Джим Денди

— Ты сумасшедшая, — заявляет Крейг. Получается очень кротко, почти влюблённо. Его собственные руки затекли от недвижного висения по швам, но попытка как-нибудь их пристроить оканчивается неловким задиранием юбки Кенни и возвращением в прежнее положение. — Будь оно по-настоящему, разве я не защитил бы тебя от Картмана? Да я бы ему… — В нос дал, — обрывает Кенни с лёгкой улыбкой, — Как Карен. Ты ведь защищал меня от неё прошлым вечером? Что она натворила? Это просто страшно, с какой игривостью Кенни спрашивает. Не то полное смирение, не то бессильное отчаяние. — А тебе она что сказала?  В конце концов, опровергать или поддерживать чужие истории намного легче, чем преподносить собственные. Кенни трясёт своими детскими локонами. От них пахнет табаком. — Она только плакала. Крейг понимающе кивает, но закатывает глаза в разочаровании. Карен как всегда: я устрою вам разрушительную истерику, а о том, что случилось, сами догадывайтесь. Сами ищите правых и виноватых, потому что я не отличаю добро от зла. Омерзительное инфантильное поведение, за такое нужно шлёпать, не щадя задницы. Ну или, по крайней мере, не покупаться. Не бросаться на помощь после первой же оброненной слезы. Не разбивать лицо каждому обвиняемому. Только поняв, что её рыдания не работают, Карен смогла бы выбрать иной способ достигать целей. Но разве с Кенни она когда-нибудь излечится? Крейгу искренне интересно: застрелилась бы Кенни, если бы Карен заявила в открытую, что именно она отравляет ей жизнь? Может, потому Карен и не говорит? Она боится — никому не пожелаешь подобного страха — убить ближнего своей правдой. Нет уж, лучше продолжать лицемерить. — Она надеялась, что ты поступишь в колледж и уедешь, — говорит Крейг, понимая, что никто не облегчит его миссию. — Но ты не стала даже пытаться. Осталась здесь, чтобы пасти её. И она до сих пор не может тебя простить. Именно ему отведено выполнить это от начала и до конца. Стать языком Карен, стать очередным ножом, воткнутым Кенни в шею. — Но куда я уеду, Крейг? — она выпускает его из объятий, чтобы развести руками в жесте «У меня ничего нет», — Ты вообще видишь, в каком мы положении? — Я-то вижу. Я так и сказал ей. Это было почти как в «Мстителях»: кто ты без своей старшей сестры? Малолетка, истеричка и неженка? На что ты собираешься жить? Твоя мать может никогда не выйти из кататонии. Карен гневно бросила: - Кевин! У меня с ним отличные отношения. Крейг не удержался: - Разумеется, у тебя отличные отношения с каждым, кто хоть как-нибудь вредит Кенни. Кевин не воровал у тебя, не бил тебя. А почему? Потому что тебя всегда прикрывали… Ну а дальше и вспоминать нечего. Кто не взбесится, если ему наступить на самую нарывающую мозоль? Карен зависит от Кенни практически каждым вздохом, и у неё недостаточно сил, чтобы эту зависимость разорвать. Кенни не обучила её выживанию, а рыдание с воплем «Больше никогда не опекай меня!» вряд ли в данной ситуации сработает. Однако прошлой ночью Карен кричать не стала. В ней проснулось нечто противоположное извечной истерике. Она встала посреди комнаты, мирно сложив свои нервные руки, и произнесла очень спокойно: - Давай откровенно, Крейг. Ты ведь любишь Кенни, а не меня. Я вижу. Ты в ней души не чаешь. Она для тебя идеальная. Крейгу стоило бы сказать что-нибудь, что угодно, хоть «Ты права», хоть «Ты не…», но ведь он чемпион по молчанию во время важных разговоров. Он лишь отвернулся к окну и закурил. Ему не хотелось видеть, как кукольное личико Карен болезненно краснеет и искажается яростью. - Почему, Крейг? Что ты нашёл в ней? Я этого не могу понять. Она же глупая, Крейг, с ней и поговорить-то не о чем. Она же ведёт себя как мужик. Крейг кивал. Карен раздражало это, ей думалось, что таким образом он обесценивает её слова. На самом же деле он попросту соглашался с ней. Без подтекста. Да, Кенни неумна. Говорит лишь о видосиках на ютьюбе. Да, она мужик, причём нелепый. Что тут отрицать? Карен продолжала: - А разве она симпатичная, Крейг? Неопрятная, не следит за собой. У неё нет вкуса. К тому моменту голос её совсем переполнился слезами, и Крейг закивал с ещё большей солидарностью, уже даже не вдаваясь в уточнения. Карен наматывала круги по комнате, теребила свои бесконечно длинные хвостики. Она была хороша: незрелая и беспомощная, убеждённая, что её возлюбленный принадлежит её благодетелю. Она страдала так искренне. Кенни была её собственным Джимом Денди, ублюдком-ангелом, отобравшим единственную драгоценность. - Да она же шлюха! — выплюнула наконец Карен. Она даже покачнулась на своих тонких ножках — так много сил отдала этому крику, — Она разве не бросила тебя ради нового трахальщика? Крейг, я знаю её, я её очень хорошо знаю! И мне стыдно, что она моя сестра. Я хотела бы, что её не было. Крейг успел тогда сделать уже пару затяжек. Больше ему и не требовалось, так что он затушил сигарету о подоконник. Карен подошла вплотную и повисла на нём непонятным чувством усталости и вины. Она хотела чего-то, только он не мог понять, чего. Ему подумалось, что, должно быть, они оба хотят одного и того же — освобождения. А затем он посмотрел в лицо Карен, на её крошечный милый нос, всегда казавшийся готовым принять удар. Карен очень худая. Будучи почти на голову выше Кенни, она весит явно меньше неё. У Карен нет никаких мышц, а кости — тонюсенькие. Оттого её тело кажется сплошной спицей: ни груди, ни бёдер, ни даже икр. Карен считает это столь же невероятно красивым, сколь уродливой считает Кенни свою жилистую подтянутость. Кенни бы никогда не отлетела к противоположной стене, получив такой лёгкий удар в лицо. И она, скорее всего, успела бы сгруппироваться и не ударилась бы головой о шкаф. Крейг на миг позабыл, с кем имеет дело. А потом Карен уже проклинала его и грозила расплатой. Её хвостики, разумеется, растрепались. Но Крейг осмотрел её, твёрдо убедившись, что она не получила никаких травм, прежде чем позволил убежать. Да, он защищал Кенни. Но не от затравленной ею Карен и не от слов, которые та на неё лила. От чего тогда? От себя самой. Сказать так, наверное, будет правильнее всего, хоть и звучит ужасно заезжено, по-киношному. — Но ведь ты разрушительна, Кенни. Ты почти уничтожила Карен своей любовью. А если бы уничтожила до конца — что тогда было бы с тобой? Что бы ты делала, самолично спалив свой смысл? Кенни кусает губы, сдирает с них верхний тонкий слой кожи, и от этого они становятся ещё более синюшно-мертвенными. Она пару раз вцеплялась в свои детские локоны, и теперь несколько волосков приклеились к её взмокшим пальцам. Она произносит «Боже мой». Много-много раз. Это звучит как предсмертные стоны. Ей бы разрыдаться — стало бы легче, но она ведь не умеет. Та брешь, что позволила ей плакать у Крейга дома, давным-давно заколочена, и больше такого не повторится. Волокна парки выделяют специальные вещества, которые, проникая сквозь поры по кровотоку, блокируют слёзные каналы. Кенни остаётся только пьяно покачиваться, клонясь к полу, будто в приступе тошноты, выворачивать руки и звать его по имени. — Крейг, Крейг. Но она ведь пришла ко мне. Прибежала ко мне. Она прижималась ко мне, Крейг. Она любила меня. — Это единственное, что она умеет. Крейг знал, что это сработает, как рефлекс. Если что-то случилось, беги к Кенни. Обнимай Кенни, насквозь вымачивай слезами её одежду. Проси, чтобы убила источник твоей боли. Это всё — бессознательные инстинкты. Они открывают рот раньше, чем сама Карен понимает, что на этот раз такое не поможет. Как она отправит Кенни убивать Крейга в контексте всего, что известно о них, после всего, что она сама вытворила в отношении них? Но ведь она уже проболталась. Она уже передала Кенни этот тайный вызов на дуэль, и Кенни уже знает, что прийти к Такеру ей не помешает и сама смерть. — Она не хотела, чтобы я шла к тебе, — подтверждает Кенни догадку Крейга, — Она боялась, что я снова сделаю тебя своим. Она так и сказала. — Но ты пошла. Потому что стремление защищать её намного сильнее стремления делать кого-то своим. Ты ручалась, что ничего подобного себе не позволишь. — Я ручалась, — кивает Кенни. Её руки снова вцепились в волосы, она корчится и трясётся. Крейг ужасается внезапному сравнению: «Это же вылитый Твик», — Но теперь что мне делать? Что мне делать, Крейг? Я потеряла Карен. И прерывистая речь, и задыхающиеся интонации — всё от Твика. Крейг так долго был с ним вместе, года три, даже почти четыре. Он умеет успокаивать обезумевших от ужаса невротиков. И это — его собственный бессознательный инстинкт. Он берёт верх над разумом секунд на пять, не более. Но когда Крейг возвращается себе контроль над ситуацией, ситуация уже неподконтрольна. Кенни уже у него в объятиях. Уже бьётся головой в его грудь в своём странном припадке, уже бормочет: «Я ведь даже не знаю, кто я такая, Крейг. Я существовала без Карен только три года — до её рождения». А он уже отвечает ей своим тихим умиротворяющим голосом, что, как минимум, она очень симпатичная девушка, славная девушка, чистая и добрая, отважная и трудолюбивая, полная противоположность той поверхностной потаскухе, которую ей приходилось изображать. И Крейг уже её гладит: по спине, по шее, пробравшись под локоны. Он обещает: у неё всё получится, она может быть кем угодно, может поступить в колледж на следующий год, выучиться, пробиться и стать богачкой, выкупить у Скитера его злосчастные «Коктейли» и целыми днями крутить там Элвиса. Кенни хохочет, не так развязно и противно, как обычно, но всё же ещё хохочет, а не смеётся. Она поднимает глаза, выговаривая срывающимся голосом: — Ты такой хороший, Такер. А потом опять прячет лицо. И внезапно Крейг понимает: она любит его. Действительно любит. Благодарно и преданно. Она и сама, видимо, только теперь это осознала, и едва не валится с ног от такого открытия. Крейг придерживает её, она холодит своим дрожащим касанием его шею. — Я хочу, чтобы ты был мой, — заявляет она, и что-то властное, жадное, обжигающее, что-то свойственное Карен мелькает в ней. Но всего лишь на миг. Она не Карен. Карен бы уже сдирала с себя одежду, а Кенни только тянется губами к его виску. Она идёт поцелуями по его лицу, и Крейгу кажется, что на коже должны остаться фиолетовые следы, точно от помады. Ему больно местами: Кенни всё-таки страстно сегодня била. Теперь она сцеловывает свои удары. Крейгу воображается, как с такой же отчаянно-горькой пылкостью она сцеловывала слёзы с лица Карен этой ночью. Крейг даже смеётся — настолько ему приятно. Он смеялся подобным образом только в глубоком детстве, когда его так же ласкала мама. «Остановись» он тоже произносит сквозь смех, а руки предательски тянут Кенни ближе, так что она не обращает внимания на это слово, сказанное, быть может, от удовольствия.