Джим Денди

Требуется несколько раз выдохнуть дым, чтобы выплыть из воспоминаний. В пальцах тлеет сигарета. Кенни вновь стоит в другом углу комнаты. Крейг не помнит, как она вставала и отходила. Он вообще не помнит ничего после «Джима Денди!», полоснувшего его ножом по горлу. Тишина успела разбухнуть и стать осязаемой. Тишина поёт голосом Кенни и ложится на выставленную ладонь. — Джим Денди, спаси меня, — говорит Кенни и делает глупое движение бёдрами, сотрясая свою короткую юбку, — Джим Денди, спаси меня, — твердит Кенни бессильной, но весёлой молитвой и даже притопывает, а потом восклицает: — Вперёд, Джим Денди! И Крейг будто бы слышит раскат саксофона и позвякивание высоких клавишных нот. Джим Денди спасает каких-то девчонок. В горах, на корабле и на самолёте. Кенни уверяет, что Джим Денди ненавидит, когда милые малышки плачут, и всегда приходит их защитить. «Джим Денди» — это хит середины пятидесятых,* его частенько крутят в «Коктейлях Скитера» в смены Кенни. — А я думал, он из Грили, — говорит Крейг, — Ты ведь жила там в приёмной семье какое-то время. Наверняка у тебя остались приятели среди местных. — А я думала, это вообще не прокатит, — усмехается Кенни, — Очевидный же прецедент, легче лёгкого вспомнить. Не знаю, почему мне тогда пришло это в голову. Просто было так похоже на песню Элвиса: «Я отошёл купить конфет, а тут Джим Денди объявился. Вернулся я, а вас уж нет…» Кенни поёт новую песню с ещё большей радостью и каким-то даже высокомерием. Её всегда раздражала манера Крейга слушать только ту музыку, что не старше его по возрасту, и теперь она имеет возможность продемонстрировать, к каким последствиям приводит незнание классики. Её голос приятный, звонкий, а режет до крови этим насмешливым упрёком. Надо было слушать Элвиса. Надо было слушать всё, что она присылала ему в фейсбуке. — Твои способы разбивать сердца такие жестокие, — говорит Крейг поверх её пения, — Теперь я чувствую себя ещё и идиотом. Ладно бы Джим Денди был реален. А то его вовсе не существует. Получается, если бы я об этом догадался, то мог бы сказать тебе «Перестань страдать ерундой» и мы снова были бы вместе? Весёлость сходит с лица Кенни. — Сдалось мне разбивать сердца, Такер. Я действительно хотела, чтобы ты отвязался. Бросить тебя ради Джима Денди было надёжнее, чем все эти «Ты слишком хорош для меня. Подари свою любовь достойной девушке, а я просто потаскуха…» Сам же понимаешь. — Не понимаю, — говорит Крейг, — Если я так злостно сдирал твою кожу-парку, чем я мог быть хорош? Кенни улыбается и ласково тянет: — Та-акер. Да этим же. Ну какой человек будет думать о парке, если есть возможность поразвлечься? Никто её бы даже не разглядел. А ты волшебный, Такер, у тебя синий свет льётся из глаз. Ты особенный, ты просто сокровище. Потаскухам не должны принадлежать сокровища. Крейг краснеет почти до слёз. Ненавидя себя за это, стискивает зубы, выставляет перед глазами ладонь — никакого синего света. Через мгновение его тянет расхохотаться, хотя щёки ещё горят. Вот ведь не было напасти, жил себе как худший из средних. Долговязый, сутулый, рожа во вмятинах от угрей, брекеты только недавно сняли… А теперь, оказывается, сокровище. Мог бы ведь достаться нормальной девчонке, которая сокровища прячет или, наоборот, гордо носит у всех на виду. Так нет — прикипел к той единственной сумасшедшей, что сокровища выкидывает, поскольку, видите ли, не полагаются таким, как она, сокровища. Вы посмотрите на это чистосердечие. — Интересно, — говорит Крейг. Кенни принимает это за одобрение и пожимает плечами, как в ответ на заслуженный комплимент. Но Крейг продолжает: — Интересно, это тяжело? Быть потаскухой-девственницей. Гулящей девкой, у которой никогда даже не было свидания. Или ты всё-таки переспала с кем-то, чтобы хоть как-то доказывать самой себе свою испорченность? Но кто это мог быть, если все или брезгуют тобой как последней шлюхой, или считают родной сестрой? Крейг, конечно, не может ручаться за всех на свете. Но ему хватило наглости и безумия спросить о связи с Кенни пару-тройку десятков своих одноклассников. В тот момент вечеринки, когда на подобные вопросы отвечают честно, даже всей душой того не желая. Крейг готовился услышать много тошнотворного, оттого и сам набрался до тошноты. Но приятелей его тошнило куда больше от одного только имени Кенни. «Ты считаешь, я совсем спермотоксикозник?» «Все знают, что у Кенни сифилис». «Да я бы лучше с Лиан Картман переспал…» «А достойная замена мамке Картмана выросла, кстати! Но та хотя бы всегда держалась прилично». Крейгу было грустно, а не тошно. Грустнее было только Эрику Картману. Он не слышал ничего про свою мать, зато слышал, как взорвался Брофловски. — Почему меня всё время спаривают с Кенни или с Картманом? Почему считается, что я с кем-то из них спал?! — Это называется шип-пе-рят, — сочувственно поправлял его пьяный Марш. — Мы с Кенни выросли как семья! Мы с ней под одним кустом нужду справляли. Я не сплю со своими братьями. Я не спал с Айком, не спал с Кайлом Шварцем. Я не спал с Кенни! — Я тоже не спал с Шелли… Вернее, с Кенни… — уверял Марш, хотя в его честности Крейг и не сомневался. Куда ему — дрессированной собачке Венди? — Я тебе даже больше скажу, — объявил Брофловски, тяжело стукнув кулаком по плечу Крейга, — Я на них обоих — и на Кенни, и на Картмана — срать хотел. Не друзья они мне. Только трутся поблизости. Тут вдруг Марш запротестовал. Даже выпрямился самостоятельно и заговорил назидательным тоном. — Остынь, чел, ты чего… Кенни наша классная подруга. Мы её очень любим. Брофловски захохотал. — А перед Венди ты совсем другое говоришь! Ты ей мои слова говоришь! Пойди-ка скажи ей сейчас, что Кенни тебе подруга, а не хрень, что вертится рядом. Посмотрим, что будет! Крейг не стал дальше слушать. Он пошёл в курилку вслед за Картманом, который туда буквально бежал, хотя обычно не курит и тем более не бегает. Они стояли друг напротив друга, и лицо у Картмана тряслось, как у девушки, случайно услышавшей, что возлюбленный презирает её. Крейг угостил его сигаретой. Он хотел сказать ему что-нибудь в утешение, мол, Брофловски так бесится, потому что у него подружки нет. Не убивайся по рыжему недоумку. Но Картман очнулся сам. Как только в курилку зашло несколько новых человек, он нахально выставил сигарету в сторону Крейга и запищал хихикающим шёпотом: — А Такеру даже Кенни не дала! Может, настало время вернуться к Твику? Раз уж гетеро-эксперимент провалился. Бедный ты наш брошенный голубок… Подробности подобных диалогов Кенни знать, конечно, не обязательно. Ей вообще необязательно напоминать про ту вечеринку. Как минимум, потому что никому не приятно слушать о том, что он пропустил. А Кенни пропускает вечеринки уже полтора года. Скажи об этом кому-нибудь — и он зависнет в недоумении. Кенни, которая нажирается на каждой алкогольной тусовке и отсасывает любому, кто её схватит, на самом деле вообще не присутствует там?.. Крейг вздыхает, делая краткий вывод: — Все говорят, что ты потаскуха, но никто при этом не касался тебя. Минет Тэму Уорнеру в четвёртом классе — твой единственный грех, я прав? Неплохой толчок к дурной репутации, но после такого ты, должно быть, вообще видеть члены не можешь. Звук расстёгивающейся молнии. Кенни растерянно прижимает ладонь к груди. Крейг готов вскинуть кулак от радости, хотя глаза его предательски взмокают. Ну немного поломал парку. Ну чего ты собираешься добиться этим? Отомстить ей? За что? Она и так думает, что ты отомстил, когда поколотил её любимую Карен. Она и так уже поняла, что ты не тот чуткий, преданный и заботливый человек, от которого она убежала в надежде, что на смену ей придёт более достойная кандидатка. Почему же ты продолжаешь злиться? — Я не злюсь. Мне просто жалко тебя, — поясняет Крейг, и под тяжестью обидного, бесчестящего «жалко» ноги Кенни подгибаются, опуская её на кровать, — Допустим, грязная репутация тоже служит прикрытием твоей слабости. Создать её нетрудно. Достаточно Тэма Уорнера и вот этой сверхкороткой юбки. Остальное сделает Венди с подругами. Но я просто думаю: что заставляет тебя выбирать такие страшные способы защиты? Почему тебе настолько плевать на себя, что ты даже из касты неприкасаемых выбраться не пытаешься? Эти вопросы были бы совершенно неразрешимы, если бы не тот дополнительный персонаж, которого ты не дала мне изобразить. Вернёмся к пьесе? Последние слова получаются настолько зловещими, что Крейг будто видит со стороны своё жестокое мистическое лицо. Кенни встаёт с кровати, она не может сидеть, когда ей не по себе, а сейчас ей не просто не по себе — ей жутко. Её майка дрожит от сердцебиения, её руки сцепились замком на уровне живота. Но она молчит. Она умеет принимать удары со смиренной отвагой мученика. Крейг неловко и шумно возится на полу. Пачка с салфетками отлетела под кровать. Он достаёт её. Поправляет раскатившихся в стороны персонажей. Тёмно-бурые кровавые Маккормики, окурок-Такер. Шестой комок из неиспользованной салфетки белеет чистотой в контрасте с ними. — Это Карен, — произносит Крейг голосом, каким хозяин вечеринки знакомит своих разношёрстных гостей, — Младшая сестрёнка отвязной Кенни. Она ни с кем не дерётся, ни с кем не спит. У неё много друзей и нет неприличной славы. У неё всегда найдутся свободные деньги. Она отлично учится, хорошо одевается. Не работает, только продаёт иногда самодельные украшения за доллар. У Карен будет возможность пойти в приличный колледж после школы, потому что к тому моменту кое-кто скопит на это деньги… А пока люди хвалят её рисунки. Да, у Карен есть время просто сидеть в своей комнате и рисовать. Ей не нужно зарабатывать на пропитание вместо отца. Ей не нужно никого воспитывать вместо матери. Карен живёт спокойной жизнью подростка. И эта жизнь так похожа на представление Кенни о счастье. Крейг замолкает, не зная, как продолжить. Да и надо ли? Зачем рассказывать Кенни о её собственном отношении к счастью? В её голове всё и так давно сформулировано. Это Крейгу нужны детальные объяснения. Он потому и проговаривает всё в мыслях. Кендалл не могла выжить ради себя самой. Она слишком рано вообразила, будто в ней нет ничего ценного. Почему так вообразила? Профессиональный психолог, а Крейг им однажды станет, сказал бы, что здесь «нужно покопаться». Может, те детские выходки в жанре «трэш» вовсе не проходили для неё бесследно, а укрепляли в ощущении своей испорченности... Как бы там ни было, Кендалл могла выжить только ради кого-то другого. Кого-то невинного, светлого и ещё более беззащитного и несчастного, чем она сама. Младшая сестрёнка — идеальный выбор. С ней не должно случиться того, что случалось с тобой. Ей нужно только самое лучшее. Даже если оно полагается тебе или ещё кому-то. Защищай её, ласкай, балуй — вот уже и жизненный процесс какой-никакой запущен. — Ты полез к Карен, чтобы понять меня? — спрашивает Кенни на грани негодования и удивления. — А ты думала, чтобы позлить? Или чтобы тебя… заменить? — Крейг почему-то смеётся. Это нервный смех, вызванный усталостью от непривычной ему роли разрушителя тайн. Вытаскивая на поверхность чужие секреты, хорошо бы и самому оставаться честным. Крейг понимает это, потому признаётся: — Поначалу так и было. Мне хотелось забрать что-нибудь у тебя. И чтобы оно было очень на тебя похоже. Но я быстро понял, что это невозможно. Глупо было даже надеяться. Крейга вёл инстинкт, довольно слепой. Крейг был псом, который унюхал след, но не знает, кто его оставил. След тянулся в сторону средней школы и оборвался у ног девочки, будто выпрыгнувшей из японской манги. Крейг прекрасно понимал, что манга — это совсем не пространство Кенни. Кенни — это комикс с грубой рисовкой, где герой с пластырем на носу проламывает спиной стены. В жанрах Карен стояло «романтика», «повседневность». Она не скалила зубы и не щурила глаза, её эмоциями были аккуратные капельки над головой. Но от неё пахло объятиями Кенни. Чтобы перебить этот запах, Крейг предложил Карен закурить. Она захихикала, как ребёнок, которого приглашают похулиганить. Вскоре Крейг узнал, что неспособность смеяться — единственное, что роднит сестёр Маккормик. Кенни хохочет грудным голосом парня, увидавшего сортирный сериал по телеку. Карен хихикает — хи-хи-хи-хи — как восторженная избалованная принцесса. Крейг не был принцем, он даже рыцарем не был, но Карен, несмотря на свои огромные анимешные глаза, этого не заметила. В её огромных анимешных глазах читалось: «Со мной говорит Крейг Такер. Жизнь удалась». Крейг не то чтобы увяз в этих глазах, он скорее был связан и не стал вырываться. Он позволил Карен присвоить себя, как ничейную землю. Он тогда ещё не знал, что Карен — правитель жадный и очень мнительный. Она полюбила его фанатичной любовью творческой личности в переходном возрасте и захотела, чтобы он был только её и больше ничей. Она сделала подкоп под его прошлое и, спокойно извинив несколько лет отношений с Твиком, вцепилась в двухнедельную интрижку с Кенни. Причём вцепилась так яростно, будто Кенни давно стояла костью у неё в горле. Ну а Кенни тем временем влезла в окно Крейга среди ночи. Та самая Кенни, что игнорировала его несколько месяцев, только взгляд у неё был совершенно чужой, слова Крейга не доходили до её слуха, она говорила о себе в мужском роде, и Крейгу хотелось набрать 911 — настолько пугало это фирменное безумие. Вскоре она испарилась с профессиональностью привидения. Лишь намёк остался висеть в воздухе: у Карен Маккормик очень строгий ангел-хранитель. Если не хочешь иметь с ним дело — не устраивай неприятностей. После этого эпизода Крейгу стала ясна довольно обидная вещь: Кенни одобряет отношения, которые были затеяны ей назло. Он тогда ещё не догадывался, что Кенни не просто их одобряет — она вне себя от радости. Ведь она знает, что Крейг — сокровище. И сокровище досталось её сестрёнке. Какая тут может быть ревность? Сплошное везение! — Так ты во всём разобрался? Поздравляю, — говорит Кенни, прерывая его безмолвные рассуждения, — Я живу ради Карен. Не ради этого, — она оттягивает свою выцветшую майку с пугающим, неестественным отвращением, — а ради того, чтобы быть с ней рядом. — Но ведь ты не можешь жить только ради Карен! Ты сама по себе жива! Крейг снова восклицает излишне громко. Так не кричат холодные критики чужих пьес. Так кричат те, кому страшно. Крейгу очень страшно смотреть на Кенни — человека, убеждённого, что его не существует. А вместе с ним, соответственно, не существует его дурной жизни, нездорово запутанного сознания и воспалённых душевных ран. Человека, который думает, будто совершает великое благо, а на деле… — Ты разрушила Карен почти полностью. Ещё немного, и от неё не останется ничего. И я должен сказать тебе это, Кенни. Не потому что мщу за Джима Денди, а потому что... это, может быть, спасёт тебя. Может, это всех нас спасёт! Неожиданно для себя самого Крейг вскакивает на ноги. Разбитая голова, перевешивая, тянет его назад. Поясницу бьёт болью от удара об стол. Крейг отталкивается в новой попытке восстановить равновесие, но его опять опрокидывает, теперь вперёд, в сторону Кенни, она ловит его. На секунду он обмякает в её объятиях, но затем распрямляется. Её руки остаются у него на поясе. Её глаза испуганы. — Убьёт меня, но спасёт? Она спрашивает очень требовательно и нервно, именно так, чтобы Крейгу не было стыдно за свою неустойчивость, чтобы он сразу перешёл к важному. — Когда мы с Карен переспали… — говорит он, не желая сбиваться на обтекаемые метафоры. Неумышленно говорит, почти случайно, просто чтобы начать хоть с чего-нибудь. Однако Кенни вздрагивает и вскидывает к нему голову. Её руки даже делают попытку выпустить его, но, видимо, передумывают. В понимании Кенни он всё-таки не заслуживает падения. — В чём дело? — удивляется он, — Я думал, вы это обсуждаете. — Она не говорила мне. Крейг хочет удивиться во второй раз, но сдерживается. На ум приходят слова Карен о Кенни: «Она или работает, или спит». Когда им общаться? — Это случилось даже раньше, чем через полторы недели. Карен отдала ему свою невинность с такой готовностью, будто только затем и жила все годы. В ней не было ни страха, ни стеснения — только жадность и желание ослепить Крейга своей крошечной грудью, тончайшей талией и подёрнутой болью страстью. Они лежали в его кровати ещё раздетые, когда она спросила с долей агрессии: — Что, я лучше, чем Кенни? Крейг недоумевал. Он, конечно, должен был сказать, что она в миллионы раз лучше, но у него было так мало опыта в обращении с девушками, что ответом стало: — Кенни другая. Он имел в виду, что Кенни из комикса, что её жанры это «экшен» и «ангст», но Карен не поняла, о чём речь. Она вцепилась в его обнажённую кожу, крича что-то о Кенни, которая всюду, о Кенни, которая её преследует, забирает всё лучшее и которая отравляет (да, серьёзно — отравляет) ей жизнь. Крейг отцепил её. Вышло совсем не грубо, только волосы задел немного, но Карен рыдала так, будто её убивают. Она заявила: — Ты со мной только из-за моей сестры. Крейг предложил: — Уходи, если ты в этом убеждена. Карен оделась и собрала вещи, бросилась к двери, но остановилась. Она не могла уйти: никто в пятнадцать лет не может уйти от того, кого любит. И она сменила свой необъяснимый безумный гнев на ещё более безумное раболепство. Она объясняла, моля Крейга о прощении: Кенни на неё давит. Кенни хочет, чтобы она была неприкосновенной, святой и умной. Кенни протоптала ей невероятно ровную дорогу к правильной жизни. Только Карен не желает по ней идти. Крейг предположил: — Кенни просто делает всё, чтобы ты не оказалась в «Коктейлях Скитера». И этим снова спровоцировал приступ злости. Тогда он и понял: Карен так обожжена любовью своего ангела, что не чувствует к нему ни благодарности, ни сочувствия, ни симпатии. Только ярость выращенного в искусственных условиях создания, существующего на правах чужого смысла жизни. — Я ей… мешаю, — произносит Кенни механически-хриплым голосом. Её руки сползают с пояса Крейга, но не падают. Останавливаются на уровне бёдер. Двусмысленное касание. Но Крейг знает, оно ничего не значит. Кенни просто нужно держаться за что-нибудь. Её пальцы осторожно зажимают его штанину. Она смотрит мимо Крейга — в окно, из которого тянет жаром. День только начался. Сейчас, должно быть, второй час. Духота обжигает грудную клетку. — Что такого я могла у неё забрать? — спрашивает Кенни, переводя на Крейга недоумённый взгляд, — Я же только отдаю… — Свободу, — отвечает Крейг, не позволяя ей утопнуть в предположениях, — Право выбора. Ты отдала ей так много, что ей больше некуда ступить. Кенни кивает. И прижимает к груди ладонь. Не к сердцу, а чуть выше и ближе центру, туда, где обитает её проданная Бог знает кому душа. — Я умру, — говорит она Крейгу. Так спокойно и ровно, что тот отвечает ещё более непринуждённо: — Мне кажется, ты уже умирала. Честное слово, я бы сказал, что помню, как ты истекаешь кровью на выпускном и падаешь, не докурив сигарету, если бы это не было попросту невозможно. Кенни улыбается, щурясь в глаза Крейга, и впервые неестественно фиолетовый цвет её губ кажется вполне уместным. Потому что это улыбка задыхающегося человека. — Карен тоже видела? Крейгу кажется, это очередное безумие, вынутое из бездонных карманов парки, и он с усмешкой отзывается на него. — Видела твою смерть? Нет, вряд ли. Она была намного больше увлечена позированием фотографу и танцами. — Это нормально, — говорит Кенни с внезапной резкостью, в невольном, совершенно ослепляющем порыве защитить свой смысл, — Она гордилась тем, что попала на твой выпускной и стала твоей парой. — Она не только этим гордилась, — говорит Крейг. Карен гордилась своим шикарным облегающим красным платьем, купленным, конечно, на деньги Кенни, и своей невероятно красивой копной волос, уложенной в салоне на всё те же деньги. Но в ещё больший восторг её приводил вид самой Кенни. Точно так же он приводил в восторг Венди Тестабургер и её солдаток, всегда жаждавших увидеть Кенни в том самом платьице, не безвкусном и не уродливом, но чуть более чем скромном, будто взятом из секонд-хенда, и с той самой небрежно взбитой причёской, державшейся плохо на невымытых волосах. Кенни проиграла им с таким смиренным спокойствием, что впору было ставить «ООС» над её головой. Эта глупая мысль не покидала Крейга, потому что он знал как никто иной: в стиле настоящей Кенни было бы прийти на выпускной в драных джинсах и майке, заявив, что нет денег на шмотки. Но она, вероятно, подсознательно чувствовала, что Карен жаждет видеть её жалкой, и подчинилась. Её партнёром был Картман. Видимо, на остатках инстинкта самосохранения она попыталась выдать это за своё благодеяние. Мол, кому нужен жирный ублюдок, если не я, то никто его не поддержит, старый друг всё-таки. Однако все понимали, что на самом деле это означало попросту то, что никто не предложил ей стать парой на выпускном. Ей пренебрегли как отстойницей, как уродиной, как девчонкой, с которой стыдно появляться на фотографиях. И она подобрала такого же никому не нужного – настоящего урода и недоумка. До последнего Крейг надеялся, что в её планах есть хотя бы физическая расправа. Ничто, по сути, не мешало ей броситься на Венди после очередной высокомерной улыбки и вырвать к чертям её чёрную чёлку. Венди дерётся дико, но Кенни ведь почти парень, у неё хватило бы сил победить, да и само по себе подобное нападение было бы настолько в духе её безумия, что с лихвой вернуло бы ей всеобщее уважение. Но Кенни не сделала даже этого. Она только хохотала. Так оглушительно громко, что Крейгу казалось, она вот-вот сорвёт голос. Почему-то Крейг запомнил о Кенни на выпускном намного больше, чем о самом себе. А между тем они крутились в совершенно разных компаниях. Крейг просто отчаянно не хотел смотреть на неотразимую Карен, блиставшую среди его одноклассников, точно королевна в высшем обществе, и потому периодически отходил. Покурить, помолчать, послушать. В какой-то момент уже чертовски нажратый Картман обратился к Кенни: — Ну, жидовка. Кенни обеспокоенно огляделась, боясь, чтобы кое-кто не расслышал в этой пьяной оговорке и без того давно уже очевидное признание. Но свидетелей не было: Марш и Брофловски ушли со своими дамами. Кенни и Картман сидели в одиночестве за крайним столиком — принцесса и дракон, потерявшие своё пламя. Кенни сказала: — Я не жидовка. Картман внезапно взвыл: — В том-то и дело! Схватил со стола нож и воткнул его Кенни в шею. Так легко и свободно, будто пырял плюшевую игрушку. С этой секунды в голове Крейга всё таинственно смешивается. Он вспоминает, будто видя боковым зрением, как Кенни вынула нож, безмолвно встала и отошла в сторону. Картман залился злыми слезами у неё за спиной. — Ненавижу тебя! Ненавижу всех! Ненавижу Кайла! Не обращая на него никакого внимания, Кенни достала пачку и закурила. Крейг запомнил с особой отчётливостью, как она выпускала дым. Спешно, сладостно, точно боясь не успеть насладиться процессом, а из шеи у неё текла кровь, пропитывала лиф платья, до головокружения яркая и пугающая на фоне бледно-бежевой ткани. И никто, вообще никто этого не замечал. Крейг будто бы даже помнит, как Кенни рухнула. Тяжёлым неуклюжим мёртвым мешком. Только незатушенная сигарета ещё дымилась. Но всё это — видения на грани нетрезвой галлюцинации. Единственное, за что Крейг готов поручиться: Карен возвращалась домой без Кенни. И была безмерно этим довольна. Правда, в какой-то момент передёрнула плечами и обернулась, взглянула на звёздное небо: «Мне кажется, она даже сейчас следит за мной». — Брось, — говорит Кенни, проводя подушечкой пальца по своей шее в том самом месте, куда в фантазии Крейга вонзился нож, — Брось этот выпускной. Он прошёл отлично, если Карен понравилось. А у меня тогда была работа в ночную смену, вот я и исчезла рано. — Охотно верю, — признаётся Крейг. Он готов поверить во что угодно, лишь бы опровергнуть эпизод с её залитым кровью телом в бежевом платье. — Но мне всё-таки приятно, что ты помнишь мою смерть, — прибавляет вдруг Кенни, а её руки исчезают с бёдер Крейга и смыкаются замком у него за спиной.