Полёты продолжаются как обычно

С приближением Рождества в Туманном Альбионе за окнами домов появлялись красивые свечи и колокольчики, интерьеры украшались вечнозелёными веточками остролиста и омелы, хозяюшки готовили свой знаменитый рождественский пудинг, а залы больших поместий, вроде Танет-холла, обзаводились ярко наряженными ёлками с дорогими электрическими гирляндами и горами подарков в разноцветных обёртках. Естественно, всё это не возникало просто так, по волшебству, как хотелось бы думать большинству господ, и Томасу четвёртые сутки некогда было даже присесть. Он отвечал за убранство помещений, монтаж и приведение в надлежащий вид пятнадцатифутовой ёлки, согласование праздничных блюд, закупку рома для пунша и цветов для стола – при этом он должен был ещё учитывать традиции гостящих в поместье американцев и, наконец, согласовывать все расходы с лордом Фоконбергом лично. Как если бы этого всего было мало, в рождественский вечер среди благородных английских семей принято было дарить слугам подарки – новое платье или хороший галстук – и, разумеется, лорд Фоконберг не сам занимался подготовкой к таким мероприятиям. Томас должен был келейно выяснить, что хотел бы получить каждый его из подчинённых, и заказать или купить это в городе незаметно для остальных, так чтобы и милорд выглядел щедрым и заботливым, и бюджет, по-возможности, не пострадал. Наблюдая за приготовлениями к Рождеству в Даунтоне и помогая в своё время мистеру Карсону, Томас и представить себе не мог, как тяжела может быть та же ноша, возложенная на одни плечи. Верно говорят, что хороший дворецкий определяется не в минуты покоя, но во время великих трагедий и великих праздников. И это лорд Фоконберг ещё не давал торжественного приёма! Поэтому в означенный день, когда большинство приготовлений было уже сделано и граф всё одобрил, Томас, уставший как ломовая лошадь, решил, что если кто-то заикнётся при нём ещё раз о духе Рождества, он этого человека придушит голыми руками. – Счастливого Рождества, мистер Барроу! – Давай уже, – грубо ответил дворецкий, изымая утреннюю почту у посыльного и захлопывая дверь перед его носом. И почему в этот день всем нужно быть такими возбуждённо-радостными идиотами? Конечно, на его настроении также сказывался тот факт, что за всеми этими заботами у него совсем не осталось времени на ежедневные неторопливые беседы с Генри. И это было тем досаднее, что у них, как Томасу казалось, в последнее время установились весьма доверительные отношения: графский сын начал рассказывать ему о том, о чём раньше обмолвился бы всего двумя-тремя словами – о его юношеских увлечениях или, например, его ощущениях в полёте. Ещё несколько недель назад, когда он заводил речь о жизни в небе, он предварял её какой-нибудь шутливой фразой или просьбой послушать, словно бы извиняясь за то, что поднимает тему, заведомо собеседнику неинтересную. Наверняка он привык разговаривать так со всеми, кто не имел к самолётам никакого отношения – то есть с большинством окружающих его людей. Но Томас проявил интерес, раз, другой, третий – если не к авиации, так к мировоззрению самого пилота – и Генри наконец перестал выражаться так, как если бы ему необходимо было доказывать в каждом предложении, что это не пустое увлечение и не просто способ быстро добраться из одной точки Великобритании в другую. «Я чувствую, как с каждым футом выше облаков стирается новая граница… Я перестаю быть связанным с этим местом, с этой землёй, затем с этой страной, я понимаю, что мне потребуется всего лишь несколько посадок с дозаправкой, чтобы оказаться, например, во Франции – может, я и не собираюсь во Францию, но понимание этого меняет всё ваше мироощущение – и всё существенное на земле, становится вдруг несущественным там, в небе… Я помню, как однажды я спустился к обеду во фраке и чёрном галстуке-бабочке, потому что мне было неохота искать белый – так престарелая графиня чуть ли не в истерику впала при виде меня. Посмотрел бы я на её лицо, доведись ей столкнуться с предвечностью неба… Всех их. Друзей моего отца, весь тот свет, что собирается в салоне напыщенного мужа моей сестрицы… Иногда я чувствую себя грёбаным Иисусом, который предлагает им прикоснуться к возвышенному, а они предпочитают возвышенному гольф по субботам и романы сестёр Бронте…» – было одним из последних маленьких откровений под сигаретный дым, что Томас от него слышал. В других обстоятельствах после таких высказываний следовало предупреждение для находящейся рядом прислуги: «Разумеется, ничего из сказанного не должно покинуть пределов этой комнаты», – Генри в таких случаях просто выдыхал дым из лёгких и продолжал разговор. Барроу отвлечённо размышлял об этом, перебирая особо толстую в этот раз пачку конвертов – рождественских поздравлений – и распределяя, какие письма оставались внизу, а какие следовало отнести наверх к господскому завтраку. Одно из них предназначалось для него – открытка из Даунтона с приглашением на свадьбу леди Эдит и празднование Нового года – и одно адресовалось Генри. Почтовая марка была французской. Несколько оттисков штемпелей свидетельствовали о том, что письмо проделало достаточно долгий путь через Ла-Манш и далее, вглубь Англии, по железной дороге. Других пометок, кроме указания адресата, не имелось, что, впрочем, не было такой уж странностью. Странностью было то, что Генри до этого не получал никаких писем – ему могли позвонить знакомые из аэроклуба или клиенты из Лондона, но почта, по обыкновению, на его имя не приходила. В любом случае лётчик в данную минуту находился где-то над бескрайними полями по пути из Йорка и должен был вернуться только к полудню, поэтому Томас покамест убрал письмо и открытку в карман жилета и вернулся в столовую. Сегодня лорд Фоконберг не спешил никуда по делам – ну надо же, он не работает в Рождество! – и дворецкий мог спокойно съесть свой кусок яблочного пирога, пока все остальные открывали свои письма и вспоминали добрым словом родных и друзей. В такие моменты Томас остро завидовал им, счастливым людям, рождённым в счастливых браках, хотя и старался этого не показывать. Естественно, от своего отца он никаких писем не получал. Тем не менее сегодняшняя открытка из Даунтона – маленькие заснеженные домики на фоне ночного неба – вызвала у него неожиданные тёплые воспоминания и немного, но повлияла на его отношение. Он благодарно улыбнулся Грейс и переложил себе ещё один кусочек пирога с протянутой тарелки – миссис Миллс сегодня превзошла саму себя. За утро Томас не раз допускал постыдную мысль о том, чтобы аккуратно вскрыть конверт над паром, а потом запечатать обратно, но каждый раз осекал себя. Во-первых, сделать это незаметно в праздничный день, когда на кухне практически всегда что-нибудь готовилось, было совершенно невозможно. И во-вторых, Генри сам ему наверняка расскажет, если там что-то важное. Мистер Лоутер не был большим любителем тайн, напротив, он уважал честность и открытость, в том числе в том, что касалось его самого. Знакомый гул «Клерже» раздался за окнами только в половине первого, и Томас, чтобы не бороться долее с искушением, сразу же направился в мастерскую, вызвав шутливые переглядывания между слугами – его «прогулки на свежем воздухе» рассматривались ими как тактичная возможность сбежать хоть ненадолго от своих обязанностей. Когда он вошёл, лётчик как раз разгружал вторую кабину, уже скинув на пол спальный мешок, ранец армейского образца и канистру с маслом, и в данный момент пытался достать зацепившийся за что-то и раскрывшийся чехол от кабины. – Да что ж ты как собака-то подзаборная, Кардинал! Репей насобирал и радуется! – Сквернословие вам не к лицу, – заметил Томас от дверей, обращая на себя внимание и не удерживаясь от улыбки. – Да знаю я, – с досадой откликнулся лётчик. – Я спешил с утра, должно быть, не так сложил. Сейчас… К слову, мне не удалось отделаться от благодарностей за то, что я якобы покинул домочадцев в канун Рождества ради разбрасывания буклетов над Йорком… В результате у меня целых три коробки праздничного печенья, судьбу которого я хотел бы предоставить решать вам, если это будет не слишком для вас затруднительно. – Ничуть… Вообще-то у меня тоже есть, что вам передать. С утренней почтой вам пришло письмо, – как бы между прочим сказал Томас, доставая терзающий его любопытством конверт. – Из Франции, кажется. – М-м, – Генри наконец справился с завязками и теперь рассеянно сворачивал непослушную ткань так, чтобы она занимала как можно меньше места в кабине и больше не разворачивалась по собственной прихоти. – Бросьте в правый верхний ящик, потом посмотрю. Когда Томас подошёл к столу и выдвинул верхний ящик, в нём обнаружилось ещё с дюжину похожих писем. На всех – французские марки. Больше половины нераспечатанных. – Генри… Он даже не знал, с чего начать. Как дворецкий и как его новоиспечённый друг он не мог оставаться в стороне: если членов семейства, которым он служит, пытались шантажировать или донимали какими-нибудь неуместными просьбами, это также бросало тень и на его репутацию, потому что он не смог этого предотвратить. И всё же он резко почувствовал себя не в своей тарелке, пытаясь намекнуть Генри, что если у того в прошлом были нежелательные связи, то он мог бы помочь от них избавиться – эту мысль просто невозможно было выразить деликатно! – Не делайте такое лицо, пожалуйста, – сардонически рассмеявшись, попросил виновник его замешательства. Разумеется, он видел его насквозь. – Ничего предосудительного – ничего из того, о чём вы сейчас подумали – в этих письмах нет. Я просто не знаю, как на них отвечать. Видя, что Томас до сих пор не убеждён, Генри расстегнул лётную куртку и достал из внутреннего кармана знакомый бумажник, а из него – фотографию, как Томас думал, своей эскадрильи, но эта была другой. С чёрно-белой карточки десятилетней давности на него смотрел ухмыляющийся, совсем молодой ещё Лоутер, сидящий в первой кабине похожего на Кардинала самолёта. Второй лётчик, расположившийся позади него, круглощёкий и куда менее самоуверенный, показался Томасу смутно знакомым. Вероятно, он присутствовал также и на общей фотографии. На обороте были подписаны имена и год. Неулыбчивого звали Марк Митчелл. – Он был моим летнабом – лётчиком-наблюдателем – довольно долгое время… И другом, как я полагал, лучшим другом. Он, наверное, до сих пор меня таковым считает. Раз шлёт все эти письма. После ноября он женился на дочке какого-то французского фермера, с которой познакомился во время войны. Бросил полёты. Настругал кучу детишек. Теперь разводит кур да свиней в какой-то пасторальной глуши с картин Моне, – чем больше он говорил, тем сильнее раздражался, кажется, даже не замечая того. – Я просто не понимаю, о чём мне с ним говорить. Об уборке урожая? Или о сельскохозяйственной выставке? Я не разбираюсь в приплодах скота. Когда я спросил его, поднимает ли он иногда взгляд к небесам, он ответил мне: «Конечно, Генри, а то вдруг пойдёт дождь!». Представьте себе! «Вдруг пойдёт дождь»! И этот человек, прилетев со стеной ливня на хвосте, объявил, что в его сапогах, вероятно, можно вылавливать макрель! – Генри… – В какой-то момент меня так и подмывало перелететь пролив и посадить Кардинала прямо на его дурацкое поле, просто чтобы напомнить этому человеку о том, каким он когда-то был. Но это было бы нечестно по отношению к его жене и детям. В конце концов, с его точки зрения, это я – маргинальный элемент. – Мистер Лоутер! – А?.. Да… – лётчик перестал чиркать зажигалкой и жестом пригласил собеседника выйти на свежий воздух, после чего уже оба закурили, не опасаясь за сохранность самолёта. Прохлада подействовала на Генри освежающе, если не сказать умиротворяюще, и его мысли легко сменили русло: – А вы получали сегодня что-нибудь интересное? Дворецкий извлёк из кармана открытку и молча передал её лётчику, сам только начиная осознавать, как эта история задела его, даже сильнее, чем самого Генри. В несколько коротких мгновений он испытал смешанные чувства страшного недовольства и чёрной зависти к человеку, которого никогда в жизни не видел и, скорее всего, не увидит: недовольства – потому что он смел предать друга, который им так дорожил, а зависти – потому что тот до сих пор им дорожил, если судить по носимой им всюду с собой фотокарточке. – Вы планируете ответить на приглашение? – Не уверен, что такое огромное поместье как Танет-холл сможет обойтись без дворецкого в канун Нового года, – автоматически начал отвечать Томас, всё ещё погружённый в свои мысли. – Тем более с учётом гостей и… – Вы просто обязаны поехать, – Томас удивлённо воззрился на него, и Генри поспешил пояснить свою мысль: – Такие праздники принято проводить в кругу семьи… Бывает, что члены одной семьи рождаются не под одной крышей… а носящие одну фамилию терпеть друг друга не могут – но таков уж наш несовершенный мир. Мне бы хотелось думать, что мы понемногу исправляем это несовершенство, хотя бы садясь в поезд и проезжая несколько десятков миль, чтобы встретить вместе одну ночь в году. – Боюсь, вашего отца подобные заявления отнюдь не растрогают. Утром тридцать первого я должен прислуживать за завтраком в бельведере, откуда открывается вид на угодья Танет-холла, по традиции, которая, как мне объяснял мистер Нортон, не нарушалась даже во время войны. Я не успею к свадьбе леди Эдит, как ни старайся. Так что это, к сожалению, не предмет для обсуждения. – Нонсенс! – возмутился Генри. – Мы с Кардиналом позаботимся о том, чтобы вы оказались там в назначенный день и час, и ни минутой позднее! Возьмите у этого тирана выходной на полдня – уж это-то он должен вам позволить – и проведите Новый год подобающим образом. Я настаиваю. – Похоже, моего мнения уже никто не спрашивает, – в шутку укорил лётчика Томас. Конечно, Генри был крайне доволен собой, потому что наконец-таки смог затащить его в самолёт, пусть даже и по воле случая, но его радость по этому поводу была как-то необоснованно высока. Разве что… – Мне вдруг стало до ужаса интересно, какая часть этой речи была искренней, а какая – лишь для прикрытия вашего собственного нежелания оставаться в Танет-холле на Новый год? Генри наглецки ухмыльнулся и, закусив сигарету зубами, поднял руки в жесте капитуляции. Интересно, какой предлог он придумал бы, если бы вовремя не подвернулась эта поездка? Улетел бы накануне и телефонировал о поломке в двигателе, вынуждающей его остаться в местном пабе на всё время гуляний? Разумеется, верхом неприличия было бы сказать прямо, что он не может сидеть за одним столом и желать счастья и процветания собственному отцу, но почему-то Томас был уверен, что в крайнем случае мистер Лоутер был способен и не на такое. Биплан, стоящий позади них, отдыхающий от только что завершённого полёта и скромно дожидающийся следующего отрыва от земли, отнюдь не внушал Томасу уверенности в том, что они смогут добраться до Даунтона в назначенный срок – и если уж на то пошло, что они вообще смогут добраться. Всё, что он знал о мире самолётов, ограничивалось приукрашенными рассказами Генри и новостными сводками об авиакатастрофах – притом Генри своими историями о судьбе различных пилотов отнюдь не опровергал статистику. И тем не менее в этот раз Барроу не стал спорить. Быть может, на него повлияли слова лётчика о том, что ему не о чем больше говорить с человеком, который перестал летать. Или дело было в том, что ему действительно хотелось повидаться с той частью его прошлого, которую он оставил позади, но к которой оказался так неожиданно привязан. В любом случае он уже согласился на эту авантюру, и… Через шесть дней его и пару тысяч футов пустоты будет разделять лишь несколько привязных ремней. Если бы он захотел совершить вторую попытку суицида, это была бы прекрасная перспектива. Однако в нынешних условиях она не казалась столь уж очаровательной. В конце концов ему даже начало нравиться это место – он умудрился втереться в доверие к хозяину поместья, подружиться с его сыном и наладить отношения с подчинёнными, или, по крайней мере, взять под контроль споро нажитых врагов. Чем чаще он думал об этом, тем заманчивее выглядела идея отказаться в последний момент, сослаться на навалившиеся дела, подхватить простуду, просто запамятовать наконец. Но Томас понимал, что Генри всё равно воспримет это как трусость, даже если он действительно пойдёт искупается в декабрьском озере и сляжет с воспалением лёгких. Поэтому в назначенный день, после праздничного завтрака семейства Лоутеров, он, с тяжёлым сердцем, но неизменной улыбкой, переоделся в дорожный костюм, накинул пальто и спустился вниз, мрачно раздумывая над тем, не стоило ли оставить какую-нибудь записку на случай его скоропостижной и крайне преждевременной гибели. Впрочем, прощаться ему было особо не с кем, а имуществом он никаким не обладал, поэтому едва ли это имело какой-то смысл. – Я же просил одеться потеплее! Томас, вы хоть представляете, сколько там градусов? Генри Лоутер, одетый в свою кожаную куртку и фабричный комбинезон, улыбающийся больше обыкновения, ждал его у выкаченного на траву биплана, облокотившись на сверкающий в лучах уже достаточно высоко забравшегося солнца капот. Томас с интересом и толикой неудовольствия подумал, сколько юных прелестниц должно было обольститься в своё время ореолом опасности и романтики, присущим, наверное, всем пилотам, независимо от страны, в которой они родились, и машин, на которых они летают. – Насколько мне помнится, вы собирались доставить меня в Даунтон, а не в Антарктиду, – ворчливо напомнил дворецкий, приближаясь к спокойно дожидающемуся его на лужайке самолёту. – В любом случае это шерстяное пальто – самое тёплое, что у меня есть. Видимо, его слова произвели на Генри неправильное впечатление. Недолго думая, тот раскрутил длинное клетчатое полотно собственного шарфа, из которого можно было бы сшить два шотландских килта при желании, и, не слушая возражений, намотал вокруг шеи остолбеневшего от такого обращения мистера Барроу. – Потом спасибо мне ещё скажете, – он поднял меховой воротник и застегнул лётную куртку до самого подбородка. – Прошу на борт! Он показал ему, где ступить, чтобы не промять обшивку, и за что ухватиться, затем помог затянуть правильно ремни, передал второй кожаный шлем и очки, и рассказал вкратце, как пользоваться парашютом, на котором он сидит, что всколыхнуло все предыдущие опасения Томаса и даже добавило парочку новых. «Что если не раскроется парашют?», «А что если он запутается в ремнях?», «А если они будут лететь над лесом?» – и ещё миллион подобных вопросов, отнюдь не способствующих уверенности в завтрашнем дне. Кабина была гораздо непривычнее переднего сидения автомобиля – дыра в деревянно-матерчатом каркасе, по краям обитая кожей. Под ним был дощатый пол, а над ним – вырезанный кусочек крыла, видимо, для того, чтобы второй пулемёт, некогда располагавшийся прямо под его рукой, мог стрелять под углом вверх. Он вздрогнул, когда раздался сильный хлопок, как если бы что-то взорвалось, и деревянный пропеллер перед Генри ожил, застрекотав и выпустив из двигателя облачко сизого дыма, быстро превращаясь в размытое тёмно-коричневое пятно. Не свидетельствовал ли этот дым о какой-нибудь поломке? Но Генри был спокоен и уверенно набирал скорость, и прежде чем Томас начал волноваться о том, что они врежутся в деревья, растущие на противоположном краю взлётного поля – деревья пронеслись под ними и остались далеко позади. Он даже не заметил, как аэроплан без изменения скорости оторвался от земли и поднялся в воздух, так элегантно и естественно, как делают это птицы, рождённые летать. На секунду любопытство в нём перебороло страх, и Барроу оглянулся на поместье. Он увидел уютный маленький бельведер наверху здания, в котором он совсем недавно разливал шампанское по бокалам, все эти его большие тройные окна и маленькие декоративные башенки по углам, и его посетила крамольная мысль, что сейчас у него вид гораздо лучше, чем из тех окон, и отнюдь не они делают его таким прекрасным. Сразу за поместьем бежала серая лента подъездной дороги, за дорогой расстилался лужайками графский парк, собравшиеся кучками и причудливыми пятнами деревья, похожие с этого расстояния на пушистые кусты, и крошечный пруд, а за прудом тянулись фермерские поля, причёсанные плугом трактора, как длинноворсные зелёные ковры и большие опустелые грядки. Ни одно из них не было идеально ровным или хотя бы одного размера с соседними, но все без исключения были обнесены каменными изгородями или зелёными насаждениями, так что создавалось впечатление грубо сметанного лоскутного одеяла, простирающегося до горизонта. Тут и там оно вздымалось холмами и опадало низинами, в которых прятались жмущиеся друг к другу домики с серыми или коричневыми крышами. Далеко по левому борту хребтом тянулись низкие горы, и прямо между верхним и нижним крылом лежал как на ладони игрушечный городок Танет. Он забыл, о чём должен был беспокоиться… Если бы не гул пропеллера и шум ветра в ушах, можно было бы забыть даже про сам самолёт и представить, что летишь без всяких приспособлений, просто так, как будто во сне, и в такую минуту Томас был даже рад этому рокоту и этому ветру, потому что иначе он потерял бы последнюю связь с реальностью. Мальчишками все английские дети взбирались на холм, или на крышу, или на дерево, чтобы обозреть окрестности и мочь сказать: «От сих и до сих – ферма моей семьи, или улица, на которой я вырос, или деревушка, в которой я родился». Сейчас Томас ощущал нечто отдалённо похожее, только гораздо – гораздо – масштабнее. Аэроплан поднялся ещё выше, и движение зрительно почти прекратилось, застыв в сизой дымке, укрывающей горизонт, который без неё, наверное, был бы слишком безграничен для человеческого мироощущения. Он хотел сказать: «Это моя страна». Не чай по расписанию, не крикет и даже не Виндзоры. Эта земля, за которую сражался Генри. Величие, пронизывающее её, отражающееся в её названии – которого он никогда не понимал, потому что не видел и даже представить себе не мог. Может быть, в каких-то картинах… но много ли галерей за свою жизнь он посетил?.. Томас ещё успел подумать, что было бы неплохо, если бы вместо безликих карт детям в школах показывали фотографии с самолётов, или ещё лучше, пусть каждый англичанин хотя бы раз в своей жизни поднимется в небо… И тут Генри заставил Кардинала задрать нос и поднырнуть в облако. Мгновение, всё что видел Барроу – проносящаяся по обеим сторонам мгла, а затем его ослепило Солнце. Оно было повсюду – огромный, сияющий, золотой шар света, разливающийся солнечной дымкой по горизонту и просвечивающий насквозь верхние кромки облаков. Они летели над целым морем из облаков. Из-за холодного воздуха, перекручиваемого и отбрасываемого пропеллером с огромной силой, стало труднее дышать. Мужчина отважился выглянуть за борт – нет, земля всё ещё была под ними, в промежутках между разбивающимися о фюзеляж обрывками облаков, недостижимо далеко, теперь почти вся укрытая своим дымчатым покрывалом. Он не почувствовал подвоха, пока крен не стал настолько очевидным, что его вестибулярный аппарат дал сбой и решил, что они падают. Томас вцепился в оба борта и закричал, чтобы Генри, будь он проклят, прекратил. Он не был абсолютно уверен, но ему показалось, что он слышит адски довольный хохот, доносимый ветром из передней кабины, и самолёт плавно выровнялся обратно. Томаса всё ещё колотило от возмущения и пережитого мгновения ужаса, поэтому Генри зажал ручку управления между ног – Кардинал немного дёрнулся в сторону – и изобразил жестами, вытянув руки в сторону и над головой, будто пишет что-то на бумаге, потом указал на правый борт. В кабине Томаса на этом месте оказалось что-то вроде небольшого кармашка, пришитого к внутренней стороне обшивки. Внутри он обнаружил бортовой журнал, огрызок карандаша и маленький блокнот в мягкой чёрной кожаной обложке – неожиданно он понял, что уже знаком с ним; именно из него, судя по всему, была вырвана страница с извинениями, из-за которой в итоге он и очутился в этой ситуации. Томасу стало смешно, когда он вспомнил собственное негодование по поводу незапечатанного письма – по сравнению со всеми последующими выходками молодого Лоутера, это была просто незначительная небрежность. Он изменил первоначальное послание, уже готовое гневными словами лечь на разлинованную бумагу. «Прошу, воздержитесь от этих ваших штучек, или я немедленно воспользуюсь парашютом». Как только он закончил писать, Генри завёл руку за спину, и Томас вложил ему сложенный пополам и отчаянно вырываемый ветром листок, ещё удивляясь, как он умудрился подгадать момент, и только тогда заметил маленькое зеркальце, намертво приваренное в месте схождения полустоек над ветровым стеклом. Лётчик наблюдал за его реакцией с самого начала. Ну конечно. Как ещё тот мог узнать, что он высунулся из кабины? Генри ухмыльнулся, глядя в это зеркальце, и показал большой палец вверх. Чёрный блокнот всё ещё лежал у мистера Барроу на коленях, вместе с заточенным с обоих концов карандашом – видимо, на случай, если грифель с одной из сторон сломается. Он разгладил треплемые ветром страницы и прижал их кончиками пальцев, ещё не до конца понимая, что он хочет написать, и есть ли нужда писать что-то ещё. Взгляд его упал на нечёткую тень биплана, стелящуюся по золотому облачному руну, и слова пришли сами собой. «Вы были правы, а я нет. Отсюда действительно открывается потрясающий вид». Он редко когда признавал собственные ошибки, тем более перед другими – произнёс бы он те же слова, стоя уже на твёрдой земле, глядя собеседнику в глаза? Вероятнее всего, нет. Однако совершенная невозможность услышать немедленный ответ делала с ним прямо противоположное. «И хотя ваши методы всё ещё заслуживают порицания общественности, я рад, что в конце концов вам удалось затащить меня в кабину». Генри чуть изменил курс, так что солнце перебралось немного левее и теперь слепило не так сильно. «Изнутри они похожи на обычный туман. С одним отличием – в обычном тумане есть как минимум два неизменных направления, которые ни за что не поменяются местами – верх и низ». Даже под тремя слоями шарфа он чувствовал, как пробирает его здешний морозный воздух, и был благодарен хотя бы за такую тонкую преграду между собой и этим невозможным ветром. «Если думать о чашке горячего чая, становится не так холодно, но боюсь, вскорости этот метод перестанет приносить свои плоды». Вняв его невысказанной просьбе, Генри через несколько минут снизился обратно до полутора тысяч футов. Записки продолжали передаваться между кабинами, иногда их всё-таки вырывал ветер, но так или иначе сообщение было налажено. Томас подмечал разные мелочи в пути, и иногда лётчик подлетал поближе, чтобы тот смог лучше рассмотреть причудливой формы озеро или сбегающий с холма фиолетовый вересковый каскад. С учётом всех этих облётов, а также взлёта и посадки, до Даунтона они добирались около часа, и всё равно это было быстрее, чем на поезде. Выбрав ровное поле вблизи поместья, но за достаточным количеством деревьев, чтобы не мозолить глаза хозяевам, Генри сделал над ним круг и сел так же аккуратно, как и взлетал. Кардинал буквально поцеловал колёсами землю и уже через пару десятков футов вальяжно опустил хвост и перестал молотить пропеллером воздух. Томас никак не мог отделаться от мысли, что сегодня оба они – пилот и его самолёт – вели себя как расфранченные джентльмены, старающиеся изо всех сил понравиться даме. Поэтому нужно было видеть лицо Генри, когда он вылез из кабины и увидел, что вся нижняя часть фюзеляжа и стойки шасси заплёваны чёрным маслом. – Кардинал! – прикрикнул он, как если бы самолёт был нашкодившим псом, оставившим лужу на персидском ковре в гостиной. Обречённо вздохнув, лётчик помог Томасу выбраться из кабины, отклонил предложение вернуть шарф, заверив, что он у него не последний, и полез обратно за тряпкой, ворча что-то про масляные клапаны. – Вы не можете сделать это потом, когда мы вернёмся? – без особой надежды поинтересовался Барроу. Он уже стащил защитные очки вместе со шлемом и теперь протирал лицо носовым платком. Конечно, между ним и чумазым «Клерже» было ещё одно ветровое стекло и сам Генри, но, как оказалось, этого было всё же недостаточно для того, чтобы чувствовать себя в безопасности от его мастерских масляных плевков. – Мы? О нет, я в любом случае не собирался на церемонию. Слишком много людей, слишком рано для выпивки, – фыркнул лётчик, вполсилы шлёпнув Кардинала тряпкой по носу. – Тем более, если не убрать это сейчас, оно просто примерзнет за ночь и его придётся отколупывать с молотком и зубилом. – Тогда позвольте я хотя бы вам помогу… – Разве кто-то не собирался сегодня отдыхать от работы? – …а вы взамен пойдёте со мной в церковь. Генри серьёзно посмотрел на него, сверху вниз, стоя на основании крыла, словно бы оценивая, может ли он доверить этому человеку вытирать пятна масла со своего самолёта. – Я не люблю церкви. У нас с ними неразрешимые разногласия, – признался он наконец, но всё-таки достал ещё одну ветошь и скинул её Барроу. – У меня даже нет подходящего костюма… Но я могу постоять где-нибудь в задних рядах, пожалуй, там мой вид не будет привлекать слишком уж много внимания. Лётчик полез под своего Сопвича Страттера, и Томас последовал его примеру. В этом было что-то сокровенное, даже интимное: Томас уже давно понял, что для Генри Кардинал – больше чем просто самолёт, это что-то личное, к чему имели допуск очень немногие. Поэтому он не позволял раньше ему помогать – отнюдь не из гордости; это был какой-то его персональный лётный обет, по которому пилот должен был сам всегда позаботиться о своём крылатом товарище. Будучи всё же допущенным к этой списанной боевой машине, Томас вдруг понял, что больше не испытывает к ней страха или недоверия – только от пилота зависело, станет ли она орудием войны, или проводником в мир света и холодного ветра, погонщика облаков. Он постарался не пропустить ни одного пятнышка, и когда они закончили, его сторона выглядела даже чище, чем Генрина. Тот, разумеется, не мог не отметить сей факт и в своей обыкновенной манере, когда один лишь бог ведает, шутка это или нет, предложил переманить его у отца. На церемонию они в результате едва не опоздали, но, к счастью, Анна заняла для него место, а Генри, как и говорил, затерялся в толпе у входа. – Вам удалось отпроситься. – Не волнуйтесь, моё колесо ждёт своего хомячка… Как странно и всё-таки приятно было видеть их всех снова – даже Бейтса и Моузли. Он успел обменяться лишь несколькими фразами с Анной, прежде чем началась церемония, но чувствовал себя так, будто никогда не уезжал – только оглядывался несколько раз, чтобы найти глазами нигилистически настроенного лётчика. Тот старательно делал хорошую мину при плохой игре – если бы на церковной скамье сидел только он один, по его сдержанной полуулыбке нельзя было бы определить, свадьба здесь проходит или похороны. Томас почти физически ощущал его желание выйти покурить и не вернуться. – Вы приехали не один? – с интересом спросила Анна, когда стоящие у алтаря обменялись клятвами и кольцами. – Познакомите нас с вашим таинственным другом? Томас, возможно, и рад был бы, но обернувшись снова, не увидел в задних рядах знакомой лётной куртки. Когда все двинулись к выходу, ему ничего не оставалось, кроме как идти вместе со всеми, в заведённом порядке, а потому, когда он оказался наконец на свежем воздухе, то ожидал, что младший Лоутер будет уже на полпути к местному бару. Однако его невысокое мнение о собственном друге мгновенно устыдила высокая фигура лётчика, мирно курящего и прогуливающегося между могилок. Заметив приближающуюся к нему группу людей, Генри быстро сообразил что к чему: – Генри, – он скосил глаза на ближайший надгробный камень, – Митчелл. Я служу механиком у лорда Фоконберга, – представился он прежде, чем Томас успел сказать хоть слово. – Меня зовут Анна Бейтс, а это мой муж, Джон, – искренне улыбнулась девушка. – Мистер Барроу не говорил, что завёл новых друзей в Танет-холле. – Честно говоря, мы не предполагали, что это вообще возможно, – снисходительно вставил Джон. – Неужели? – полюбопытствовал «механик», с усмешкой глядя на мистера Барроу, который под его взглядом проглотил колкость, готовую испортить настроение всем присутствующим. – Простите, что ушёл раньше. Я думал, официальная часть уже закончилась, и собирался поискать, где бы снять комнату на ночь. Боюсь, в канун Нового года, да ещё с этой свадьбой это будет непросто. Чета Бейтсов переглянулась. – Вы могли бы остановиться в Даунтоне… Думаю, мистер Карсон не будет возражать, сейчас там довольно много пустующих комнат на чердаке. Думаю, что и старая комната мистера Барроу ещё свободна. – Я не хотел бы злоупотреблять вашим гостеприимством. – Вы не злоупотребляете, – Анна покачала головой. – Тем более нам нечасто приходилось слышать о Танет-холле, он довольно далеко отсюда. Это правда, что вы принимали принцессу Марию? – А, да, было дело… Не спеша, они двинулись за кортежем молодожёнов по дороге к Даунтону: Генри рассеянно отвечал на вопросы, ведя себя вполне естественно, а Томас лихорадочно пытался придумать способ, как исправить сложившуюся ситуацию, не навредив при этом репутации мистера Лоутера. Ему следовало бы остановить весь этот фарс раньше, но он полагал, что Генри знает, что делает, а теперь младший сын графа будет размещён в комнатах для прислуги? Мир, кажется, сошёл с ума, и он тому свидетель. Он едва не пропустил момент, когда сумасшествие усугубилось настолько, что стало достойно собственного психоделического стихотворения имажистского «Клуба поэтов». – …не «Савой», конечно, но и не столовая на пять постояльцев. Полагаю, я достаточно квалифицирован для данного дела, и если у вас найдётся свободная ливрея… – О чём речь?.. – с нарастающим беспокойством вмешался Барроу, отвлёкшись от поддержания видимости разговора с мисс Бакстер. – Мистер Митчелл пытается заплатить за наше гостеприимство… – …отблагодарить за ваше гостеприимство… – …взяв на себя работу наёмного лакея, так как я сдуру сказала вашему другу, что у нас не хватает разносчиков для приёма, – даже гневалась эта девушка с улыбкой, так что неудивительно, что Генри не воспринимал её угрозы всерьёз. – Прошу, скажите хоть вы ему, что в Даунтоне не принято заставлять гостей носить подносы! – О, с превеликим удовольствием! – произнёс Томас с выражением, достойным театральных подмостков, и, подхватив Генри за локоть, вывел из толпы, подальше от чужих ушей: – Что вы делаете, ради всего святого?! А если вас кто-то узнает? «Сын графа Фоконберга разливает пунш на свадьбе маркиза Хексема и леди Эдит Кроули!». Вы хотите довести вашего отца до сердечного приступа? – Если я появлюсь там в лётной куртке, вероятность опознания, по-вашему, конечно, гораздо меньше? – съехидничал лётчик, но тут же вздохнул и примирительно положил руку тому на плечо. – Томас, кому как не вам знать, сколько внимания обращают английские аристократы на простую прислугу? Меня для них даже не будет существовать – лишь рука в перчатке, держащая поднос или подающая хрустальную чашку. Всё будет в порядке, не переживайте. Несколько бесплодных мгновений Барроу пытался найти аргумент, который заставил бы Генри отступиться от своего безумного плана, но такого аргумента для этого самоуверенного человека просто не существовало! – По крайней мере я не могу позволить вам разносить напитки, в то время как сам буду стоять в стороне, – сдался он. – Пострадает уже не только ваша репутация, но и моя гордость. – Этого мы, конечно же, позволить не можем. Как вы думаете, нам нальют выпить что-нибудь покрепче фруктового рома? Я сейчас не отказался бы от хорошего бренди… Когда он надел ливрею, стало ясно, что план Генри был столь же безумен, сколь и гениален. Уложив чёрные жёсткие вихры волосок к волоску и застегнув полосатую жилетку на все пуговицы, на которых был отчеканен герб Грэнтэмов, он едва ли выделялся на фоне других временно нанятых слуг. Аббатство Даунтон давно не устраивало столь роскошных приёмов, стоило признать, и работы было действительно много, даже с двумя дополнительными парами рук. Генри бросил ему настоящий вызов, и каждый раз, встречаясь на лестнице, или в зале, полнящемся именитыми гостями, или у буфетного столика, он всем своим видом как бы говорил: «Ты зря сомневаешься во мне. Я не хуже тебя умею лавировать в толпе с фарфоровыми тарелочками-этажерками для закусок и подносами с хрусталём». И вызов был принят. Речь произносилась за речью, быстро пустеющие бокалы с шампанским заменялись новыми, тарталетки и волованы исчезали с подносов, не доходя до противоположного конца зала. Ближе к середине торжества Томас вынужден был признать с горечью, что разбит в пух и прах в неназываемом счёте, когда Генри, отсалютовав ему бокалом из-за колонны в главном зале, осушил его и поставил обратно на свой поднос. Затем по кулуарам пронеслась новость, что у Анны начались схватки прямо в спальне леди Мэри, и соревнование на время забылось. Барроу старался как можно чаще обретаться около лестницы для слуг, силясь узнать подробности о состоянии девушки. Спускаясь в очередной раз на кухню наполнить бокалы игристым напитком, он заслышал на пролёт ниже голос мистера Карсона и по многолетней привычке замедлил шаг: – …вероятно, вы не потрудились меня понять, или я выразился недостаточно ясно, – взвешивая каждое слово, с апломбом вещал дворецкий Даунтона. – О, нет, вы выразились, на мой взгляд, предельно ясно, – Томас замер. – По вашему мнению, тлетворное влияние его общества заметно невооружённым глазом и мне стоило бы держаться от него подальше, а по моему мнению, подобная предвзятость была свойственна только одной нации в начале века, и эта нация проиграла – быть может, стоит уже пересмотреть свои взгляды? А теперь, если вы меня извините… Томас выждал приличествующее количество времени и прошёл мимо насупившегося мистера Карсона, похожего в данный момент на старого дога, которому наступили на больное ухо. Внизу его ждали приятные известия – с ребёнком и его мамой всё хорошо, доктор Кларксон это подтвердил, и можно было выдохнуть. Томас и не представлял, что будет так переживать за ребёнка человека, которого когда-то столь искренне ненавидел, но Анна, с другой стороны, всегда была добра к нему. Он поделился новостями с Генри, который ещё не успел убежать наверх, и предложил ему сделать перерыв на сигареты. Что он должен был ему сказать? Выразить благодарность за слова, которых никогда не слышали стены этого дома? Извиниться за мистера Карсона и остальных, если тот был не единственным? Объяснить причины подобного отношения, ради чего пришлось бы вспоминать всё самое постыдное, к чему он был причастен, пока работал здесь? Вместо этого он молчал, и Генри не мешал ему, наблюдая за небом и пробуя на зуб кончик сигареты. Наконец, после сотни поздравлений и тостов, бросания букета со ступенек главной лестницы и поцелуев на прощанье, молодожёны уехали-таки справлять медовый месяц, а гости, хвала господу, начали расходиться. Последняя из сестёр Кроули нашла своё счастье – быть может, так у судьбы заведено, что лучшее, как и в жизни, достаётся сначала господам, а затем только нисходит ко слугам? Если так, то он должен был стоять в этой очереди последним, уступая Бейтсам и их новорождённому сыну, Карсонам и их под старость лет воспылавшей страсти, Энди, который весь вечер крутился около Дэйзи, и даже той нахальной редакторше, поймавшей букет и красноречиво заулыбавшейся мистеру Бренсону. Лишь бы эта очередь до него вообще дошла. Быть может, таким как он просто не суждено быть счастливыми? Нечего и говорить, украдкой поглядывая на Генри, иногда он позволял себе небезгрешную мысль о том, что счастье может быть к нему гораздо ближе, чем он думает. Однако наука читать между строк, освоенная им ещё с юношества, абсолютно не работала на этом человеке. Полёт его свободной мысли подчас дразнил воображение не хуже «Телени» Уайльда, но действиями своими он никак не подтверждал желания оказаться к нему ближе, чем предписывалось возникшим между ними джентльменским приятельством. Поэтому Томас не рисковал пока ставить на карту всё, хотя шансов у него было уже предостаточно… Только с приближением праздничного ужина он смог отвлечься от этих тягостных мыслей и полностью расслабиться, выпивая, разговаривая и шутя, поедая мясной рулет, овсяные лепёшки и кеббен. Лорд Грэнтэм пожаловал им несколько бутылок неплохого вина, и в сам канун полуночи семья и гости Кроули уже обходились наверху без слуг, так что можно было не волноваться о том, что нужно куда-то бежать или что-то ещё не сделано, и просто отдыхать телом и душой. Праздник в Даунтоне ощущался не так, как Рождество в Танет-холле – здесь он не мог отрицать того, что чувствовал себя частью чего-то большего, чувствовал себя дома, спустя столько месяцев. Генри был прав – после пятнадцати лет с этими людьми он не мог воспринимать их иначе, как свою семью. Да, между ними было много недопонимания, между ними случались ссоры, он покидал это место не раз и возвращался тоже не раз, но другой семьи он не знал – если не считать таковой тот дом, где он вырос, но он подходил под определение семьи ещё меньше. Поэтому когда с двенадцатым ударом часов все поднялись и подняли бокалы, поздравляя друг друга со счастливым Новым годом, и миссис Хьюз затянула традиционную и немного печальную: «Знакомства прежние забыть возможно ли когда?», – он искренне пел вместе со всеми, и Генри вторил ему за плечом неожиданным лирическим баритоном. На слегка изумлённый взгляд Томаса тот пожал плечами и ответил, когда последние слова песни затихли в тенях остролиста, что до карьеры лётчика он мечтал выступать со сцены, правда, не уточнил какой. Томас подозревал, что речь шла вовсе не о Ковент-Гардене. Уже вернувшись в свою прежнюю комнату и зажёгши напольную лампу, выхватившую из темноты очертания его прежней жизни, он понял, что завтра ему вновь придётся покинуть родные стены, и жизнь его и Даунтона пойдёт совершенно разными путями. Возможно, до этого он не вполне отдавал себе отчёт в том, что когда-нибудь это всё-таки произойдёт, возможно, где-то в глубине души он надеялся, что из-за какой-нибудь недопустимой оплошности он будет изгнан с позором из Танет-холла и вынужден будет вернуться сюда и умолять Грэнтэмов принять его обратно. Но в Танет-холле никто не собирался его выгонять, более того, он вполне успешно справлялся со своими новыми обязанностями и с изяществом решал возникающие проблемы… На глаза его навернулись непрошенные и оттого ещё более постыдные слёзы. В дверь тихонько постучались и, не дожидаясь приглашения, вошли. Томас быстро отёр глаза рукавом фрака, и развернулся настолько ошеломлённый, что забыл даже возмутиться. Прикрыв за собой дверь, Генри показал ему появившуюся из-под полы бутылку Хеннесси и почему-то только один стакан. Впрочем, по сравнению с тем, что младший сын графа Лоутера вломился в чужую спальню после заката, да не просто в чью-то чужую спальню, а в его спальню, мистера Барроу, известного на весь Даунтон своими «возмутительными наклонностями», рискуя своей репутацией, репутацией своей семьи и всего поместья, стакан вообще вызывал минимум нареканий. – Я тут ходил проведать Кардинала и прихватил кое-что с собой, а то мы ведь так и не отпраздновали ваш первый полёт… Правда, когда я шарил по шкафам, меня чуть не поймал с поличным этот ваш даунтоновский Аргус, мистер Карсон, так что пить я буду по-варварски, из горла, предоставляя вам возможность выглядеть на моём фоне как культурный человек… – Вы в своём уме?! – прошипел Барроу, когда вновь обрёл потерянный дар речи. – Кто-нибудь видел, как вы входили в эту дверь? – Никого не касается, куда я хожу, и что я делаю, Томас, – спокойно и терпеливо, как не дающийся никак урок постоянно отвлекающемуся ребёнку, объяснил мужчина, проходя в комнату и выставляя добытые им трофеи на столик у кресла. – А если касается, то не должно… «Что бы я ни делал, что бы ни говорил, меня вечно все критикуют…» Томасу понадобилось несколько долгих мгновений, прежде чем до него дошло, что это слова песни. «Но в любом случае я буду делать только то, что захочу, – напевая в ритме умеренно растянутого блюза своим бархатным баритоном, он очаровывал, как приглушённый свет очаровывает мотыльков, и ему совершенно невозможно было сопротивляться. Томас с покорной отрешённостью опустился на кровать и принял из его рук полный стакан жидкого янтаря. – И мне плевать, если все они меня презирают». «Если у меня появится идея прыгнуть в океан, никого не касается, если я это сделаю… Если я пойду в церковь в воскресенье, а в кабаре в понедельник, никого не касается, если я это сделаю… – сделав пару несложных тэповых па, притопывая каблуками, мужчина вызвал заслуженную улыбку и смешок, и Томас потупился, качая головой, потому что не мог больше выносить этого типа и его бесстыжесть. – Клянусь, я не буду звать копов, если мой отец изобьёт меня, никого не касается, если я это сделаю». В ход пошли более сложные движения, отголоски того безумия, что расцветало буйным цветом в американских клубах и что было глубоко противно натуре таких консервативных англичан как вдовствующая леди Грэнтэм или мистер Карсон – дерзость, резкость, даже аморальность «лисьих шагов», квикстепа, качания бёдрами и скольжения по полу. Не сказать, чтобы он танцевал хорошо, даже спотыкался несколько раз или терял всякое представление о ритме, зато он танцевал раскованно и опьяняюще, так, как если бы в комнате вообще никого, кроме него, не было. В какой-то момент он протянул руку, и Томас, не вполне понимая, что от него хотят, принял её, стакан полетел на пол, и он тут же был привлечён гораздо ближе, чем позволял тот же размеренный и пристойный бальный танец. Да ну и к чёрту стакан… «Если у моего любимого не будет денег, и я скажу: «Забирай все мои, милый», – никого не касается, если я это сделаю». Дыхание его сбилось и было пресыщено алкогольным духом, но Томас был не против и такого исполнения, он и сам едва мог дышать. Рука низко на его талии, ведущая его по бесстыдному миру американского танцевального сумасшествия, и этот голос – всё, на чём могло сосредоточиться его одурманенное коньяком и желанием сознание. «Если мне разонравится мой возлюбленный, и я променяю его на другого, никого не касается, если я это сделаю». Стекло хрустело и стонало под их каблуками… – Мистер Барроу, у вас всё в порядке? Мы слышали шум… Томас резко остановился, и за ним остановился Генри, повернул голову на звук голоса Энди, задержал дыхание, как затаившийся зверь, но руки не убрал – и Томас понял, что все его переживания были впустую, но ещё он понял, что никаких телодвижений для сокрытия состава преступления мистер Лоутер предпринимать не будет, что он порвёт любого вошедшего на британский флаг, что будет спорить и доказывать, и оскорблять, и кричать о свободах и неотъемлемых правах человека, и в конце концов погубит их обоих. Поэтому Томас с усилием сглотнул, чтобы его голос не дрожал, и взял их будущее в свои руки: – Я уронил лампу. Просто слишком много выпил, и прошу меня извинить. Ложитесь спать, никто не ранен, и я сам приберусь с утра, когда станет посветлее. Кажется, ему не особо поверили, но войти и проверить так никто и не решился. Генри отпустил его и вернулся к коньяку промочить горло, а Томас без сил упал обратно на кровать, непослушной рукой пытаясь развязать галстук-бабочку, этот дьявольский предмет гардероба, созданный только для того, чтобы мучить и душить в такие моменты. – Что… что это было? – шёпотом осведомился он через некоторое время, принимая из рук бутылку, так как теперь они остались даже без того единственного стакана, что у них был. Осколки его валялись по всему полу, но ни один из мужчин, кажется, не придавал тому особого значения. – Анна Мейерс, одна из первых блюзовых исполнительниц, – невинно ответил лётчик, погружаясь в кресло и закидывая ноги на подлокотник. – Поэзия, должно быть, не совсем привычная вашему слуху. Я найду вам пластинку, когда вернёмся домой… Кстати, про обещания. Он расстегнул пару верхних пуговиц жилета и достал из-за пазухи слегка помявшуюся с нижнего края новогоднюю открытку с маленькой красной птичкой с хохолком на припорошенной снегом веточке падуба. Томас вспомнил, что как-то стал допытываться у лётчика, почему он назвал свой самолёт именно так, а не иначе, и выяснил, что никакого отношения к католической церкви его название, оказывается, не имеет, а позаимствовано у американского представителя пернатых с полностью красным оперением, за исключением чёрной области вокруг глаз и клюва. Томас тогда не поверил, что такие птицы существуют – для него природа жила по неписаным законам: «Не умеешь маскироваться – будешь съеден». И по поводу видимой отовсюду, особенно зимой, на чистом деревенском снегу, птицы с полностью красным оперением он выказал тогда весьма большой скепсис. На обратной стороне была подпись знакомым неряшливым почерком: «Томасу Барроу, птице, которая научилась маскироваться так хорошо, что забыла, какого цвета её истинное оперение». – С Новым годом, Томас. – Генри… – Разве вы не должны были ответить что-то вроде: «С Новым годом, Генри»? – …С Новым годом, Генри.