«Русский Эрос», Г.Д. Гачев
I.
POV Сочи, Продолжение ее рассказа про события 1854 года В груди печет. Как будто за пазуху бросили тлеющий уголь. Но мне не больно. Тепло. Настолько, что сыпящийся с неба дождь — уже пополам со снегом — почти перестает ощущаться. Вместе с холодом уходит и страх. Нет, не так. Он просто смешивается с лихим, странным весельем. И от этой подзуживающей саму себя буйной смеси голова кружится сильнее, чем от любого крепкого вина. Англия — белый от злобы, в обрывках повязок, мокрых от дождя и красных от крови, — смотрит на меня. Долго смотрит. Словно не веря или пытаясь понять, не порождение ли я его собственного воображения. Что-то кричит. Бросается вперед. И я — задорно-хмельная от собственного ужаса — не шарахаюсь в сторону, бегу не прочь, а ему навстречу. Заставляя кружащееся над нами и медленно разгоравшееся тусклым золотом облако дернуться вниз, окутать нас обоих с головы до ног. Всё вокруг озаряется злой красной вспышкой. Когда она гаснет, тело и одежда британца испещрены вязью тонких и длинных ожогов — будто на него набросили частую сеть из раскаленного металла. Он валится на землю, извивается на ней, беззвучно раскрывая рот, заходясь, видимо, в какой-то уже просто немыслимой боли. За него вскрикивает Франциск, которому из нас троих сейчас, наверное, страшнее и жутче всего. Он ведь даже не понимает, что происходит. Он видит раны Артура, но не видит парящей над ним пламенеющей кудели из тысяч и тысяч нитей. Которые постепенно растекаются, размазываются, расплываются по ветру дымными потоками всех оттенков света. От гневно-алых до тепло-золотых и тревожно-лунных, призрачных, как болотные огни. И я, подхваченная ими с земли, таю тоже. Тоже становлюсь ветром. А ветер может найти кого угодно. Ведь для него нет преград.II.
Пробуждение было медленным. Словно плавный подъем сквозь тяжелую, густую от ила и придонной мути, воду. И звуки доносились как сквозь водную толщу — невнятно, протяжно. А еще со всех сторон обступал странный непрекращающийся гул. Тело давило, как одежда с чужого плеча. Под этой тяжестью нельзя было пошевелить и пальцем. Зато здесь было сухо. И мягко. — …он не вызвал доктора… чему… — Я… не ска… — …чему?! … не дал ему… видеть… — …у … го хватает проблем… нужно быть сильн… — …сводит с ума.! И эта буря… Рядом громко и резко зашуршала ткань — как если бы кто-то сдернул штору с гардин или полог с кровати. И гул тоже сразу сбросил покровы, обратившись в вой ветра и грохот дождя по крыше. Такие громкие, что казалось — дом вот-вот рухнет, рассыпется щепой, как вражеские корабли в Балаклавской бухте. Хотя кричала и плакала буря как-то странно — десятками человеческих голосов. — Here is… здесь… Oh my God, здесь труп! — раздался прямо над головой звонкий молодой голос. Я испуганно вздрогнула — точнее попыталась — услышать английскую речь здесь я не ожидала. — Тише, — негромко ответил ему другой: надтреснутый, но такой родной, что от его звука в груди вновь разлилось тепло. Но на этот раз спокойное, не азартно-злое. Теперь все будет хорошо. — Дом полон… И она — не мертва. Просто такой сон… Такое с нами бывает. — Но Арт… Керкленд мне никогда ни о чем подобном не рассказывал! — возмущенно и встревоженно ответил отцу его собеседник, просто безбожно коверкая русскую речь своим акцентом. Отчего смысл многих его слов скорее угадывался, чем по-настоящему понимался. Отец рассмеялся — как будто ветер колыхнул листья в лесу. А от их шелеста отчего-то всегда на миг становится тревожно на душе. — Уверен., это было… из лучших… побуждений. За окном снова взвизгнуло, бухнуло и рядом вновь зашуршала ткань: — Арт… Керкленд?! Сомневаюсь… Надо все же занавесить окна вторым слоем. Иначе стекло брызнет во все стороны, если не от бури, то от… Так что с ней все-таки такое? — То же, что и с другими… Моя оплошность, — прошелестел отец. — Кто-то пережил ее без потерь, а кто-то… На лоб мне легла горячая шершавая ладонь. — Это, знаешь ли, не объяснение. А ты ведь всегда был со мной честен! Пожалуй, только ты один и… Что случилось теперь? Изрезанные, иссеченные пальцы скользнули у меня в волосах, убрали прядку со лба. А в голосе незнакомого мальчика бравада уже смешалась с тревогой и обидой: — Я… я понимаю… Я не один из твоих… твоих… Я тебе никто, наверное… На самом деле. Зато передо мной тебе не нужно… выглядеть неуязвимым… Тишина. — Прости… Я… я, пожалуй, пойду… Найду доктора. Не вздумай никуда сбегать! Иначе я всем всё расскажу! И я не шучу! Лязгнул замок и в дверную щель теперь открыто ворвался гомон из стонов и вскриков. — Альфред, — коротко раздалось у меня над головой и дверь с тихим скрипом замерла на полпути. — Ты мой друг. Эти слова упали легко и весомо. Канули, как галька в воде, в шумных волнах охваченных болью людских голосов. Они значили ровно то, что значили. Не больше — они ничего не обещали. Не обещали, что дружба эта будет вечной. Но и не меньше. — Спасибо, — тихо пролепетал этот непонятно откуда взявшийся Альфред и охнул, видимо, стукнувшись о край двери. Пальцы же отца легли мне на виски, а сам он — резко выдохнув сквозь зубы, — склонился надо мной так, что наши лбы соприкоснулись. — Я знаю., что ты здесь… Сегодня был… удачный день. Ровное тепло его рук и лба сменилось опаляющим жаром, но сама его кожа стала ледяной, сдавив этот жар, как ламповое стекло — бьющееся в нем пламя. «Знаю, что ты сделала глупость, которая тебя чуть не погубила. Тебе очень повезло, что Артур уже был ранен, был не в себе», — раздалось у меня прямо в голове. Когда я поняла, что он может меня слышать, то оцепенела. Все слова — сотни раз прокрученные в голове за время моего заключения в собственных развалинах и моего странного путешествия, — рассыпались в прах. Вырвалось самое отчаянное, нелепое и честное. «Я хочу жить!» Ответом стали лишь отзвуки скупой горечи. Которую может испытывать только мужчина, оказавшийся неспособным защитить своих близких. «Ты будешь жить. Теперь — точно. Твои братья и сестры — как лоза. Гнутся, не ломаются. Как бы не завершилась теперь эта война, охоту до твоих земель мы уже отбили». «Ты. Будешь. Жить». Перед глазами начали медленно расплываться красноватые пятна, как если бы по ту сторону сомкнутых век разливался яркий солнечный свет. «Вы с мамой помиритесь?» Где-то в соседней комнате какой-то мужчина коротко и громко закричал от боли. Так, как воют разве что смертельно раненные звери. А потом заплакал, как маленький мальчик, и я испуганно распахнула глаза. Света не было. Только тьма.III.
Какое-то время я могла различать только ее оттенки — как если бы вновь оказалась в той пещере, где впервые попыталась причинить кому-то боль. Но вскоре чернильный мрак стал выцветать, сереть, превращаясь из густой ночи в прозрачные сумерки. И из них, как корабли из тумана, стали выплывать, наваливаться на меня засыпанная книгами каминная полка, отцовское рабочее бюро, картины, вазы и статуэтки, поставленные прямо на пол, какие-то узлы, пачки перевязанных писем и бумаг и печальная в своем одиночестве свеча, горящая в обычном стакане. Я не сразу поняла, что вижу не ее, а только ее отражение — в том самом зеркале, которое тогда висело в отцовском кабинете. Похоже, всё, что когда-то располагалось в отведенной ему немалой квартире (если не целом доме) — теперь было свезено, свалено в эту комнату. В этом же отражении я увидела и себя — маленькое, высохшее, восковое, а из-за скудного света даже какое-то зеленоватое личико, утонувшее в постеленной прямо на полу перине. Отец, сидевший над моей головой, из-за светящей в спину свечи казался резной тенью с золотыми искрами вокруг одной из эполет. Щелкнула дверная ручка, и помещение щедро залило светом из соседней комнаты. С ним вновь ворвались те крики, и стоны, и негромкое ровное бормотание, в котором узналась молитва. А еще запах, просто кошмарный запах — крови, гнили, больной плоти, пота, горящего масла и воска, спирта и просто какой-то острой химической гадости, оседающий во рту горьковатым привкусом. Из желтого, необычайно яркого среди темной комнаты, дверного силуэта донесся женский голос — безмерно усталый, но без спрятанного в этой усталости жала раздражения: — Не надо, не убивайтесь вы так. Голубчик вы, миленький! Николай Иванович сказал, что сохраните вы руку! А доктора лучше его во всем свете нет. И дождь этот страшный скоро кончится… А потом пышущий светом и страданием проем заслонили две фигуры. Одна из них была невысокой и коренастой, вторая — гибкой и тонкой, как тугая ивовая ветвь. — Нужно больше света, — произнес обладатель первой из них, оказавшийся немолодым мужчиной, с забавной прической, что была популярна в тот век, невольно навевая мысль о сходстве обладателя этих бакенбард и нависших густых бровей со псом. Грузным таким, солидным бульдогом. Только с очень тонкими подвижными пальцами на крупных красивых кистях. Благо из-за закатанных выше локтей рукавов они были видны во всей красе. И этими руками он прижимал к прикрытой темным фартуком груди металлическую миску с тускло блестевшими концами хирургических инструментов. — Наверное, — проронил юноша, судя по голосу это был тот самый «Альфред». Но дверь все же запер. Всё что удалось разглядеть — светлые мокрые волосы, непослушно торчащие во все стороны, и несколько вздернутый нос. — Но не хотелось бы лишнего шума. — Вы и так его устроили своими бурными уговорами, голубчик. Я на ногах уже десять часов и буду работать до утра. Всё же лучше позвать солдат, пусть перенесут раненого в смотровую, к остальным. Тут оперировать никак нельзя. Особенно, если рана так тяжела, как вы сказали. — Думаю, что вам… это под силу, любе…знейший… Николай Иванович, — хрипло произнес отец. — Свою практику вы… начинали там, где… удобств было еще меньше. Мы могли бы… обратится к одному из… ваших помощников., но я надеялся… на наше столичное знакомство. «Лучший во всем белом свете» свел свои кустистые брови, вглядываясь в полумрак: — Вы… это вы! Но как же, Иван Владимирович! Вы должны были быть сейчас в Москве, в Кригскомиссариате. Так мне сказали… как же вы тогда передали этот дом госпиталю? — А вы сейчас… должны быть… в Петербурге, — с откровенным весельем отметил отец. — Но иногда… приходиться делать… не то, что надо… а то, что хочешь. — Остроумно, как и всегда. Но не думаю, что желание сохранить инкогнито стоит такого риска. Осмотрю вас здесь, там решим, — ответил врач и тут же словно напрочь выбросил из головы всё постороннее, включая положенный этикет. — Альфред, верно? Простите за невежливость, но я предпочитаю во время работы называть моих помощников и пациентов по имени. Выдвинете тот стол, накройте его чистой простыней. Есть здесь такая? В инструментах разбираетесь? И главное — достаньте света. Хоть из-под земли. — Да-да, конечно, — торопливо выпалил тот, вновь терзая слух всем присутствующим, и столь же торопливо бросаясь за всем указанным. Тогда как доктор ловко и умело помог отцу подняться, внимательно отслеживая каждое его движение. — Иван, на вас одежда сухая. Это хорошо, вероятность заражения ниже. Это плохо — вы лукавите. Если вас и ранили — то уже здесь или же вчера. Но за это время от необработанной рубленной раны корпуса вы уже бы скончались. — На мне кавалерийский… корсет. Он стягивает края… — Перестаньте шутить. За это время он наградил бы вас гангреной. В лучшем случае вы лежали бы в обмороке. Но никак не сидели бы без всякой опоры, не поднялись бы с моей помощью и не острили… Если это всё шутка, то крайне скверная. Для многих людей в этом доме счёт идет на минуты. — Именно поэтому… я надеялся… на наше знакомство. Ведь вы безупречны… не только как хирург., — мягко ответил отец. — Пообещайте мне…IV.
Самым удивительным было то, с каким спокойствием этот человек — Николай Иванович Пирогов — воспринял слова отца. Они его совершенно не поразили, как не счел он их горячечным бредом или нелепым розыгрышем. Видимо ему хватило одного только взгляда на рану, от которой обычный человек и впрямь должен был уже погибнуть. Если не от потери крови, то от нервического шока. Наверное, если бы завтра грянул Армагеддон и ему поручили оперировать ангелов, то доктор попросил бы уточнить лишь подробности устроения их анатомии. Если сейчас внутри он и сгорал от любопытства, то это чувство полностью погасила сосредоточенность на выполняемой работе. — Разрез глубокий, рассечены сосуды, но крови почти нет. Пульс и температура тела в норме. Как не видно и некроза от обескровливания по краям. Вы умеете этим… управлять? Кровотоком? — Отчасти., — проронил отец, раздетый и растянувшийся на столе между пропитанных «карболкой» простыней. — Порой ранение можно и полностью исцелить, — торопливо вмешался Альфред, стоявший у него над головой с той самой свечой в руке. Хоть ему все же удалось добыть и лампу, пристроенную сейчас на каком-то сундучке, отчего по потолку разбегались тени пополам со светом, которого, впрочем, все равно не хватало: доктор даже не сумел заметить меня за всеми этими горами скарба. — Небольшая привилегия для сильнейших из нас. К сожалению, это работает только при полном сознании. Поэтому об использовании эфира не стоит и мечтать. А даже мы нуждаемся во сне. Особенно когда… Поэтому швы или как это по-научному у вас? — все же потребуются. Я и сам рад был помочь, но опыта не хватает да и не все тут так просто. — Стало быть, подлинно опасной травмой является только ранение в голову? Или что-то другое ведущее к потере сознания? Похоже… похоже, у вас печень повреждена. — Да, это… сложно не… заметить. Альфред на это замечание только раздраженно выдохнул. — Зато просто дурачить своих родных, скрывая… — он осекся, когда отец запрокинул голову, открывая отчего-то до сих пор обмотанную шарфом шею, и взглянул ему в лицо. — В любом случае потребуется дополнительное сечение. Боль тоже притупляется? — Не так… хорошо… как хотелось… бы… — Мои прикосновения чуете? Вот здесь? — Да… — Тут я буду работать. Остановите кровоток. Нужно восемь минут. Альфред, пере… — что-то звякнуло. — Да, именно. — Говорите… со мной…ли друг с другом… Главное… не… заснуть. Когда острие ланцета скрылось за складками простыни вокруг раны, отец вновь запрокинул голову, но на этот раз уже ничего не видя, лишь страдальчески оскаливая зубы. Одно из золотых пятен на потолке закачалось, поплыло: ладонь Альфреда тыльной своей стороной коснулась виска и щеки отца — легко и медленно, хоть все его движения до этого были неугомонными, ловко-торопливыми — и сам он, что-то быстро прошептав, потянулся вниз. И почему-то эта неловкая ласка вызвала непонятное смутное раздражение. Кто он вообще такой? Откуда? Почему именно он, чужак, сейчас стоит там, вместо одного из нас? «И сам он одинок. Никто его не поддержит — ни штыком, ни монетой, ни словом», — вплыли в памяти слова Франции. Значит, не союзник. Союзников у отца в этой войне нет. Ведь он явно из «них» — язык, цвет волос да даже лицо почти один в один, как у проклятого Артура! — Свет, — напомнил доктор, не поднимая глаз. Но будто услышав мои мысли, спросил: — Так вы, друг мой, американец? Каким же ветром вас сюда занесло? Примечания: Никола́й Ива́нович Пирого́в (13[25] ноября 1810; Москва— 23 ноября [5 декабря] 1881, с. Вишня (ныне в черте Винницы), Подольская губерния)— русский хирург и анатом, естествоиспытатель и педагог, создатель первого атласа топографической анатомии, основоположник русской военно-полевой хирургии, основатель русской школы анестезии. Во время Крымской войны был главным хирургом осаждённого англо-французскими войсками Севастополя. За тот год лично провел более 10 тысяч операций. Кригскомиссариат — в Российской империи «предшественник» интендантского управления. Ведал вопросами снабжения армии, вещевым и денежным довольствием личного состава и другими. «Карболка», карболовая кислота — устаревшее название фенола, который в то время был одним из основных антисептиков и дезинфицирующих средств.