Полёты продолжаются как обычно

Три недели прошло с тех пор, как он был принят в Танет-холл дворецким, и соответственно, уже три недели как последний находился на военном положении. Знали об этом хорошо если пять-шесть человек – вступивших в эту войну сознательно или втянутых в неё без всякого понимания. За каждым поворотом вновь было минное поле, а мир разделился на союзников и врагов так просто, как будто вся эта доброжелательность и обходительность с самого начала были просто расписным бумажным веером, коим кокетливо прикрывалась жестокосердная реальность. С момента пробуждения и до отхода всего дома ко сну Томас Барроу был подобен взведённой часовой пружине, выполняющей свою работу точно и по расписанию. Ему приходилось быть изворотливым и осторожным: не оставлять вещей без присмотра, тщательно взвешивать каждое слово, упреждать любую возможность выставить его в невыгодном свете. Конечно, это было не сложно. Он занимался этим всю свою сознательную жизнь. Единственная наука, в которой он хорош. Но в те редкие минуты, когда он оставался один на один с огоньком сигареты и кусочком серого неба в окне последнего пролёта служебной лестницы, раз за разом к нему приходил один и тот же вопрос – к чему всё это было? Зачем он так старался понравиться этим людям, если результат ничем не отличается от того, что было в Даунтоне? Снова эти сочувствующие взгляды и разговоры, смолкающие при его появлении. Он делал вид, что не замечает их. И они продолжались за его спиной. Барроу не верил в судьбу – или в то, что она каким-то образом мстит ему за Бейтса, которому он так же подставлял подножки, в прямом и переносном смыслах, когда лорд Грэнтэм сделал камердинером его, а не Томаса. Скорее он готов был поверить, что люди просто везде одинаковы. Одинаково мелочны, корыстолюбивы и бесчестны. Похожи на него самого. Так к чему всё это было? Его глазами и ушами в доме в эти дни стала Эстер Милфорд, вторая горничная. Мистер Барроу обещал ей поговорить с лордом Фоконбергом о повышении жалования, и для девушки, работающей по шестнадцать часов в день, с половиной выходного в воскресенье, это стало достаточной приманкой. Грейс, при всех её прекрасных качествах, была слишком бестолкова и прямодушна для этого. Она не смогла бы изобразить безразличие к подслушиваемому разговору или бесшумной тенью следовать за кем-то из комнаты в комнату, даже если бы от этого зависела её жизнь. Эстер, с другой стороны, была исполнительна и не задавала лишних вопросов. С её помощью Томас узнал о порочащем пристрастии Чарли к дешёвому алкоголю и нескольких пьяных приставаниях к девушкам в местном пабе. Разумеется, в виду давности событий, этого мало было для того, чтобы незамедлительно уволить его, но тем не менее это был хороший аргумент, если ему подвернётся повод его применить. Повод, впрочем, можно было изобрести и самостоятельно… но тогда вся оставшаяся свора почует неладное и сплотиться против него. А это был не совсем тот выход из сложившейся ситуации, на который он рассчитывал. Ещё Эстер многое подмечала, но не умела делать из этого выводы. Томас умел. Например, она вспомнила, что миссис Миллс как-то сильно распереживалась, когда застала Билли одного на кухне. Миссис Миллс, конечно, и без того чрезвычайно серьёзно относилась к подотчётной ей территории и без милосердия била по рукам каждого, кто дотрагивался до подносов без перчаток, за исключением мистера Нортона, или пытался стянуть какой-нибудь деликатес, но этот случай показался Эстер особенно странным, потому как в тот раз на кухне ничего не готовилось. Томас несколько дней обхаживал кухарку, и в конце концов она призналась, что видела Билли в каморке миссис Вудс, когда той не было рядом. И, по её мнению, он находился слишком близко к ящикам её письменного стола, чем вызвал довольно опасные подозрения. Однако никаких доказательств у неё не было, и на тот момент она была не в лучших отношениях с миссис Вудс, чтобы та поверила ей на слово. Поэтому до разбирательств дело так и не дошло. Барроу было приятно узнать, что скелеты в шкафу в этом доме есть не только у него, но эти скелеты оттуда нужно было ещё явить на свет божий. Всю последующую неделю он занимался тем, что пытался различными способами достать информацию о прежних судимостях или по крайней мере обвинениях, выдвигаемых когда-либо против его второго лакея. И хотя его запрос в полицию, как заботящегося о репутации поместья дворецкого, являлся стандартной процедурой, бюрократическая машина не спешила на него отвечать. В этом механизме он был незначительной шестерёнкой, и, чтобы сдвинуть дело с мёртвой точки, ему требовалось нечто большее, чем простая просьба. Ему нужен был рычаг давления. Идея написать вдовствующей леди Анстратер долго отрицалась им как опрометчивая и ставящая под удар Джимми, чего он бы хотел меньше всего на свете. Но время шло, а других вариантов он придумать не мог, и Томас решил, что если будет достаточно осторожен, то сможет провернуть всё должным образом, не бросив при этом тень на одного из тех немногих, кто считал его другом. Письмо было составлено под вымышленным именем и адресом сдаваемого внаём дома в Танете, временно пустующего, а потому, как он наделся, не могло привести обратно к нему. Всего несколько строк: «Я был там в ночь пожара и могу рассказать газетчикам о том, что видел и чего видеть не должен был. Как Вы думаете, пострадает ли Ваша репутация, если Фрэнсис Гулд нарисует карикатуру в Вестминстерскую газету на некую уважаемую вдову лорда, преследующую юного лакея любовными письмами и во плоти по всей Англии?» – после чего следовало, собственно, одно единственное условие, при котором этого всего не произойдёт. Возможно, сыграло свою роль то, что он требовал не денег, с которыми вдовы аристократов расставались крайне неохотно, а услугу, а возможно, леди Анстратер всегда была такой мнительной. Но бумаги появились у него на столе уже на следующий день. Догадка Томаса оказалась верна. Билли Трембат действительно привлекался по двум делам о мелких кражах, но каждый раз выходил сухим из воды за недостатком свидетелей. Скорее всего, до мистера Нортона эта информация не дошла или дошла в искажённом виде, иначе бы тот его просто не принял на работу в столь респектабельную семью. Томас спрятал документ в письменный стол в одной из редко использующихся гостевых комнат и, дважды повернув дверной ключ, положил его себе в карман. Ему нужно было время, чтобы продумать свой следующий шаг. К слову о респектабельности семьи… Генри Лоутер. Это имя могло бы стать антиподом «респектабельности». Чем больше он узнавал о нём – в основном от самого Генри – тем очевиднее становился сей факт. Жизнь его имела мало общего с тем, что принято описывать в биографиях выдающихся английских родов. Первый год в Оксфорде зарекомендовал его как «человека выдающегося ума, но отнюдь не идеальной дисциплины». Эссе он сдавал одним из самых последних, оксфордские сообщества игнорировал, а с преподавателем философии у них часто случались споры прямо посреди лекций. Лоутер мог появиться в аудитории в помятом фраке и с кругами под глазами, прибыв первым поездом из Лондона после какой-нибудь затянувшейся вечеринки. В одно из таких туманных утр, когда он без цели слонялся по раннепустынным улицам города в ожидании открытия станции, он и увидел впервые, как поднимается в воздух моноплан. Как огромный неуклюжий аппарат, который на вид и вовсе не способен летать, подпрыгивая на разбеге, отрывается от земли и взмывает вверх, выше заводских труб и церковных шпилей, превращаясь в грациозную и свободную птицу, омываемую оранжево-розовым небом. После этого всё чаще вместо посещения сомнительных клубов он слонялся вдоль ограды Хендонского аэродрома и наблюдал за взлётом и посадкой самолётов. На следующий год, в июне 1912-го, он и ещё три миллиона англичан увидели первое Воздушное Дерби – аэрогонку вокруг Лондона, спонсируемую местной газетой, ставшую впоследствии ежегодной традицией – при этом два миллиона из них видели моноплан впервые, не говоря уже о семи монопланах одновременно. Генри рассказывал об этом Томасу с таким пиететом, как если бы побывал на коронации второго сына принца Уэльского. Он знал досконально весь маршрут, а также на каких самолётах летели участники, точное время каждого, кто взял с собой пассажиров, а у кого были неполадки с двигателем. Вечером того же дня он написал отцу, что бросает университет и хочет поступать в лётную школу при том же аэродроме. Ответ лорда Фоконберга нетрудно было предугадать. В конце концов Генри был исключён из Оксфорда за то, что вместо лекций ездил в Лондон подрабатывать официантом в известном ресторане – в настоящем ему пришлось появиться к обеду на час раньше, отобрать у Томаса поднос с хрустальными бокалами и играючи пройтись с ним по пустому холлу, прежде чем тот рискнул поверить. Наконец его праздношатания у аэродрома были замечены и оценены по достоинству. Его взяли «помощником помощника механика», и хотя по большей части он лишь вытирал и заправлял самолёты, его мечта вдруг оказалась к нему гораздо ближе, чем когда-либо надеялся лорд Фоконберг. Спустя несколько месяцев подъёмов в пять утра, чтобы проверить каждый самолёт и взлётную полосу, сердобольная матушка, с которой Генри поддерживал связь в обход отца, поняв, что он не откажется от своей затеи, прислала ему недостающую часть суммы – и он наконец-таки встал на крыло. К сожалению, к тому моменту, как он закончил обучение, Британская империя уже вовсю готовилась к войне, и небо розово-оранжевых цветов обещало вскоре стать не таким свободным как прежде. Чтобы защитить своё небо и свою страну, младший Лоутер записался добровольцем на фронт и был определён в седьмую эскадрилью Королевского Лётного Корпуса. Генри до сих пор носил их общую фотографию в своём бумажнике – дюжина молодых парней, растянувших белоснежные пока ещё шарфы между собой так, чтобы получилось созвездие из семи основных звёзд Большой Медведицы, их геральдического символа и талисмана. «Счастливые идиоты», – прокомментировал лётчик Томасу, с грустной улыбкой убирая фотографию обратно и пряча бумажник во внутренний карман лётной куртки. Они занимались разведкой и перехватом на территории Британских островов, затем их перебросили во Францию для сопровождения бомбардировщиков. Они летали и днём и ночью, как гласил их девиз, в плотном тумане, под косыми струями дождя или снега. Иногда сирена могла застать их в постели, а через пять минут они уже разогревали моторы и пристёгивались к сиденьям ремнями. Их машины всегда получали лучшее снабжение, чем они сами, но никто не смел жаловаться, вспоминая о своих отцах и братьях, стоящих в траншеях по колено в грязи или ожидающих дома их возвращения. Парашютов у них не было, первые парашюты взяли на вооружение гораздо позднее, а из горящего самолёта выбирались только одним проверенным способом – с помощью заряженного револьвера. За время войны Генри Лоутер сбил двадцать восемь самолётов, и хотя до Мэннока с его рекордными шестьюдесятью было как до Луны пешком, он всё же удостоился нескольких почётных наград, в том числе прославленного Военного креста. Сейчас все эти блестящие кусочки металла с хвостами из пёстрых лент хранились в старой коробке в одном из ящиков в мастерской и надевались только по просьбе самого Эдварда Лоутера. «Вопреки его чаяниям, я так и не бросил полёты. На офицерское жалование я купил списанный Сопвич Страттер, полуторастоечный двухместный самолёт, надёжный как бобтейл, покрасил его, снял пулемёты, поставил второе лобовое… Встаньте-ка сюда, я покажу, чтобы вы понимали, – Генри останавливается перед винтом и кладёт руку на чужое плечо, другой показывая куда смотреть. – Вот эти тонкостенные стальные трубки спереди и сзади первой кабины, похожие на букву «W» или дохлую чайку, вот это «полустойки». А вот эти вот длинные косые деревянные балки, соединяющие нижние и верхние крылья попарно – они тоже называются стойками. Поэтому, собственно, Страттер и полуторастоечный. Всё остальное, что вы можете видеть между крыльями, такие скрещенные стальные тросы под натяжением – это расчалки. Когда говорят, что ветер поёт в расчалках, речь идёт именно о них, хотя о вокальных данных островных бризов я бы ещё поспорил…» За эти три недели Томас узнал о самолётах больше, чем за всю свою предыдущую жизнь. Два-три часа после ланча почти каждый день он проводил в обществе Генри и его «надёжного как бобтейл» Кардинала. Он не испытывал благоговейного трепета перед этим бипланом, скорее даже опасался его и не совсем понимал, почему человек должен стремиться увеличивать ежегодное число авиакатастроф, поднимаясь в этой штуке в небо без какой-либо насущной необходимости. Томас интересовался самолётами постольку, поскольку ими интересовался Генри, а слушать увлечённого человека, даже если он увлекался чем-то абсолютно чуждым, было по-своему достаточно увлекательно. Один раз, когда мистер Барроу как обычно появился в дверях мастерской со связкой сэндвичей, Генри отдыхал на диване и читал довольно потрёпанную книжку в тёмно-коричневом переплёте с тиснёным красным самолётиком на обложке. – Я бы хотел, чтобы вы это услышали, – сказал он, на мгновение положив раскрытую книгу на грудь и поймав вежливо-заинтересованный взгляд Томаса. – Мне интересно, что вы об этом думаете. «У меня никогда не было большого энтузиазма в отношении этих гигантских самолетов. Я нахожу их ужасными, неспортивными, скучными и неуклюжими. Мне скорее нравятся машины типа «красного малыша». В истребителе вроде моего можно выполнять любые трюки, потому что этот самолет летит, как птица, разве что не машет крыльями, как альбатрос. В конце концов, дело в двигателе. Я думаю, мы придем к тому, что сможем купить себе летательный костюм за полкроны. Влезешь в него, включишь маленький двигатель с пропеллером, вставишь руки в крылья, а ноги в хвост, сделаешь несколько прыжков для разбега и – поднимешься в небо, как птица…». – Проверьте, не детские ли сказки вы держите в руках, – скептически отозвался Томас, расчищая место на столе. Хаос, как обычно, господствовал здесь над порядком. – Нет, Томас, вы дослушайте! Он, видите ли, предвидел вашу остроту. «Дорогой читатель, я слышу, как ты смеешься над моими фантазиями. Но мы пока не знаем, будут ли смеяться над ними наши дети. Пятьдесят лет тому назад все смеялись бы, если кто-нибудь заговорил бы о полете над Берлином. Я помню свои впечатления от первого прилета цеппелина в Берлин в 1910 году. Теперь же любой берлинский ребенок из трущоб никак не реагирует на дирижабли в небе. Кроме гигантских аэропланов и маленьких истребителей, существует множество различных типов самолетов всевозможных размеров. Изобретательность не исчерпана, и кто может сказать, какую машину мы будем использовать через год, чтобы продырявить на ней атмосферу?» Барроу подошёл и бережно, памятуя о том, как Генри отзывался об этой книге, развернул её обложкой к себе. На крыльях аэроплана были изображены чёрные кресты, а в самом низу печатными красными буквами была оттиснута фамилия автора. – Рихтгофен? Манфред фон Рихтгофен, который Красный Барон?! – даже с его скудными познаниями в истории авиации он был наслышан об этом немецком асе, уничтожившем, по неподтверждённым данным, не меньше восьмидесяти самолётов Антанты. Генри пожал плечами и, перевернувшись на бок, потянулся за сэндвичем с копчёным лососем: – Почему бы и нет? У меня с ним гораздо больше общего, чем с собственным отцом. – Может быть, вас удивит это, Генри, но в подобных высказываниях вы не одиноки. И тем не менее… – Не поймите меня неправильно, я не делаю из него кумира, – лётчик улёгся с сэндвичем обратно и отложил книгу в сторону, на спинку дивана, в соседство к Диккенсу, Канту и фривольному сборнику повестей. – Просто там, наверху, почти не существовало шальных пуль и уж точно не существовало осколочных гранат. Жизнью и смертью пилота истребителя правило мастерство. Он уважал это мастерство. А я уважаю его за это. Хотя большая часть его книги – это жалобы двадцатипятилетнего мальчишки на то, что ему не дали пострелять… Иногда Генри Лоутер позволял себе неподобающие вещи – в смысле ещё более неподобающие, чем немецкая пропагандистская литература – на которые Томас пока не вполне понимал, как должен реагировать. Например, в другой раз, когда дворецкий стоял, прислонившись к ангарному косяку и, отвернув голову, курил сигарету, сбрасывая пепел подальше от самолёта – насчёт шести канистр бензина лётчик не шутил, как и насчёт легковоспламеняемой обшивки – Генри оторвался от закручивания расшатавшихся гаек в двигателе и непринуждённо заметил: – Знаете, Томас, если бы взыскательный светский мир согласился на мужской показ мод, ему бы стоило озаботиться пригласить на него вас. В качестве модели, я имею в виду. Томас в тот раз поперхнулся дымом и закашлялся, что спасло его от необходимости отвечать, но если бы это был единичный случай! Когда младший Лоутер не объявлялся вовремя к обеду – что случалось довольно часто – в холле раздавался звонок, Томас спускался вниз, в кладовую, прикрывал дверь, чтобы вся остальная прислуга не прознала, что он называет хозяйского сына по имени, поднимал трубку второго телефона и выслушивал внеочередное, не слишком-то огорчённое оправдание: «Покрышка лопнула в самый неподходящий момент», или «Я тут встретил старого приятеля», или «Утром в городе развернут ярмарку, я, пожалуй, останусь, покатаю пассажиров». Томас испытывал каждый раз существенное облегчение, что ему не придётся нести лорду Фоконбергу наверх вести куда более мрачные, но полагал, что всегда делал это незаметно. – Вы же знаете, что я могу слышать вашу улыбку? – неожиданно раздалось в трубке во время одного из таких разговоров, после преувеличенно долгой паузы. Томас решил, что ослышался. В конце концов, до этого ему нечасто приходилось иметь дело с этими аппаратами – мало ли какие искажения способны гулять по телефонным проводам. – В каком смысле? – сдержанно уточнил он. – По гласным, в основном, – беззастенчиво призналась трубка. – Они начинают звучать по-другому, когда собеседник улыбается. Американские телефонистки, как правило, всегда улыбаются. Хотя сейчас их не так уж много осталось… Барроу не часто оставляли без слов, однако ответ, пришедший ему на ум в тот момент, был одинаково двусмыслен и неуместен, поэтому он так и остался неозвученным. Он лишь предупредил, что если Генри продолжит ночевать и ужинать в пансионах, его семья вскоре забудет, как он выглядит. У мистера Барроу было достаточно причин не придавать всему этому значения: учитывая прямолинейный характер младшего Лоутера, редко допускающий какие бы то ни было экивоки, он мог иметь в виду именно то, о чём говорил – будущее показов мод и особенности речи американских телефонисток. Кроме того Томас не хотел испортить отношения с Генри из-за поспешных суждений, какими бы они ни были – ни к чему хорошему в его жизни это до сих пор не приводило. И тем не менее Барроу начал ловить себя на том, что за эти недели научился различать и даже ждал каждый раз с нетерпением стрекочущий рокот девятицилиндрового двигателя «Клерже» – и хотя он не брался утверждать, что сумеет отличить его от любого другого шума двигателя с любым другим количеством цилиндров, но этот конкретный звук он теперь улавливал постоянно. Ему даже стало удивительно, что он не замечал его раньше. Утром он иногда успевал заслышать его ещё до того, как встать с постели, а днём приближающийся победный клёкот «Клерже» неоднократно заставал его за чисткой столового серебра или декантированием вина, в перерывах между организацией жизни поместья. Подчас ему казалось, что он единственный, кто слышит его – поскольку никто, кроме Томаса, привыкнув, не обращал на него внимания. Ему же это казалось довольно странным вмешательством в размеренный знакомый уклад, как если бы изменилась какая-нибудь вековая традиция, но так неуловимо, что все просто единодушно и не сговариваясь согласились игнорировать нововведение. Лишь единожды Томасу удалось оказаться в нужном месте и в нужное время, вырвавшись ненадолго из ежедневной рутины, чтобы увидеть, как звуку предшествует появление маленького красного биплана на горизонте – и как он постепенно растёт и набирает скорость, утягивая за собой хвост из растревоженных облаков. Заметив своего зрителя, самолёт лёг на крыло и, красуясь, увеличивал наклон до тех пор, пока не пролетел почти вертикально над деревьями в конце поля, едва не сбрив их верхушки стойками левых крыльев. Затем только он развернулся и, сделав полкруга над озером, пошёл на посадку. В тот момент, когда легкомысленный пилот выполнял сей трюк, и позднее, приближаясь к катящемуся по траве биплану и замирающему винту, Томас не мог удержаться от того, чтобы не желать в сердцах младшему Лоутеру какого-нибудь менее рокового хобби. Коллекционирования старинных монет или занятия орнитологией, например. – Не хотите прокатиться? С высоты двух тысяч футов открывается отличный вид, – предложил Генри чуть громче, чем было необходимо, поднимая очки на лоб и ослабляя хватку замотанного в три слоя клетчатого шарфа. Очевидно, в его ушах ещё звучал сливающийся воедино рёв встречного ветра и мотора. Масляная морось лежала на всей верхней половине его лица, за исключением области вокруг глаз, защищаемой в полёте крупными очками с меховой окантовкой. В кожаной лётной куртке и таких же больших кожаных перчатках, облокотившийся на борт своей полтонны нервюр, лонжеронов и лакированного в несколько слоёв полотна, как если бы это был обыкновенный кэб, а не нечто, умеющее отталкиваться от воздуха – таким Генри предстал перед ним впервые. Глядя на него, у Томаса возникло странное ощущение, что он не был представлен этому человеку, и тот обознался, обращаясь к нему как к старому знакомому. – Мне и с высоты шести футов и полутора дюймов открывается отличный вид. Возможно, его ответ прозвучал грубее, чем он планировал. Генри, однако, продолжая улыбаться как ни в чём не бывало, перелез через край своей кабины и, аккуратно ступив по основанию крыла, спрыгнул на землю. – Я не могу сказать, что я не разочарован вами, однако я и не удивлён. У меня, наверное, было примерно такое же выражение лица, когда я вернулся со своего первого боевого задания, – сказал он чуть погодя, отойдя на расстояние от биплана и чиркнув колёсиком зажигалки. – У молодого парня, летевшего справа от меня, случилось что-то с двигателем, и он не смог сесть из-за окружавших нас лесов. Нас не обстреливали, не преследовали, видимость была прекрасная. Мы смотрели, как он теряет высоту и ничего не могли сделать, даже узнать в чём дело не могли. Он умер ни за что, из-за ошибки механика или глупой случайности. После приземления я думал, что брошу всё и переведусь куда-нибудь подальше от самолётов. – Почему же не бросили? – Томас вытащил сигарету из предложенной пачки и с благодарностью воспользовался серебристой зажигалкой Генри, с выгравированной британской короной. – Шла война. Выбора было не особо много: или так, или рыть траншеи. Каждый сам решал для себя, как он хотел умереть. Я предпочёл небо. – Но зачем… Простите, это бестактный вопрос. Не ему было судить, особенно если вспомнить, что предпочёл он сам. Но Генри понял его с полуслова. – Зачем я притащил войну с собой? – он весело фыркнул и оглянулся на свой самолёт. – У этих малышек дурная репутация, признаю. Они служили машинами для убийства, и большинство людей, представляя себе самолёт, до сих пор видит под крылом бомбы, а на капоте пулемёт, хотя ни того, ни другого там уже давно нет. Но, Томас… – он выдохнул дым и заискивающе, словно бы извиняясь за свои чересчур либеральные убеждения, улыбнулся, – разве все мы не заслуживаем второго шанса? В ответе не было большой необходимости. Несколько минут они молчали, наслаждаясь гуляющим по крови никотином, тишиной и компанией друг друга. – Раз уж у меня выдалась свободная минута… Я давно хотел спросить у вас разрешения вернуть хотя бы часть ваших книг в библиотеку. Как я себе представляю, ангар самолёта – не слишком подходящее место для хранения философских трудов… и в конце концов они просто рухнут вам на голову. – Да, вы правы. Я и сам давно хотел разобрать их, но как-то руки всё не доходили. Только… – Разумеется, мы не будем шокировать лорда Фоконберга появлением «Красного Истребителя» на его полках. – Это было бы чересчур жестоко. День выдался солнечным, и даже лениво ползущие по небу сероватые клочья облаков не могли этого скрыть. Погода для декабря стояла тёплая, ветер едва тревожил зелёное раздолье графской лужайки – ярусом выше поля, с которого взлетал и садился биплан – обнесённое тут и там цветочными клумбами и пушистыми кустами. Томас разглядывал вычурные белые скамейки в укромных уголках каменной ограды, и представлял себе Танет-холл летом. Как по заднему двору неспешно прогуливаются люди, дамы с белоснежными кружевными зонтиками от солнца, сэры в светлых костюмах и с тросточками, как юная мисс Скарлетт запускает здесь воздушного змея или устраивает пикник для своих кукол, как леди Эмма со старшим племянником играет в бадминтон, как лорд Фоконберг выгуливает своего любимого лабрадора… какое во всей этой картине занимает место Генри? Понаблюдав несколько минут, как лётчик отворяет тяжёлые задние двери ангара – от помощи он как обычно отказался – и мысленно примерив на него несколько общепринятых ролей, Томас бросил это бесплодное занятие, затушил окурок и пошёл за книгами. Как всё-таки мало он знал об этом человеке, зная так много. Взять, к примеру, его книги – притчи Гессе и античных мыслителей, северные рассказы Джека Лондона, декадентские романы Уайльда, циничный «Кандид» Вольтера и остросоциальная фантастика Уэллса – казалось бы, что может говорить о человеке больше, чем такие книги. Но тогда как в этот ряд вписывается потрёпанная Библия, явно не раз перечитываемая, с загнутыми уголками и пометками на полях, когда Томас знал наверняка, что Генри никогда не отличался особой религиозностью? И о чём, ради бога, должны говорить ему целых три женских романа и три оригинальных тома «Британники»? Со столь внушительной стопкой книг в руках ему пришлось открывать дверь библиотеки спиной, поэтому он не заметил, что в помещении ещё кто-то есть, пока не повернулся лицом к центру зала. Леди Эмма сидела на софе у камина, откинувшись на подушки и погрузившись в чтение. При его появлении она сделала какое-то быстрое неуловимое движение, и лишь через минуту до Барроу дошло, что она поджимала под себя ноги, как легкомысленная девушка. Он поспешно опустил глаза: – Я не хотел потревожить вас, миледи. Женщина помедлила, но всё же вздохнула и сделала знак рукой, что не возражает: – Если в моём возрасте вас будет тревожить что-то помимо высокого давления и болей в суставах – это хороший знак. Барроу вежливо улыбнулся и, стараясь производить как можно меньше шума, принялся за то, зачем пришёл. Нельзя было не оценить её самоиронию: леди Эмма выглядела значительно моложе своих лет – в элегантном светлом платье и в мягком свете от высокого окна она казалась почти его ровесницей, хотя это, конечно, было бы грандиозным преувеличением. Он не знал и малой доли тех премудростей и хитростей, которые используются женщинами, чтобы пронести свою красоту через годы, но сомневался, что дело только в них. Личного библиотекаря у Лоутеров не было, но и библиотека была поскромнее. Расставлять книги было монотонным и трудоёмким занятием: следовало просмотреть опись имеющегося, определить примерное расположение каждого издания, найти нужную полку и возвратить экземпляр на пустующее место. Иногда для этого приходилось перемещать стремянку, иногда нужное место оказывалось занято другой книгой и приходилось переставлять сначала её. Леди Эмма вскоре расслабилась и, кажется, забыла о его присутствии, снова подтянув под себя ноги. Дворецкого это полностью устраивало. Послышавшийся вдруг цокот тупых когтей по лакированному дереву был плохим предзнаменованием. Томас повернул голову к двери, в которую уже протискивался чёрный лабрадор, и попытался как можно скорее спуститься, но собака оказалась проворнее. Резво подбежав к лестнице, на которой стоял мужчина, она обнюхала доски пола и подняла взгляд блестящих чёрных бусинок-глаз вверх. Томас попытался прогнать её взмахом руки. Затем тихим «кыш». Но псу было всё равно. Их безмолвное противостояние продолжалось на протяжении нескольких долгих минут, прежде чем его непростое положение заметила леди Эмма. – Персиваль! – неожиданно сухим повелительным голосом произнесла эта хрупкая женщина. Пёс тут же повернул обезображенную морду в её сторону и, высунув большой розовый язык, потрусил к софе. – Простите его манеры, мистер Барроу, он почти ослеп после того случая и едва ли понимает, что пугает вас своим поведением. – Того случая, миледи? – он быстро спустился со стремянки, мысленно проклиная лабрадора лорда Фоконберга на все лады. Он не боялся собак. Он боялся лишь местной версии собаки Баскервилей, которая под определённым углом и в сумерках вообще могла стать последним видением гипертоника. – Вы ещё не в курсе? Подумать не могла, что этот рассказ когда-либо приестся внизу, – лабрадор положил свою голову на соседнюю с ней подушку, но не был изгнан, напротив, она приветила его лёгким трёпом за ухом. – Что ж, когда мой младший племянник купил эту свою игрушку, он, конечно же, не удосужился нас предупредить – просто в один прекрасный день появился на ней на нашей лужайке. Пёс бросился его встречать – ведь они сдружились с ним после войны, когда Персиваль был ещё щенком, а Генри… я полагаю, правильным будет сказать, что общество людей его тогда разочаровывало. Он попал под вращающийся винт. Бедное создание. Это лаконичное откровение неприятно поразило Томаса. Он почему-то всегда полагал, что собака получила своё ранение на охоте, нарвавшись на крупное животное, но… винт самолёта? Тот, в паре футов от которого он так беспечно стоял совсем недавно?! И почему Генри даже намёком не обмолвился об этом случае, когда говорил о «надёжности» своего хвалёного биплана? К слову не пришлось? – Действительно трагическое стечение обстоятельств. Миледи, – он поклонился и хотел было продолжить прерванную работу, но пёс вдруг сбросил руку леди Эммы и в два прыжка оказался рядом с ним. Томас вновь напрягся, потому что ему на мгновение показалось, что через разрез его застарелого шрама просвечивает белёсая кость черепа. – Скорее всего, он принимает вас за Генри. Ваш костюм, должно быть, пропах этим его отвратительным маслом. Но не беспокойтесь, Персиваль происходит из рода рыцарей, он никогда не обидит невинную душу. В отличие от предыдущего пса Эдварда, Гавейна – тот кидался на всё, что, по его мнению, представляло опасность. – Возможно, ему не хватало его личного Гахериса. В её глазах промелькнули интерес и приятное изумление. – Так вы знакомы с Артуровскими легендами, Барроу? – Боюсь, моё знакомство было слишком коротким, чтобы его упоминать, миледи. Леди Эмма некоторое время оценивающе смотрела на дворецкого, держащего в руках обтрёпанного Вольтера, и приставшего к нему пса, а затем произнесла то, что Томас ожидал менее всего: – В таком случае я настаиваю, чтобы вы продолжили своё знакомство. Я даю вам своё разрешение пользоваться библиотекой в любое время, когда здесь нет гостей. И не беспокойтесь об Эдварде, я сама ему передам. – Благодарю вас, миледи. Вы очень добры. Томас поклонился и поскорее закончил в библиотеке, сопровождаемый своим новым «другом» повсюду, и позднее, когда он вернулся к своим обычным обязанностям, пёс не отставал от него ни на шаг. Поначалу он каждый раз замирал, когда псина, не рассчитав расстояние, упиралась ему под колено лобастой башкой, но вскоре привык и даже решился её погладить. Исчадье Ада завиляло хвостом ещё активней и с невероятной собачьей радостью облизало его руку, пахнущую сигаретами и касторкой. Оно даже оказалось полезно в некотором роде – когда юная мисс Скарлетт потребовала от Томаса сыграть с ней в прятки после ланча, Персиваль легко находил её, в какой бы части дома она ни скрывалась, не долее чем за десять минут. Девочка надулась, но воспитанность не позволила ей обругать четвероногого предателя. К вечеру пёс наконец устал до такой степени, что решил пренебречь своим долгом верного рыцаря и развалился в гостиной, позволив Томасу в полную силу заняться подготовкой к обеду. Дворецкий достал из шкафа приборы и подносы, проверил готовность первых блюд, попутно отчитав второго лакея за пятно на манжете и отправив того переодеваться, затем ударил в гонг, поднялся и помог лорду с фраком и запонками, спустился и проверил обеденную залу и содержание графинов – и наконец пригласил всех к столу. Генри, проходя мимо него, демонстративно ослабил узел белоснежного галстука-бабочки и с неудовольствием взглянул на идущую впереди Вирджинию Фэй. Очевидно, американка уже успела надоесть ему за коктейлями и была при этом назойливее дальних родственников вокруг постели умирающего. Томасу оставалось только внутренне посочувствовать. У Генри была одна сомнительная черта, которую Томас приметил за ним в череде подобных торжественных обедов. Для человека, всячески избегающего высшего света, он довольно неплохо разбирался в этикете и мог отличить лимонную вилочку от рыбной с той же лёгкостью, с какой отличал гаечный ключ на 10 от ключа на 12. Однако весь этот лоск мгновенно пропадал, стоило ему открыть рот. И дело было не в словооборотах, которые он использовал, а в том, для каких целей он их использовал. Обмен мнениями живо перерастал в обмен выпадами, вплоть до повышения тона и перехода на личности. Его не останавливали ни чувство такта, ни титул, ни присутствие гостей. Если его точка зрения шла в разрез с общественным мнением – что по обыкновению и становилось причиной дебатов – он абсолютно не утруждал себя её сокрытием. К счастью – Генри умел сдерживать себя до тех пор, пока с ним не заговаривали. К сожалению – за столом в благородном доме не принято было обделять кого-либо вниманием. – И вы полагаете, что Локарнские договоры – эта подачка стоящей на коленях Германии – говорит о нас, как о цивилизованном народе? Рабство на английской земле было отменено в 1838 году, во Франции десять лет спустя, в Америке в 65ом – и всё же все три эти страны считают сегодняшнее положение немцев приемлемым и, главное, законным. Всё началось с невинного предложения мадам Фэй поучаствовать мистеру Лоутеру в каком-нибудь воздушном цирке, на что тот ответил, что «цирка ему и на земле хватает». – Поправьте меня, если я ошибаюсь, но пока что я не услышал от вас ни одного дельного предложения, как эту ситуацию изменить. Если вы желаете, чтобы мы подняли Германию с колен, вернули ей оружие в руки и повернулись к ней спиной, то это вряд ли возможно, – мягко возражал ему режиссёр «Эпохи», отправляя в рот сочный кусочек ягнёнка. – Разве я похож, по-вашему, на дипломата? – в отличие от своего оппонента, Генри к жаркому едва притронулся. – Пусть историю вершат те, кому это положено. Жить и не мешать жить другим – вот мой принцип. Однако если выбранные нами люди больше не подходят на свои роли, не наш ли это гражданский долг – вмешаться? – Теперь вы предлагаете, насколько я понимаю, сместить Чемберлена? – Он был бы прекрасным пастухом мира, если бы он у нас был, этот мир. Но пока что я вижу, что мы сидим в клетке с беззубым львом и тыкаем в него палкой, забывая, что у него ещё остались когти. – Если мы оставим нашего Генри в клетке со львом, боюсь, через час бедный зверь начнёт бросаться на прутья и рычать лозунгами о свободе, – иронично заметила на это леди Элизабет. Все присутствующие обменялись улыбками и негромкими смешками, признавая её правоту, даже сам Генри, и на этом спор можно было бы завершить. Но тут Вирджинии пришла в голову блестящая идея вернуться к тому, с чего, собственно, эта дискуссия развернулась: – Но скажите, Генри, неужели вам никогда не хотелось показать парочку этих ваших воздушных трюков на публику? – В соучастии с другими пилотами – никогда, – сдержанно ответствовал лётчик, решив наконец не морить себя голодом и потянувшись за вилкой с ножом. – Нам было бы довольно… неловко. – Как любопытно! И в чём же заключалась бы эта неловкость? – В желании сбить друг друга, я полагаю, – Томасу с его места хорошо видно было, как он борется с собой, чтобы ограничиться только сказанным и не продолжать мысль. И как отчаянно проигрывает в этой борьбе. – Вы когда-нибудь задумывались над тем, как возникли все эти мёртвые петли, бочки и ранверсманы?.. Которыми вы теперь наслаждаетесь как шоу, как походом в театр или кино?.. Если бы Томас мог, он бы, наверное, попытался его остановить, потому что, в отличие от Вирджинии, мгновенно понял, к чему тот ведёт. Но его положение за столом было не весомее теней от канделябров. – Они возникли в небе четырнадцатого года, когда немецкие пилоты пытались зайти нам в хвост и расстрелять с ближнего расстояния, а мы в свою очередь пытались этого не допустить, и наоборот. Под обстрелом пулемётов и зенитных орудий – вот где родилось ваше ярмарочное зрелище, за которое вы платите теперь по шесть пенсов с носа. – Разговорам о войне нет места за столом, Генри, – чопорно промолвил лорд Фоконберг. – Ты утомляешь дам. – За твоим столом – возможно. В зале уже давно установилась тишина. Никто не прикасался к своим бокалам. Напряжение можно было резать ножом и подавать в качестве гарнира. – Как это понимать? – в голосе лорда проявились стальные нотки. – Я скажу тебе как. Тебя там не было. За таких как ты умирали другие. Лорд Фоконберг поднялся со стула, чтобы утихомирить наглеца, но Генри его опередил. Он встал сам, бросил скомканную салфетку на середину стола и вышел. Барроу, уже давно предвидевший нечто подобное, расторопно убрал последствия ссоры, мысленно досчитал до десяти, после чего сделал знак лакеям продолжать без него и незаметно покинул зал. …Он нашёл его в гостиной, сидящим на диване и в молчании курящим сигарету. Пепел он сбрасывал в стоящую на столике перед ним вазу с цветами. Рука его мелко дрожала, и часть пепла попадала на столешницу. Персиваль сидел у его ног, преданно положив голову ему на колени и пуская слюни на брючину, но Генри последнего, кажется, не замечал, механически поглаживая лоснящуюся шерсть. – Оставьте меня, – бросил лётчик, не оборачиваясь. Томас не внял его совету. Хотя, возможно, ему бы и стоило. Он лез не в своё дело, это очевидно. Барроу медленно приблизился и, заранее готовый к тому, что его оттолкнут, осторожно положил ладонь на чужое плечо, несильно сжав его. Мышцы под его рукой были напряжённее стальных расчалок биплана. Генри как-то разом съёжился, как если бы прикосновение было ему неприятно – но прошла секунда, другая, а руки он так и не сбросил. Прикрыл глаза, тяжело вздохнул, нечаянно сдувая частички пепла на ковёр. Мгновение он сидел так, замерев в одной позе, ничего не говоря, и Томасу оставалось лишь гадать, какие мысли бродят в его голове: как много из них просятся на язык, от сколь многих он хотел бы избавиться, чтобы они не мучили его боле. Наконец он поднял голову, и плечо под рукой дворецкого немного расслабилось. – Идите, Томас, а то они хватятся вас. Я приберусь тут, когда буду уходить. Несмотря на ту боль, что стояла в его глазах, Генри вымучил из себя улыбку. Томас заставил себя убрать руку и ободряюще улыбнуться в ответ, оставляя за мужчиной его право сохранить достоинство в трудную минуту, даже если это означало для того смолчать обо всём, что хочется высказать и, по всей вероятности, в лицо совершенно не ему. Но он был прав. Барроу должен был возвращаться в обеденную. По пути назад Томас в смятении размышлял над тем, что не сказал, в сущности, ни слова, но, кажется, сказал гораздо больше, чем позволяли приличия, и надеялся, что Генри в его состоянии этого не заметит. Лорд Фоконберг, судя по всему, не обратил внимания на его отсутствие, и обед продолжился как обычно. Никто не упоминал произошедшего за столом, лишние приборы и бокалы убрали, разговор шёл о ближайших лондонских премьерах. Время тянулось так, будто застыло в янтаре – Томас едва дождался окончания вечера. Оставшись один, он налил себе виски на полпальца в бокал графа и выпил залпом, прежде чем подняться в гардеробную. Граф стоял у своего секретера и, когда Томас вошёл, в задумчивости произнёс: – Барроу, вы, по случайности, не брали мои перламутровые запонки? – дворецкий внутренне похолодел. Приятное тепло алкоголя мгновенно отступило, бросая его один на один с первым раскатом надвигающейся бури. – Чтобы отполировать их, например? – Я не хотел беспокоить вас, милорд, однако перламутр… помутнел. Для такого нежного покрытия губительно воздействие… времени. – Хм, – лорд Фоконберг явно остался недоволен тем, что Барроу не спросил у него разрешения, но почёл ниже своего достоинства отчитывать его за простое недоразумение. Вместо этого он отдал ему фрак и, облачившись в халат, перешёл в свою спальню через смежную дверь. Барроу подозревал, что что-либо подобное произойдёт, но не ожидал, что это случится так скоро. Если бы он сказал правду, лорд Фоконберг устроил бы обыск в комнатах прислуги немедленно, и дворецкий догадывался, что бы он там обнаружил. А так он выиграл время своей ложью – совсем немного, но на то, что он задумал, должно было хватить. Спустя полчаса он сам объявил обыск в спальнях прислуги и собрал всех работников перед домом. Кто-то уже успел лечь спать и стоял теперь в наброшенных на пижамы халатах, всклокоченный и усталый, а кто-то ещё играл в карты или просто разговаривал за столом в общей комнате, когда всех попросили проследовать на улицу. Слуги негромко переговаривались между собой, взволнованные слухами о краже в стенах Танет-холла. Однако Томаса интересовал только один человек – по выражению лица которого можно было подумать, будто у него кто-то умер. Чарли догадался обо всём в том же миг, когда мистер Барроу спустился к ним в столовую и лично оповестил их с Билли о случившемся, и теперь первый лакей стоял, оцепенев от потрясения, невидящим взглядом смотря прямо перед собой. Скоро должна была вернуться миссис Вудс с горничными, выворачивающими сейчас наверху наволочки, перерывающими личные вещи и простукивающими половицы – его судьба была предрешена… и, будь Томас джентльменом, он бы не стал злорадствовать. – Полагаю, с твоими способностями, не составит труда предугадать, что найдут в твоей комнате, верно? – дворецкий стоял как раз рядом с первым лакеем в вытянувшейся вдоль подъездной дороги шеренге слуг, поэтому мог чуть наклонить голову и разговаривать с ним вполголоса незаметно для остальных. Ответа, как ни странно, не последовало, и Барроу продолжил: – Я знаю, что Билли привлекался по делам о краже церковных пожертвований и выручки в бакалее. У меня есть доказательства. Не нужно быть гением, чтобы понять, кто вскрыл замок выдвижного ящика секретера Его Сиятельства. Вас обоих ждёт минимум четырнадцать лет каторги – а потом вы пойдёте по миру, так как никто в Англии не предложит вам более работы, если у него есть хотя бы капля благоразумия. Руки Чарли, заложенные им за спину, сжимали одна другую так, как если бы в эту минуту он отчаянно хотел сломать себе запястье. На него было больно смотреть. Барроу мог уничтожить этого человека всего лишь несколькими словами. Вся его жизнь была бы разрушена в мгновение ока, отданная на растерзание английскому правосудию и порицание общественности. О нет, он не испытывал жалости к этим неразумным мальчишкам – в конце концов они собирались сотворить с ним то же самое. Но в последнюю минуту что-то заставило его засомневаться. На их место придут другие. Кто мог дать гарантию, что среди них не окажется ещё больших мерзавцев, настоящих воров, а не мелких жуликов, как эти, или ещё того хуже – насильников или убийц? Сейчас он знал своего врага, знал его уловки и имел против него козыри, которые в любой момент мог вытащить из рукава. Что если новые лакеи окажутся лучшими лжецами, чем он, лучшими интриганами, чем он, лучшими аферистами, чем он? Сколько на этот раз ему потребуется времени, чтобы вытащить скелеты из их шкафов – и повезёт ли ему так же, как сейчас, сделать это вовремя в следующий раз? В замешательстве он поднял взгляд к сумрачному небу, обсыпанному первыми звёздами, и ему показалось, всего на мгновение, что он видит, очень далеко на горизонте, тёмный силуэт ложащегося на крыло биплана. – Впрочем… – медленно проговорил мистер Барроу, – один мой друг как-то сказал, что всем нам в жизни положен второй шанс. Не буду утверждать, будто бы это справедливо абсолютно во всех случаях, однако… – Чего вы хотите? – встрепенулся парень. В проёме парадных дверей появилась миссис Вудс, и вид у неё был даже строже обычного, почти воинственный. На её раскрытой ладони подрагивали два крохотных перламутровых камешка. – Жить, – с нажимом и уже в полный голос проговорил Томас, так чтобы и второй лакей его слышал, – и не мешать жить другим. – Вы были правы, мистер Барроу! Какой позор для всего поместья! Что о нас будут думать… – Я полагаю, возникло некоторое недоразумение, – во всеуслышание объявил мистер Барроу, выходя навстречу сокрушающейся экономке. – Я припоминаю теперь, что поручал Чарли не так давно почистить запонки и пуговицы лорда Фоконберга… и сейчас он признался мне, что из-за его неосторожности в обращении со средствами он нечаянно окислил металл и боялся после этого обратиться ко мне. Он планировал в свой следующий выходной отвезти их ювелиру в Лондон, – он протянул руку, чтобы забрать находку у миссис Вудс. – Ведь он так хотел оправдать мои надежды и надежды милорда, не так ли?.. – Всё в точности так, сэр, – он быстро соображал, этот маленький дьявол. Возможно, в конце концов, из него и выйдет толк. – Я прошу прощения, сэр. – Это ты у нас должен просить прощения, олух, что заставил нас всех подняться средь ночи! – отвесила ему подзатыльник миссис Миллс. – Разумеется, он понесёт должное наказание за то, что пытался обманом завоевать хорошее расположение, что недопустимо в доме, подобном этому, – заверил всех мистер Барроу, пряча запонки в карман брюк. – И пусть это послужит остальным уроком. А сейчас я предлагаю всем разойтись по комнатам и вернуться к здоровому сну. Завтра нам ещё предстоит наводить лоск на всё западное крыло, чтобы съёмочная группа могла снять там новую сцену… На этот раз он увидел его наяву. Высоко над землёй, закладывая очередной вираж, как резвящийся дельфин, выпрыгивающий из воды исключительно ради забавы, маленький биплан игрался в потоках послезакатного воздушного океана. Генри как-то сказал ему, что после войны ночью он больше не летает – если мотор откажет, он просто не сможет совершить вынужденную посадку. Там, в вышине, в быстро подступающей со всех сторон темноте, он мог ориентироваться только по приборам – и не иметь ни малейшего визуального подтверждения тому, что земля находится снизу, а небо сверху. И тем не менее он был в воздухе. «Святая Мария и Иосиф, если ты разобьёшься, то никогда не узнаешь, что леди Элизабет была права, и даже старые циничные львы, наслушавшись твоих речей, через какое-то время действительно начинают рычать лозунгами о свободе…» В ту минуту он признался самому себе, что готов, в общем-то, оправдать поступок Персиваля, увидевшего, как этот человек возвращается на землю целым и невредимым.