и неуставные разговоры уже не осталось. Через несколько минут по лестнице буквально хлынула река из вечерних и этнических костюмов. Строгие пиджаки и элегантные платья с брызгами аккуратных сережек, запонок и колье занятно смешивались с пестрыми вышивками, перьями и массивными вычурными украшениями. Лица и имена большинства из воплощений, откровенно говоря, просто смешались у Саши в голове. Многие она помнила лишь от представления гостя Петром до его ухода в банкетный зал. В какой-то момент она уже перестала и стесняться, и удивляться, просто как робот улыбаясь, подавая руку, говоря стандартные фразы на русском, английском, французском, испанском, арабском или немецком языках, делая и выслушивая комплименты, принимая цветы, сладости или мелкие безделушки и складывая их на специально поставленный рядом столик. И, конечно же, отвечая на все те же вопросы — заданные как безразличным, так и взволнованным тоном — где сейчас Россия, каково его самочувствие и есть ли какие-то шансы на его возвращение к нормальной жизни. Утром, готовясь лечь в постель и, наконец, выспаться за последние трое суток она обнаружит в волосах нежно-фиолетовый цветок феникса — сербскую рамонду — и будет искренне вспоминать, когда Милош успел его туда прикрепить? Вроде бы он просто вручил по букету ей и Софье… Относительно ясно запомнились только встречи с бывшими «братскими» народами — потому что со многими не в первый раз. Ну и с теми самыми, кто «равнее остальных» — потому что столицы заранее натаскивали ее обратить на них внимание. Тем более, что с некоторыми из них судьба Александру тоже сводила. Видимо, быть затычкой в каждой бочке им всем по статусу полагалось.IV.
У Китая, который из числа «более равных» явился первым, оказались неожиданно узкие и аккуратные ладони. Лишь чуть самую малость крупнее, чем у Сочи. И сам Ван Яо — невысокий и худощавый, с завязанными в хвост волосами — вполне мог сойти за переодетую девушку. Особенно в своем торжественном одеянии — красном широкополом халате с прихотливой вышивкой. Черные глаза с почти неразличимыми зрачками поблескивали, как спелая смородина. По его виду никак нельзя было предположить, что перед вами — самая древняя из ныне живущих стран, когда-то вырастившая и воспитавшая всю юго-восточную Азию, а в настоящее время являющаяся второй экономикой мира (с вполне ощутимыми перспективами стать и первой). Впрочем, частое несоответствие внешности воплощения и той страны или народа, которые оно собственно воплощало — было давней притчей во языцех и загадкой, объяснения которой так и не нашлось. До сих пор никто не мог понять, по какому принципу воплощениям «назначался» пол или возраст, в котором они «застывали». Что уж говорить о более тонких материях… «Все-таки нужно будет вытянуть у Питера его «научный трактат». Неуклюжие Сашины попытки из вежливости произнести приветствие по-китайски Ван Яо искренне повеселили — хоть он и спрятал улыбку за отвороты своих широких рукавов. И из той же вежливости избавил ее от мучений, перейдя на вполне сносный русский — явное наследие еще эпохи Мао Цзедуна. — Наша договоренность еще в силе? — после обмена всеми положенными любезностями обратился он к Москве. — Безусловно. Место и время не изменились. Но предупреждаю — за нами вполне могут присматривать люди. В последнее время паранойя у руководства разыгралась особо бурно. И с полными на то основаниями. Вы же помните ту Олимпиаду у вас, в Пекине… Но проблем нам они не создадут, гарантирую. — Учитывая наш долгий опыт совместной работы, в этом я не сомневаюсь. — И повернув голову к Саше, добавил: — Еще раз поздравляю вас всех и искренне надеюсь, что ваше необычное и печальное сиротство скоро завершится. Я помню Ивана ребенком с перерубленным горлом, который потом еще долгое время не мог говорить — и до сих пор гадаю, как он смог тогда не просто выжить, но и исцелиться. И не просто исцелиться, но и стать тем, кем мы его знаем. — По-вашему, чудеса случаются дважды? — сорвалось у Сочи с языка. В темных спелых глазах блеснула улыбка: — Если долгая жизнь чему-то меня и научила, так это вере в то, что в мире возможно все. И тому, что наше предназначение — принять все эти перемены и обратить в наибольшую пользу для себя. Я видел многих из нас. И поверь, твой отец — не самый слабый из тех, кого я знал. Но он заблудился.V.
Германия или Людвиг Байлшмидт — когда-то младший, а теперь единственный — Китаю был полной противоположностью. Это были настоящие два метра дисциплины и классической мужской красоты. Высокий, широкоплечий, до сих пор с военной выправкой, светловолосый и голубоглазый, в безликой вечерней паре и без единого украшения, к которым у него — по словам Петра — просто патологическая неприязнь из-за их не функциональности. Хотя, стоп… Зато с повисшим у него на руке и явно уже успевшим где-то отметить праздник итальянцем. Кажется, это был «северный» из братьев Варгас — Венециано. Который без особого стеснения или предисловий попытался флиртовать с Александрой и Софьей, несмотря на то, что Байлшмидт в какой-то момент просто взял его за шиворот и переставил себе за спину. Сам же Людвиг говорил коротко и сухо, а светлые глаза смотрели на города с выражением рентгеновского аппарата — если бы у того имелось лицо. Лишь потом Сочи уловила точный оттенок этой настороженности. Страх. Но перед чем или кем? Неужели боялся, что пестрая толпа вокруг расступится, волнами отхлынув к стенам, и в сгустившейся тишине раздадутся неровные шаги отца, явившегося на этот праздник аки Воланд в одной лишь несвежей ночной рубашке? У Германии есть повод опасаться России? «Что, опять? Когда успел?» К тому же все, что он мог потерять — он уже потерял…VI.
Вечером 9 ноября 1989 года, когда рухнула Берлинская стена, и сотни тысяч людей с Востока и Запада Германии смешались в единую торжествующую толпу, остановилось сердце воплощения Пруссии — Гилберта Байлшмидта, старшего брата Людвига. Эта сцена даже попала на пленку с записью тогдашних событий. Если присмотреться, то на одной минуте можно заметить в левом нижнем углу как два высоких светловолосых юноши бросаются друг друг в объятия. А спустя несколько мгновений один из них вдруг дергается всем телом и повисает в руках второго безвольной куклой. И как тот пытается привести его в чувство, пытается позвать на помощь — но Берлин ликует, ему не до чьих-то там страданий. И Людвиг уносит уже бездыханное тело своего брата прочь от бушующей и радостной толпы в тишину и одиночество осенней ночи.VII.
До сих пор никто не знает, что тогда произошло. Почему миг торжества Людвига, как страны, стал мигом его страдания, как воплощения, как человека? Перед тем, как пройти в зал, Германия обменялся рукопожатием с Петром, чей вид был по-прежнему безмятежен — он, черт побери, даже усталым не выглядел! — и неожиданно по этой безразличной маске пробежала трещина удивления. А когда Брагинский опустил взгляд, убеждаясь, что ему не почудилось и на пальце у Людвига действительно есть светлое кольцо с очень крупным и кристально чистым бриллиантом, глаза у него на миг и вовсе округлились. Петербургу даже пришлось прикусить зубами верхнюю губу — явно чтобы не спросить того, что спрашивать не стоит. И пока Сочи раскланивалась с какой-то смущенной девушкой откуда-то из Центральной Африки до нее долетел торопливый шепот столиц: — Это… это то, что я думаю? — Ну, это же не мыло и не абажур. Уже прогресс. — Не смешно. Стиль «Мечта некроманта» меня не радует и в людях. А уж среди нас… — Ну да… пафосные фразы в стиле «Индия — крупнейшая драгоценность в короне Британской империи» заблистали новыми красками. — Какая… гадость. Хотя… Хотя, думаю, Гилберт бы это оценил. Не из праха в прах, а в… — О нет, — сладким голосом ответила Москва. — Не думаю, что ему бы понравилось быть чьей-то безделушкой. Даже очень дорогой и в оправе из платины. Да и вообще — с чего ты это взял? Может это просто кольцо. Просто с очень крупным камнем. Сочи от этого разговора просто морозом по коже подрало. Точнее, от внезапно пришедшей на ум дикой мысли. Возможно, всё из-за того, что пару часов назад ей пришлось вспомнить то, что она всю свою жизнь пыталась забыть. А возможно, из-за ответа Ван Яо на ее вопрос о чудесах… Что, если Гилберт тогда тоже не умер?! Что, если Людвиг кремировал брата заживо?! Думать, что Пруссия в тот момент ощутил — или ощущает до сих пор? — не хотелось просто физически. Нет, нет, нет! Хватит с нее чужих тайн. Иначе она к утру поседеет. Примечания: И прошлое лежит, как старый клад — В. Высоцкий, «Зарыты в нашу память на века», 1971 год. https://stihi-russkih-poetov.ru/poems/vladimir-vysockiy-zaryty-v-nashu-pamyat-na-veka Цена услуги по превращению праха умершего в синтетический бриллиант (неотличимый для неспециалиста от настоящего или искусственного более «заурядного» происхождения) с последующей огранкой и вставкой в ювелирные украшения варьируется от 5 до 22 тысяч долларов. Обычно такие алмазы имеют синие оттенки — из-за повышенного содержания в человеческом теле бора, но в целом цвета могут варьироваться от полной прозрачности до практически черноты.