Там водятся драконы

Это начинается с глаз: слабый отблеск золотого поселяется в знакомом взгляде, в глубине молочной белизны зрачков, а в том, как они сужаются, чувствуется незнакомый голод. Слышащий всегда был опасен, даже до того, как принял положенную роль, даже тогда, на грязной дороге к северу от Вайтрана, где они впервые встретились (давным-давно, до того, как заговорила Мать Ночи, до неожиданного обретения цели и затем — предательства, разлада среди обитателей убежища — и снова пришлось бежать, снова исчезнуть, спрятаться во тьме. В одиночестве, в изгнании, всеми покинутый, бедный Цицерон лежал, смеясь и прислушиваясь к лязгу стали, становящемуся все ближе, ожидая возможности вскинуться в последний раз и утанцевать в Бездну. Цицерон, милый Цицерон, который вместо этого ощутил легкое покалывание исцеляющего заклинания, забирающееся под кожу, тяжесть обнаженной руки на затылке, шепот, губы напротив уха. Хранитель, назвал он его. Брат). Цицерон помнит, с какими выражением Воланар смотрел тогда — из-под капюшона, скрывающего половину лица, — с настороженностью, присущей волкам, когда они встречают кого-то из своей стаи. И все же он улыбался, и между искривленными в усмешке губами влажно блестели зубы. Это лицо — его выражение — теперь стало ему хорошо знакомо, он привык к нему, как его руки привыкли к рукояти кинжала, и, может быть, Цицерон сумасшедший, но он так же наблюдателен, как любой убийца — даже более, — и он проводит со Слышащим больше времени, чем любой из них. Воланаром владеет не чистая жажда крови, от которой они оба совершенно неотделимы (жаркая пульсация под пальцами, ощущение поддающихся мышц, песня, которую поет клинок, когда прорезает воздух, а потом кожу, а потом с треском встречает кость — эта музыка проходит сквозь него дрожью, смехом, танцем, ликованием). Это нечто иное, нечто несравнимо большее, и Цицерон точно не знает, что это, но оно ему нравится. Оно разгорается все ярче с каждым драконом, повергнутым оземь. — Слышащий, — зовет он, стоя всего в двух дюймах от Воланара, и поднимает взгляд; улыбка расцветает на его лице, покрытом копотью и брызгами крови. Цицерон все лучше приноравливается к битвам с драконами, знает, куда нужно вонзить клинки, знает, как уворачиваться от ударов, как двигаться, как вспороть чешую, чтобы не дать твари взлететь, — но ему все же (неописуемо) больше нравится та часть, когда дракон повержен и истекает кровью, а кости его начинают дымиться и трескаться. Ему нравится, как губы Слышащего обнажают зубы, как он щурит глаза; когда драконья душа обвивается вокруг него спиралями в холодном воздухе, Воланар издает горловой звук, глубже, чем рык, и впивается пальцами, утянутыми в перчатку, в загривок Цицерона. Воланар прижимается своим лбом к его — так близко, что Цицерон ясно видит, как ярко его глаза окрасились в золото, какими отчаянно нечеловеческими они стали. — Брат, — отзывается Воланар — таким голосом, что он заставляет воздух дрожать и посылает волну мурашек вниз по позвоночнику. В нем чудится что-то тяжелое, покровительственное, собственническое; пальцы Воланара сжимаются, металл перчаток кусает шею Цицерона, не скрытую броней, и Цицерон смеется — внезапно, свободно, чужая хватка не позволяет пуститься в пляс, но все его тело все равно двигается. — Дракон мертв! — поет он и хихикает, успокаиваясь под рукой Воланара; его голос падает до шепота. — Слышащий съел его! Воланар откидывает голову, рассмеявшись, и притягивает Цицерона еще ближе — его пальцы соскальзывают с шеи на плечи, привлекая в объятье. — Я не ел его, брат, — говорит он. Цицерон пожимает плечами, размазывая кровь по щеке Воланара подушечкой пальца, и привстает на носки, чтобы прочертить алую линию от выступающей скулы до лба. — Цицерон думает, что Слышащий все-таки съел его, — говорит он, широко ухмыляясь. — Но верный Цицерон будет нем, как могила.