Семнадцать

«Но куда же напишу я? Как я твой узнаю путь?» — «Все равно, — сказал он тихо, Напиши… куда-нибудь!»

В России пишут без адреса («на деревню дедушке» пишет чеховский Ванька Жуков; Плеханов и Ленин пишут «Письма без адреса»; Гоголь писал на Русь «из прекрасного далека», а Белинский так же отвечал вроде и ему — письмом к Гоголю, а по сути, так: в русское пространство) — и все равно любовь и слово души не пропадает, а где-то залегает бороздой в ее путях-дорогах пространственных и исторических.

«Русский Эрос», Г.Д. Гачев

I.

POV Сочи, Продолжение ее рассказа про события 1854 года Вопрос доктора почему-то нашего званного — или все же незваного? — гостя смутил. Даже при тусклом свете и в отражении покрытого пылью зеркала было видно, как он вспыхнул до самых ушей. Мальчишка. Вертлявый и любопытный. Почти такой же, как любой из моих кровных братцев — только светлой масти. Но не русо-пепельной, зимнесолнечной, как отец, а яркой, золотой, как солнце летнее. И с положенным солнцу пятнышком — с характерным легким прищуром, говорившим о слабом зрении. К отцу, когда тот застонал, он попытался наклониться и оттого, что плохо видел. Да и сама необходимость долгое время стоять на одном месте и вдобавок в одном положении, наверняка, была для него настоящей пыткой. Но он — не-союзник и не-родственник — почему-то терпел. — Да. То есть нет. То есть да, я — душа Северо-Американских Соединенных Штатов. И я… я… приехал в гости. Давно собирался и вот всё как-то… — … сбежал… без разреш… — выдохнул отец, чей рот в этот момент корежило не только от боли, а от усмешки, — … инкогнито, без сопровожд… получит… потом. — Да, чувствуется, все мы тут хороши, — отметил Николай Иванович, не отрываясь от работы. Ланцет и еще какой-то блестящий инструмент в его руках двигались ровно и быстро. — У вас, кстати, румянец нездоровый. Нелегкая дорога? Лучше будет пока держаться от госпиталей подальше — иначе точно сляжете. — Вы тоже сбежали? — удивленно хлопнул Альфред ярко-синими глазами, словно не слыша последних слов доктора. — Как же вас допустили к работе? Без сопроводительных документов? — «Сбежал» — слишком громко сказано. Скажем так… мне неофициально давали понять, что мое прошение о переводе в армию несвоевременно и лучше мне остаться в столице. Теряли его с завидной регулярностью. Не смейтесь, Иван, у вас корпус трясется, вы мне мешаете. И это притом, что я уже не первый год как состою в чине действительного статского советника. Пришлось прибегнуть к такому же неофициальному покровительству… Отец зажмурился, смаргивая выступившие на глазах слезы: — Елена… Павл… — закашлялся, и САСШ торопливо вытер выступившую у него на губах розоватую пену краем простыни. — Как вы догадались? Хотя нет, лучше помолчите пару минут. Тут еще немного осталось. А… ведь именно в ее салоне мы и познакомились! Она тоже.? — Она уже… помогала вам… несколько ле… азад, — уклонился от прямого ответа отец, прикрывая глаза и расслабленно растекаясь по столу. Простынь на его груди мерно поднималась, вой ветра за стенами почти стих, перестук дождя по крыше стал ровным, убаюкивающим, а не пугающим. Выждав, словно по часам, нужное время, добавил: — Проблемы с… начал…вом. Вы тогда так… обиделись… Даже на меня. И это «меня» явно значило не штер-кригскомиссара Ивана Владимировича Брагинского, военного чиновника V ранга. Теперь уже «чудесный доктор» побагровел по самые свои пышные бакенбарды и еще ниже склонился над раной, пряча лицо. — У всех бывают минуты слабости и слова, брошенные сгоряча, — чтобы сгладить возникшую неловкость, поспешил заметить Альфред. — Но сейчас вы здесь, а не там, в уюте и безопасности. Тем более, что прорываться сюда вам пришлось «с боем». Неудивительно, что люди за этой дверью верят в вас, как в посланника Божьего. — И добавил с тем смешком, каким обычно обмениваются дружескими байками: — А правда, что однажды вам принесли тело солдата, которому взрывом оторвало голову? В полной уверенности, что вы сможете пришить ее обратно?! — Ш-ш-ш, орленок… — выдохнул отец, и стиснул ладонь Альфреда своей. — Это не… смешно. Забрызганные кровью, но по-прежнему красивые в своей силе и ловкости, руки хирурга замерли, и он поднял на отца осторожный взгляд. — Вы умеете читать мысли? Или просто знаете, что происходит… с каждым из нас, из ваших… — Да… И нет… Это… сложно… описать. Но… не бой…тесь. Я тоже… умею…нить секреты. — Я верю. Вся ваша жизнь — один большой секрет, — ровным тоном проронил Николай Иванович. За произнесенным «секрет» бесспорно угадывалось слово иное и куда более резкое. — Тяжко так жить. — Дело… привычки. Но порой… как вы в тот день… с тем солдатом. Хочется, чтобы земля… разверзлась под ногами. — Это был худший день моей жизни, — задумчиво произнес Пирогов, возвращаясь к работе и непонятно к кому обращаясь. — Самое высшее признание моих талантов из возможных. И самое ясное понимание их ограниченности. Я привык быть спокойным даже в урагане человеческой боли и отчаянья. Привык закрывать глаза на самые хрупкие надежды. Ввел процедуру сортировки раненых, без сожаления передавая безнадежных священникам, чтобы было время заняться теми, кого еще можно спасти. Но тогда стены рухнули. Ах, что стены… Мне показалось, что я оказался вдруг без самой кожи… Они, его товарищи, не сердились, нет. Даже не разочаровались во мне. Они и сами понимали, что выглядят смешно и стыдно. Просто их надежда угасла. Как огонек у свечи. Дунул — и нет его. Отец мягко улыбнулся на эту исповедь и поднял взгляд на своего друга, сейчас прикусившего верхнюю губу. — Когда мы… теряем… кто дорог… — Альфред, передайте иглу и нить, — опять спокойно заговорил доктор, будто захлопнул случайно приоткрывшуюся дверь. -…то идем… на всё. Даже если… вреда больше. Я знал… одного короля… последнего в своем… роду… — Помолчите, мне нужно закончить. Дышите медленнее и ровнее.

II.

— Кто это? Что это за ребенок? С ним паралич? — Это она, — поправил качнувшегося в мою сторону доктора Альфред. Они вдвоем помогали отцу, одетому только в белье, тот самый шарф и длинную свежую, но не утюженную, рубашку, улечься с другого края перины — и Николай Иванович, наконец, заметил, что в комнате есть «посторонние». Хорошо я успела прикрыть глаза. — Да, это она, — пробормотал отец. Без стягивающих грудь мундира и корсета, и после операции говорить ему стало легче, но и тянуть в сон его стало с особой силой. — В этом-то сейчас и беда. — До меня доходили нелестные слухи, что вы прижили вне брака… Постойте — она тоже не… Она одна из вас? — Мы поговорим о ней завтра. Обещаю. — А вы уверены, что завтра вы будете со мной говорить? — прямо сказал доктор. — Об этом… всём. Вы лицедействуете всю вашу жизнь. Меня, признаться, даже оторопь берет при мысли, что все наши встречи — в салоне великой княгини и по делам — были… спектаклем. Маскарадом. Я и представить себе не мог, что можно так… врать? Ничем себя не выдавая. Поэтому я совершенно не уверен, что вы не забудете обо всем, что здесь произошло, стоит лишь мне закрыть за собой дверь. — Я не настолько лишен чувства благодарности, как вам могло показаться, — не без иронии произнес отец и, оказавшись, наконец, на месте и под покрывалом, даже чуть слышно простонал от наслаждения. Притянул меня ближе к себе, устраивая мою голову у себя на груди. Тело под тонкой рубахой было горячим, как печка: — К тому же я знаю, зачем вы здесь. Знаю, что когда вы только начали свою практику в тех страшных столичных больницах для бедных, то и сами подхватили хворь. Были на краю гибели. Плакали каждую ночь, жалея, что сгинете, как бесплодное зерно, брошенное в землю, не познав ни любви, ни радости отцовства. Нет всхода — никто не узнает, что было брошено зерно. Ах, как вы были тогда несчастны! И когда вас не пускали сюда, под английские и французские ядра, вы — известнейший медик России и европейское светило, действительный статский советник — снова были несчастны, как тот безвестный мальчишка, отравившийся больничными миазмами и рыдающий в подушку, пока никто не видит. За предложение Елены Павловны учредить женскую службу ухода за раненными вы ухватились с отчаяньем утопленника. Хоть это и дало вам здесь лишь птичьи права, а не должность, на которую мог рассчитывать человек вашего таланта и положения. Ш-ш-ш… Не пугайтесь. Вы не испугались, когда в комнату, где вы оперировали, влетела и разорвалась бомба. Вас не пугает, что вчера вы остались без отведенной вам квартиры — ее разворотило обстрелом. Ведь вы и так собирались работать всю ночь… — Зачем вы это делаете? — действительно почти испуганно прошептал Николай Павлович. — Потому что я — та земля. Не самая мягкая и ласковая. Но, как и всякая земля, я не люблю погибших всходов. Хотите «прорасти», стать, наконец, «настоящим человеком», как мечтали с тринадцати лет? Как написали тогда в своем дневнике? Я ничего не забываю. Ни единого слова. На днях вы официально станете главным хирургом Севастополя. И покажете всё, чего стоите. Но не ждите ни единого свободного и спокойного дня, ни всеобщей благодарности. Не ждите от меня пощады — потому что такова моя любовь. Сквозь ресницы я увидела, как отец, смеясь, обхватил доктора за шею и, заставив склониться к нему, легко и ласково поцеловал в левый глаз. Который, как оказалось, слегка косил — отчего Николаю Ивановичу все время приходилось хмурить брови, превращая лицо в ту насупленную бульдожью маску. Но только не теперь.

III.

Америка обязана многим России, она состоит должником России во многих отношениях, и в особенности за неизменную дружбу во время великих бедствий. С упованием молим Бога, чтобы эта дружба продолжалась и на будущие времена, что Америка благодарна сегодня и будет благодарна России и ее Государю за эту дружбу. Мы прекрасно знаем, что само допущение, будто мы когда-нибудь сможем лишиться этой дружбы вследствие какой-либо преднамеренной несправедливости или неверно взятого курса, было бы преступлением.

Марк Твен, Послание Александру II от имени экскурсантов, находящихся на борту американской паровой яхты «Квакер Сити» Ялта, 26 августа 1867 г.

— Ты на меня не сердишься, орлёнок? — спросил отец, когда Николай Иванович ушел. — А… что? — не сразу откликнулся на эти слова Альфред, привалившийся спиной к закрытой двери и задумчиво теребящий пальцами нижнюю губу. — Нет. Нет! Почему я.? — За то, что не могу тебя принять, как следует. За то, что пробираться сюда пришлось через тридцать три границы. За этот вечер, наконец. И эту сцену… — Если и сержусь — так только за ненужное притворство, — фыркнул юноша. — Ты пытался сделать вид, что не нуждаешься в помощи. Когда я заметил, что ты ранен, но не желаешь этого показывать, мне стало страшно. За тебя, за нас. Решил, что это — потому что я чужой, что ты меня… не любишь. Но потом, когда ты отвел глаза и Севастополю, понял, что это забота. Такая вот. У тебя. Почему ты никому не доверяешь? Отец выпростал из-под покрывала руку и рассеянно потер глаза. Шум в доме стихал, но начал просыпаться город. В зазор между занавесями на окнах опасливо заглянули первые солнечные лучи. — Со временем ты сам поймешь… — Я не ребенок! — Конечно… — без всякой насмешки согласился отец. Уронил руку на свободную часть перины. — Но даже тебе нужно отдыхать. И вот это сейчас — всё, что я могу предложить. Сколько дней ты уже на ногах? — Это неважно, — насупился тот. — Не умру. Папа явно поперхнулся смешком, но старательно сделал вид, что просто закашлялся. — Я плохо сплю, — неохотно признал Альфред. — Могу во сне тебя задеть. — А здесь тебе больше негде пристроиться. Ходить же лишний раз по городу и даже по госпиталю без моего сопровождения не советую. Не все мои дети умеют отличить американца от британца. А после вчерашней бомбардировки и боя все ещё на взводе. Так что раздевайся. Рубашку возьми из моих вещей. Несколько замявшись, тот все же расстегнул и сбросил теплый шерстяной жилет и рубашку, манжеты которой были выпачканы в крови, а под рукавами темнели полукружия потных разводов. Переодевшись, осторожно юркнул под покрывало. Зашипел, как недовольный кот, когда отец обхватил его рукой и тоже прижал к себе. Я ревниво и недовольно распахнула глаза, пытаясь вложить в свой взгляд всю неприязнь, испытываемую мной к этому чужаку — пусть и другу отца. Он тоже уставился на меня своими — необычайно ярко-голубыми даже в рассветном сумраке. А еще стало видно, что на чуть курносом носу проступают пятна веснушек. — Она проснулась. — Я заметил. — И… похоже я ей не нравлюсь. — Такое бывает, — философски ответил отец, предупреждающе ущипнув меня под покрывалом за бок. — Что у тебя со зрением? Ты стал щуриться. — Не знаю. Просто ухудшилось. Сначала только при плохом свете, а теперь постоянно. Как Альфонсо меня в ту войну из-за Техаса по голове рукоятью приложил, так с тех пор и… Это пройдет? — с надеждой спросил он, задирая подборок. — Возможно. А может и нет, — произнесено это было со спокойной прямотой. — Скорее всего хуже уже не станет, но и к прежнему не вернется. — Не хочу очки… — уткнувшись отцу в грудь, простонал Альфред. — За всё приходится платить, орлик. Думаю, Техас того стоит. — Понимаю. Но все равно — не хочу, — буркнул тот. — Неужели со временем и я весь буду покрыт… Папа вздохнул, запустил пальцы во всклокоченные светлые волосы: — Рассказывай. И не хитри, что приехал только, чтобы мне помочь. Даже Николай заметил, что у тебя какая-то беда. — Я… мне страшно… кажется, кажется… я могу умереть… Ребята с Миссури как с ума сошли…

IV.

Он жаловался — долго и невнятно — на собственных детей. Хоть ни разу так их и не называл. Похоже, отец был единственным, у кого это слово не застревало в горле. Говорил, что одни из них желают и впредь относиться к другим людям, как к скоту на продажу, а другие под шелухой красивых слов скорее хотели бы ограбить первых, чем всерьез даровать кому-то свободу. Вот оно — еще одно маленькое проклятие воплощений, или «душ народов», как нас тогда называли. Людям сложно провести нас своими лозунгами и замыслами — даже, если сами они в них, вроде как, искренне верят. Отец его не перебивал и почти ничего не говорил. Но бывает молчание, которое красноречивее любых слов. Правда, всю глубину этого молчания я поняла только потом — когда повсюду обсуждали жестокое убийство царя Александра, прозванного Освободителем. И еще немало времени потребовалось, чтобы уразуметь — за что его убили. А еще — чтобы понять, почему отец тогда вдруг спросил: — Ты веришь, что я могу победить в этой войне? Альфред поперхнулся недосказанным словом, и тоже на редкость красноречиво умолк. После чего неохотно признал: — Не все хотят в это верить. Многие боятся. — Чего? Того, что «мир будет един с Россией»? В эту байку, пущенную твоим братом? Или в состряпанное французами «Завещание Петра Великого»? — Мои люди — искренние христиане, — с необычайной для себя серьезностью ответил САСШ. — Немало их предков покинули развращенный Старый Свет, чтобы среди пустынных земель Нового создать… что-то иное. И если ты — совсем один — победишь сейчас две великие державы и Турцию… они увидят в тебе Царство Антихриста, империю зла, что грядет в конце времен. Никто не имеет права быть настолько сильным и неуязвимым. — Царство, что поглотит все прочие, что уничтожит всех нас, все души народов, — одними губами улыбнулся отец. Глаза остались серьезными. — Я знаю. Когда-то… Хм, забавно, это слышали многие, но почему-то упорно воспринимают эти слова лишь как мои амбиции, — он потянул за конец шарфа, сильнее затягивая его вокруг шеи. — Когда-то мне было предсказано, что этим Царством станет та страна, что сможет меня уничтожить. Так что… если услышишь о моей смерти — присмотрись к тому, кто это сделал. Альфред нахмурился, видимо, как и я, пытаясь понять, что он имел в виду. — Вот только, если все же это произойдет — прошу не делай глупостей, — снова не то серьезно, не то шутя продолжил отец. — Не пытайся меня воскресить или что-то в этом роде. Ничем хорошим это не кончится. Если твои страхи насчет внутренней войны подтвердятся, я дам твоим людям возможность самостоятельно определить вашу судьбу. И хотел бы для своих детей такого же права. — Боишься, что я выставлю себя на посмешище, как те твои солдаты? Или как тот король… ну, ты тогда не договорил. Кстати, что там была за история? — Ммм? А, ну да. Что ж расскажу вам сказку. Жил да был один король. Меня он не любил страшно — но к этой истории это никакого отношения не имеет. К добру ли, к худу, но я умею за это прощать. И жила в его королевстве одна знатная красавица — с кожей белее снега и волосами, как чистое золото. «Высока, стройна, бела, и умом и всем взяла». Один только изъян у нее был: что он — король, а она — его подданная. — Тоже мне изъян… Любите вы со своими «голубыми кровями» всё усложнять. — И все же он на ней женился — сначала тайно, а потом и при всех назвал своей королевой. Несмотря на то, что против него восстала вся знать и даже его мать не пожелала приветить такую невестку. — И жили они долго и счастливо пока не.? — Счастливо, но меньше одного года. — Как предсказуемо… Развод? — Она умерла. Иссохла. Растаяла восковой свечой. Сгнила заживо. От некогда первой красавицы шел такой смрад, что разбежались все лекари и все фрейлины со служанками. И только он никогда не покидал ее — до самого последнего мгновения. Ее похоронили в ее родном краю, и он пешком шел за ее гробом весь путь от Варшавы до Вильно. — Но на этом всё не закончилось? Иначе бы сказки не было. — В этом-то и беда. Он окружил себя магами и шарлатанами, в надежде, что кто-то из них сможет если не воскресить ее, так еще хоть раз позволит увидеть. И такой колдун нашелся. Сказал, что сможет вызвать ее образ в зеркале, что они смогут даже поговорить. Вот только касаться королю призрака нельзя ни в коем случае. — Звучит так, как если бы король это правило нарушил. — Еще бы! Едва лишь покойная королева во всем сиянии своей прежней красоты возникла в зеркальной раме, он тут же бросился к ней. Раздался страшной силы грохот, посыпались осколки, призрак исчез, а по всей комнате пошел резкий запах разлагающейся плоти. Но и на этом дело не кончилось. Дух королевы так и не смог найти дорогу в мир мертвых, и она до сих пор ютится в одном из замков своего рода. Ни живая и ни мертвая. Вот так из-за своей несдержанности король обрек ее на муки, а себя на разлуку с ней не просто до его смерти, а до скончания этого мира. Мертвые ценят, когда их помнят, но не терпят слишком сильной тоски по себе. Для них это как цепь на ногах. Альфред дослушивал рассказ с по-детски раскрытым ртом и бледными щеками. — Ты ее видел? Мертвую королеву? — Да. Она же теперь живет на моей земле. — И? — Такие женщины действительно могут свести с ума, — с убийственной строгостью ответил отец. — Какой кошмар. Я бы сам умер от ужаса. — Поэтому — что бы ни произошло: никакой магии и никакого вмешательства. Если такого могут наворотить простые люди, то что можем сделать мы?! Обещаешь? Альфред укрыл яркий свой взгляд под ресницами. Отец потянулся и приподнял ему подборок, заставляя приподнять лицо. А я никак не могла понять, что мне будет более отвратительно — что он согласится с просьбой отца или что откажется ее выполнить? — Ты же знаешь, что мы… не слишком можем… делать то, что хотим. — Самая большая ложь в нашем кругу. Которой нас учат, едва только мы обретаем способность себя сознавать. Ведь так приятно сваливать всю ответственность на других. — Постой… Так ты не шутил, когда сказал этому доктору, что сделаешь его здешним главным хирургом? — Такими вещами не шутят. Нигде еще этот человек не принесет мне большей пользы. Да и с моей «официальной» должностью сделать это легко. Что же до нашей «беспомощности»… Меняются границы, меняются правители, меняются людские поколения, меняется вера, платье, наречие… А вот мечты, пути, страхи и желания почему-то сохраняются неизменными, раз за разом повторяясь, как кольца в древесном стволе. Даже после всех революций. Так кто управляет чьей волей? Люди — нашей или мы — их? Заставляя радоваться победам, что произошли сотни лет назад где-то на другом конце страны… или переживать, как свою собственную, боль проигравших — тех, кого они тоже никогда не знали и не видели? Примечания: Вы не испугались, когда в комнату, где вы оперировали, влетела и взорвалась бомба. В занятые Пироговым квартиры и госпитали, где он работал, действительно неоднократно влетали пушечные ядра и бомбы, порой прямо во время операций — но или не взрывались, или ранили других присутствующих. Великая княгиня Елена Павловна (1807-1873) — до принятия православия принцесса Фредерика Шарлотта Мария Вюртембергская — супруга великого князя Михаила Павловича, благотворительница, государственный и общественный деятель, известная сторонница отмены крепостного права и великих либеральных реформ. По ее инициативе и под ее попечительством была открыта Крестовоздвиженская община сестёр милосердия — первое в мире женское медицинское формирование по оказанию помощи раненым во время войны, российский прототип «Международного движения Красного креста». На Пирогова было возложено обучение медицинских сестер, а затем руководство их работой в Крыму — именно под таким «прикрытием» ему и удалось попасть в действующую армию в 1854 году, куда его долгое время не желали переводить. Официальным союзником России в Крымской войне Северо-Американские Соединенные штаты (САСШ) не были и какой-либо централизованной и значительной помощи уже в силу этого оказать не могли. Но с учетом почти полной дипломатической изоляции, в которой оказалась империя, и эта неофициальная поддержка — врачи-добровольцы, медикаменты, доставка русских грузов или сопровождение американскими кораблями русских торговых судов, оказавшихся беззащитными из-за того, что наш военный флот оказался заперт и на Черном море, и на Балтике — была воспринята с большой благодарностью. Спустя несколько лет Россия стала единственной великой державой, поддержавшей территориальную целостность Штатов в их Гражданскую войну. Эта дипломатическая поддержка — и две русские военные эскадры — стали одной из причин, по которой другие европейские страны (даже особо заинтересованные, но изрядно финансово потрепанные в Крымскую Британия и Франция), предпочли напрямую в эту войну не вмешиваться. Как Альфонсо меня в ту войну из-за Техаса по голове рукоятью приложил — имеется в виду американо-мексиканская война, военный конфликт между США и Мексикой в 1846–1848 годах. Война явилась результатом территориальных споров между Мексикой и США после аннексии Техаса Соединёнными Штатами в 1845 году. Надеюсь, все помнят, что очки Америки символизируют Техас. :) Ребята с Миссури как с ума сошли. «Кровавый Канзас» (1854–1858 год) — серия вооруженных столкновений на землях Территории Канзас (через которую протекает река Миссури) накануне войны между Севером и Югом (1861–1865 гг), которая в значительной степени и спровоцировала общую гражданскую войну в США, став своеобразным к ней «прологом». Я знал одного короля, последнего в своем роду… — имеется в виду король польский и великий князь литовский Сигизмунд II Август (1520–1572 гг), первый правитель Речи Посполитой и последний из ее неизбираемых королей, а также последний из династии Ягеллонов, два столетия правивших Литвой и Польшей. Сама история — фрагмент из романтизированных легенд о его любви ко второй супруге, Барбаре Радзивилл, которая хоть и происходила из богатейшего рода литовских магнатов, но все же не была королю ровней по происхождению. А потому — и из-за опасений чрезмерного роста влияния ее семьи и Литвы вообще — новая королева не была принята ни матерью мужа, Боной Сфорца, ни польской знатью, и, вполне вероятно, была ими отравлена.