Полёты продолжаются как обычно

Фрустрация, конфуз, апатичность и похмельный синдром – тот, кто не просыпался первого января с этим набором чувственных самоощущений, тот никогда не отмечал Новый год так, как завещали великие предки, с горящими всю ночь кострами, кипящими котлами эля и плясками до самого утра. В современном исполнении костры были заменены, конечно, на лампы электрического света, котлы эля – на бутылку коньяка, а танцевали те бритты явно не фокстрот, но если бы кто-то стал утверждать, что они вставали навстречу солнцу с большим энтузиазмом, Томас рассмеялся бы ему в лицо. Стон, донёсшийся с соседнего с кроватью кресла, возвестил его о том, что по крайней мере одному человеку на Земле было в равной с ним степени плохо, если не хуже. Даже в таком состоянии Томас не мог отказать себе в том, чтобы самую малость не позлорадствовать: – Если бы вы меня послушались и не стали допивать бутылку, то были бы здоровее. Но вы же никого не слушаете, кроме себя… – Я… я слушал очень внимательно, – откашлявшись, заверил его несчастный, одной рукой растирая затёкшую шею, другой прикрыв глаза от солнца, просачивающегося сквозь неплотно задёрнутые с вечера занавески. Которые, по иронии судьбы, он же и сдвигал, чтобы выкурить сигарету-другую. – …Да уж, тридцать два не двадцать три. А ведь когда-то я мог выпить шесть пинт эля и даже не захмелеть. Генри, разумеется, как обычно преувеличивал – для человека, проснувшегося после известных возлияний самостоятельно и до обеда, он справлялся вполне себе неплохо. Спустя какое-то время после того знаменательного танца, чтобы хоть как-то снять напряжение, Томас начал говорить – и говорил, не останавливаясь, пока не посветлело снаружи, и пока Генри, убаюканный количеством выпитого и размеренным звучанием чужой речи, не заснул там же, где и сидел, слушая обо всех злоключениях Томаса в Даунтоне и за его пределами. Он рассказал ему про герцога, который счёл его лишь «летним наваждением» и которого он пытался шантажировать, про турецкого посла и про попытки подставить Бейтса, про своё «ранение за родину», позволившее ему бежать с линии фронта, он рассказал про Джимми Кента и про мисс Бакстер, он рассказал ему всё, что так или иначе связывало его с этим местом. Это было похоже на исповедь, за исключением того факта, что священник обычно не засыпает в конфессионале, а исповедующийся после таинства покаяния обещает больше не грешить, Томас же, напротив, казалось, готовился взять на душу грех куда больший, чем когда-либо до этого совершал. Теперь он не был уверен, что Генри вспомнит хотя бы треть из сказанного. Впрочем, может оно и к лучшему… – Как вы смотрите на то, чтобы по пути в Танет завернуть в Шотландию и там остаться? – не дождавшись никакой реакции, через пару минут элегически вопросил Генри, по-прежнему не сдвигаясь с места. Не говоря уже о полёте в Шотландию. Барроу хотелось бы вернуться в то состояние полудрёмы, которое манило его обещанием ещё нескольких часов блаженного покоя, но не спросить, разумеется, он не мог: – А что там? – Там сейчас выходной. В течение довольно продолжительного времени Томас всерьёз обдумывал это предложение, но в конце концов решил отказаться, мотивировав это тем, что он не любит звуков волынки. Затем он принялся размышлять, кто вообще способен любить это пронзительное крещендо пыточного искусства, по ошибке именуемое музыкой, кроме самих шотландцев. Может быть, и сами шотландцы его не любят? Может быть, они только притворяются, потому что тогда у них не останется ни одного приличного национального символа, с учётом двух других – чертополоха и мужской юбки? Неудивительно, что после такой дикой кавалькады мыслей сон к нему уже не шёл – да и заставлять лорда Фоконберга ждать было слишком самонадеянно и скорее в стиле Генри. Барроу встал и подошёл к окну, впуская внутрь безжалостный свет, отражающийся от мириад белоснежных кристалликов льда, укрывших землю плотным покровом и припорошивших зелёные ветви кедров, превратив имение Грэнтэмов в зимнюю сказку. – Первый снег, – оповестил Томас, по привычке нашаривая пачку сигарет на замёрзшем подоконнике. – В этом году. – М-м, Кардиналу это не понравится. Томас подумал, что после этого Генри вернётся к кемару, но мысль о самолёте, который нуждался в нём, очевидно, пробудила его ото сна так же, как самого Томаса только что воображаемые звуки волынки. Он с кряхтением, в котором было немного театральщины, встал, сообщил, что будет ждать его внизу, и ушёл в свою комнату переодеваться. Томас занялся тем же самым – мистер Карсон наверняка будет в ужасе от вида их ливрей, но стыда он за это прегрешение не испытывал. Хотя они могли бы измяться и при более пикантных обстоятельствах, чем ночь восславления Джона Барлейкорна и пьяной болтовни… С тех пор, как он открыл глаза, эта мысль никак не давала ему покоя: не надумал ли он себе больше, чем было на самом деле; не являлось ли то, что как будто промелькнуло между ними – дурманным мороком, следствием паров Вакха и обострившихся чувств? Нет, не может быть, чтобы это было простым наваждением. Не этот взгляд, которым он смотрел на него. Не эта ладонь, которой он удерживал его подле себя. Не эти слова, которые несли в себе больше смысла, чем семантически было возможно. Он размышлял обо всём этом, прибираясь за ними в комнате, как и обещал – и после десяти минут наедине со щёткой и совком он всё-таки не был уверен, что собрал все осколки, но пусть это останется на его совести. Последним он накинул на руку плащ и шарф, задержавши плотную шерстяную ткань между пальцами, и на миг, поддавшись какой-то не оформившейся даже в осознанное желание прихоти, поднёс её к губам. Вероятно, он никогда уже не избавиться от этого вездесущего запаха касторового масла – не то чтобы он хотел… Спустившись, Томас обнаружил Генри сидящим на углу стола в общей комнате, с жестяной кружкой малопривлекательного «коктейля» по деревенскому рецепту миссис Патмор перед ним, и смотрящим в точку на стене, между вешалкой и камином, на которую, очевидно, легче всего было смотреть. В ту минуту, когда Барроу появился внизу, кухарка как раз сжалилась и позволила не допивать последний глоток, после чего вернулась на кухню – завтрак они, естественным образом, пропустили, но вполне возможно от него что-нибудь осталось, что можно взять в дорогу, потому что Томас не думал, что лётчик в ближайшее время сможет хотя бы взглянуть в сторону съестного. – Вы самолётом-то управлять сможете? – вполголоса спросил он, присев напротив и заговорщицки наклонившись вперёд. – Томас, у меня утреннее похмелье, а не белая горячка, – кажется, микстура миссис Патмор понемногу помогала, потому что в голос его друга вернулись самоуверенно-снисходительные нотки. – Кроме того, в управлении самолётом, когда он уже в воздухе, нет в самом деле ничего сложного. Это не теории относительности Эйнштейна. Если совершишь ошибку – у тебя есть ещё пара тысяч футов, плюс-минус, её исправить… Боже, я шучу. Для шутки его слова были слишком похожи на одно из этих его знаменитых откровений, но Барроу сделал вид, что поверил. Миссис Патмор – добрая душа – сделала им несколько простых бутербродов с маслом и налила чай в термос, и Томас честно распрощался со всеми, кто встретился ему по пути к задней двери, попросив передать его самые искренние пожелания остальным. Ещё одного глубоко эмоционального прощания, особенно с утра пораньше, он не перенёс бы. Снаружи стояла прямо-таки безукоризненная картинка из последнего сборника фростовских стихотворений: «С холма вдали искристо-синей я видел, как садился иней, на снег – но он старался зря, серебряное серебря». От такой блистательной белизны буквально было больно глазам, и Томас представить себе не мог, как Генри стоически это сносит, не показывая ни одного признака головной боли, кроме напряжённого прищура и тихого, на выдохе: «Что ж, я это заслужил». Вероятно, оксфордские навыки всё-таки давали о себе знать… Кардинал ждал их – замёрзший наледью на крыльях, укрывшийся выпавшим за ночь снегом, сонный и тихий – и Генри впервые за всё утро искренне улыбнулся, стряхивая первую пригоршню пороши. Не прося уже особого разрешения, Томас помог ему снять чехол с кабин и счистить снег со всех видимых и не таких доступных мест, вроде каверзных промежутков над элеронами и между хвостовых рулей. Несмотря на ещё по-утреннему холодный воздух, нестерпимо яркий свет и отголоски прошлой ночи, отдающиеся во всём теле и особенно в голове, он был просто и безотчётно счастлив, наблюдая как Генри вручную раскачивает винт, возится в кабине, снова спрыгивает к винту, ворчит, но как-то незлобиво, по-свойски, и наконец предлагает ему налечь на винт, пока сам он включает сцепление со стартером – и грохот двигателя в сизом облаке выхлопных газов разгоняет последние остатки тишины и сонливости. Томас залез в кабину и выполнил собственный нехитрый ритуал с завязками и застёжками. После второй попытки Кардинал оторвался от земли, разбрызгивая в обе стороны фонтаны рыхлого снега, и пронзительное лазурное небо с пуховыми полями облаков стало сразу в два раза шире, а мир – в два раза светлее. Дышалось легко, легче, чем в первый раз, и он старался не обращать внимания на настойчивое желание обернуться. С каждой сотней футов оно становилось всё слабее, и Томас подождал, пока оно не исчезнет совсем. Затем он нашарил в кармашке обшивки чёрный блокнот и написал в нём то, о чём не принято было говорить вслух. Оторвав листок, тщательно сложил и протянул Генри. В приступе предательского малодушия он мог бы позволить ветру, барабанящему по матерчатой обшивке, унести записку прочь и спасти последнее, что осталось от его репутации, но он не позволил. Он больше не переживал по поводу парашютов и вынужденных посадок, и когда маленький клочок разлинованной бумаги оказался в руке лётчика, на него снизошло абсолютное спокойствие, даже при том, что ответа тотчас же не последует и вообще может не быть – как будто теперь, после того, как он поверил ему всё то, что переполняло его, как этот невозможный мир переполнял свет, воздух и божественная благодать, это стало проблемами Генри, а Томас больше не имел к ним ни малейшего отношения. Записка исчезла за отворотом кожаной куртки, на миг мелькнув в зеркальце над покрывающимся тонкой масляной плёнкой ветровым стеклом. Томас откинулся на спинку жёсткого сидения и позволил себе не думать ни о чём ближайшие сорок минут путешествия, просто глядя вниз, на девственно-белоснежные поля этого почти нереального, сказочного Йоркшира с новогодних открыток. Кажется, он даже задремал, потому что в следующую минуту, когда он открыл глаза, пейзаж был уже другим, и Танет-холл, по его ощущениям, должен был быть уже в пределах видимости. Несколько мгновений ему понадобилось, чтобы понять, что его разбудил ветер, как-то странно угрожающе свистящий в расчалках, ещё одно – чтобы заметить угольно-чёрный столб дыма, поднимающийся от земли впереди. Спросонья он было решил, что горело само поместье, но через какие-то пару минут они уже были над графской лужайкой, а Генри даже и не собирался снижать высоту, и источник дыма был всё ещё вне поля зрения. Всё было гораздо, гораздо хуже. Горели шахты. Когда колёса биплана коснулись первой сотни футов ровной земли, которую они только смогли найти ближе всего к месту катастрофы, и Барроу принялся спешно отстёгивать ремни, Генри уже выпрыгнул из кабины и устремился на крики через лес. – Постойте!.. Генри! Господь всемогущий, в минуту, когда он решил, что всё может стать хорошо… …Он уж видел подобное. Десятки раненых, почерневшая от копоти, вздувшаяся огромными волдырями или обгоревшая до мышц кожа, переломы и кровоточащие, обугленные раны, страх и боль на лицах, шок, крики и суматоха окопов, в которых взорвалась немецкая бомба. У рабочего, мимо которого он вынужден был пройти, чтобы догнать лётчика, из бедра торчал отщепившийся кусок штольневой балки – было очевидно, что он умрёт, всем, включая его самого. Его знобило от травматического шока, посиневшими губами он шептал молитву. Двое пронесли на плечах потерявшего сознание товарища, со всеми признаками отравления угарным газом. Без должной медицинской помощи… А ещё – приторный, сладковато-кислый, одуряющий запах, неминуемо вызывающий тошноту. Барроу закусил губу, чтобы не закричать. Генри стоял невдалеке от копёра – железной башни с подъёмными тросами, возвышавшейся над хаосом – рядом с собственным отцом, управляющим и братом. Они о чём-то спорили – вернее, Генри высказывался на повышенных тонах, а остальные молчали. Пробираясь к ним через толпу, Томас смог уловить лишь последние несколько фраз: – …по твоей вине! Если бы ты послушал Джона, ничего бы этого не произошло! А ты, бесхребетный ты слизняк, не настоял на своём, ни разу в жизни, когда это действительно было важно!.. – он обернулся на творящийся за ним ад, затем посмотрел прямо на брата. – Я иду вниз. И если ты надеешься когда-нибудь заработать уважение этих людей, ты пойдёшь со мной. Младший Лоутер развернулся и исчез в направлении штолен, прежде чем Барроу успел до него добраться. Джон колебался, но в конце концов шагнул за ним. Лорд Фоконберг попытался его остановить, но тот сбросил отцовскую руку. – Когда прибудут бригады спасателей? – резко обратился граф к управляющему. Затем он заметил ещё одного невольного свидетеля этой сцены. – Мистер Барроу, вы вернулись! Как нельзя вовремя… Вы, кажется, служили в медицинском корпусе во Фландрии? Не окажете ли первую помощь тем, кто в ней нуждается больше всего? – Я как раз думал предложить это, милорд – солгал дворецкий, не моргнув глазом. Он-то думал о том, чтобы рвануть вниз вместе с Генри, не имея ни малейшего представления о том, что может там его поджидать. Пожар в поместье Даунтона, в котором он проявил себя столь героически, был так непреодолимо далёк от взрыва на настоящей угольной шахте… Он почувствовал предательское облегчение, но страх не ушёл – он свернулся тугим комом где-то в его внутренностях и с чудовищной быстротой, на какую способно только это животное, инстинктивное чувство, перерос в страх за Генри. Что если будет ещё один взрыв? Или обвал? Или он потеряет сознание в одном из переходов и никто не успеет его вывести? С ним, разумеется, был Джон, но Томас не доверил бы тому самостоятельно выбирать себе запонки к смокингу, не то что жизнь младшего Лоутера. Несколько шахтёров, из тех, кто пострадал меньше остальных, вызвались ему помогать. На какое-то время четырнадцатый год ожил перед ним: вокруг него опять были раненые и те, кому уже ничем не поможешь, сидящие или лежащие бок о бок. Он накладывал повязки, делал массаж сердца и искусственное дыхание, командовал носильщиками и родственниками шахтёров, готовыми слушать и выполнять то, что требуется – и если бы кто-то обратился к нему снова «сержант Барроу», он принял бы это как должное. Он сбился со счёту, скольких людей он осмотрел, и не знал, сколько времени прошло, когда увидел его среди своих пациентов. Лётчик полулежал у стены одной из наземных построек, бессознательно крутя в руках помятую сигарету. Томас хотел сказать что-то вроде: «Слава богу, вы живы», – но вместо этого строго, почти в приказном тоне заявил: – Даже не думайте! Как будто в ваших лёгких и без того недостаточно дыма! Генри выронил сигарету и, подняв взгляд, несколько секунд смотрел на него, словно не узнавая, а затем зашёлся в страшном кашляющем смехе, который ещё долго не мог унять. Его лицо, руки и одежда были в чёрных пятнах от сажи, он, как и все, надышался углекислым газом, но он был жив. Самое главное, что он был жив. – Я и не собирался. Джон ушёл дальше с командой спасателей. Ребризеров на всех не хватает, так что меня отправили подышать… – в его взгляде неожиданно резанула сталь, но этот взгляд был направлен не на Томаса, а куда-то за него. – Быть того не может… Какую наглость надо иметь?! …Четыре часа спустя, в который раз пересказывая события этого утра, Барроу всё больше убеждался в мысли, что должен был что-то сделать, хотя бы попытаться. Но остановить Генри Лоутера было всё равно что пытаться остановить ирландских националистов – пять минут и у них вспыхивал новый конфликт, ещё яростнее и ожесточённее прежнего: – Там была съёмочная группа «Эпохи». По всей видимости, в общем беспорядке они смогли пройти на территорию шахты незамеченными. Мистер Лоутер потерял самообладание, чего, конечно же, делать не должен был… – Томас пожал плечами и аккуратным движением отправил пепел в пепельницу, тщательно скрывая свои настоящие эмоции по этому поводу: – Теперь, если он не заложит самолёт, чтобы оплатить порчу оборудования, ему останется только отправиться в бега. – А что послужило причиной пожара, уже известно? – спросил Чарли, касаясь кончиком дешёвой сигареты своего края пепельницы. Томас никогда не видел, чтобы он курил. Грейс в очередной раз вытерла слёзы краем фартука – она начала плакать, как только впервые услышала новость, и, кажется, не прекращала до сих пор. Она плакала очень тихо, без всхлипываний, только слёзы текли не переставая. Насколько дворецкий понял, отведя в сторону миссис Вудс, отец Грейс был в шахте на момент взрыва, и его до сих пор не нашли. Старший брат Билли тоже работал в шахтах, но ему повезло больше – его смена тогда ещё не заступила. – От недостаточного проветривания газ скопился в глухом забое на втором разрабатываемом пласту. А после этого потребовалось немного – открытая лампа или огонёк сигареты… – слово в слово речь Джона, того самого едва держащегося на ногах, но преодолевающего усталость Джона, перед притихшими рабочими. – С помощью угольной пыли взрыв распространился по всем выработкам, вплоть до ствола подъёмной шахты. Яркий солнечный свет из окон под потолком заливал помещение и блестел на рядах колокольчиков, под которыми красовались таблички с позолоченными названиями комнат. Снег всё ещё лежал снаружи, и в людской тишине можно отчётливо было слышать далёкие, скрипучие щебетания зимующих вьюрков. Это был самый обыкновенный день, для кого-то обернувшийся необыкновенной трагедией. Тяжело было представить, что где-то в другой части света, да даже в другой части этой страны люди всё ещё пребывали в праздничном настроении, в этот день где-нибудь кто-нибудь выходил замуж или рождался на свет, а в Танете люди пересчитывали умерших. Ни управляющий, ни милорд особо не распространялись насчёт официальных цифр, но Томас был там и он умел считать – восемнадцать погибших, судьба ещё около сорока человек оставалась неизвестной. Один из колокольчиков вздрогнул и огласил своей трелью столовую. Так как никто из домашней прислуги не отреагировал, Томасу пришлось обратить на него внимание: – Я так полагаю, это вас, Грейс, – «Синяя спальня», как правило, означала, что леди Элизабет нужна какая-либо помощь с причёской или платьем. – Я могу пойти наверх вместо Грейс, мистер Барроу, – предложила Эстер, которая в последние несколько часов вела себя на удивление спокойно и рассудительно. Барроу подозревал, что она хочет занять место первой горничной, а может быть, она просто была неравнодушна к чужому горю и хотела помочь – но во второе ему верилось почему-то с трудом. – Разве у вас недостаточно своих забот, Эстер? – У вас что, совсем нет сердца?! Вы что, не видите, как бедняжке плохо? – возмутилась миссис Миллс. – Что у меня есть, так это обязанности. Как и у всех вас, – отчеканил Томас, с возрастающим недовольством обводя взглядом подчинённых. – Если кто забыл, то я вынужден буду напомнить, что я всё ещё ваш дворецкий, и сейчас всё ещё середина рабочего дня. Люди наверху ожидают от нас чай и холодные закуски, а также чистоту в коридорах и поддерживание огня в каминах. Они не требуют, чтобы вы делали вид, будто ничего не произошло, но они вправе получить то, за что платят жалованье. Ни больше ни меньше. Кроме того, слезами вы вашему отцу не поможете. Служанка смотрела на него широко раскрытыми, покрасневшими от слёз глазами, и Барроу счёл, что, возможно, был несколько резок, отчитывая молодую девушку, которая могла никогда больше не увидеть самого близкого ей человека. И к тому же, с тех пор, как он появился здесь, она не сделала ему ничего, кроме добра – и так-то он собирался ей отплатить? – Но можете помочь тем, кто продолжает поиски, – примирительно произнёс он в продолжение, вспоминая её легкомысленный щебет и чашку горячего чая перед ним, – собрав что-нибудь из наших запасов в корзину и потрудившись принести им… после того, как подниметесь к леди Элизабет. Боюсь, спасательная операция затянется до самой ночи, так что ваша поддержка их сил будет не лишней. Лорд Фоконберг, полагаю, возражать не будет. В глазах Грейс на миг отразилось оживление себя самой прежней: – Спасибо, мистер Барроу. – Мистер Барроу, а почему мне нельзя в гостиную? – раздался тоненький голосок от двери. Поспешно разогнав дым и затушив недокуренную сигарету, Томас развернулся и с улыбкой поднял девочку на руки, перехватив поперёк расшитого виноградными листьями подола. Ну и как он должен был объяснить семилетней мисс, что жизнь конечна и что некоторых людей это огорчает настолько сильно, что даже улыбка, обращённая к собственному ребёнку, получается у них фальшивой и обременительной? – Потому что там сейчас очень скучно, мисс Скарлетт. Мы же не хотим, чтобы вы заскучали. Давайте мы поднимемся в библиотеку и найдём вам какую-нибудь интересную книжку с картинками. – Я их уже все про-чи-та-ла. – А на верхних полках вы смотрели, мисс? – поднял брови Барроу, выходя из столовой. Он совершенно не против был отвлечься хоть на пару минут, чтобы полистать рассказ об охоте девяти человек и бобра за неуловимым Снарком или путешествии Нильса Хольгерссона верхом на гусе по Швеции, лишь бы не думать о том, о чём думать ему совершенно не хотелось. Перед ним всё ещё стояли яркие картины смерти, и к тому же у него так и не выдалось возможности поговорить с Генри – он до сих пор не знал его ответа, и не уверен был, что сейчас лучшее время его узнавать. Размеренно текущая речь леди Эммы, которую он заслышал на подходе к библиотеке, застала его врасплох. Это было странно. Обычно библиотека находилась в её полном распоряжении, и уж тем более она не стала бы говорить с кем-то за чтением, обсуждая достоинства произведения или его автора – в её понимании такие разговоры только принижали его значимость. Мистер Барроу приложил палец к губам юной мисс, и та понятливо кивнула – ей шпионские игры нравились не меньше, чем самому Барроу. – …Твоя душа полна смятения. Нет ничего постыдного в слабости и желании найти поддержку, даже если она исходит от того, с кем ты… – старшая Лоутер говорила по обыкновению с тихим достоинством, не утруждая себя повышением голоса, и некоторые слова и целые окончания фраз приходилось додумывать. – Я тебя очень прошу, сходи в церковь, послушай… Здесь ты покоя не отыщешь – твой отец сейчас невыносимее свиноматки во время опороса. – Тётя! – Я его сестра. Я могу говорить о нём всё, что захочу. Тем более когда… Он боится потерять компанию. И я бы на его месте боялась. – Он должен был отказаться от центрального вентилирования шахты. Ещё лет десять назад как должен был. – И сделать так, как предлагал Джон? Не стоит вкладывать слишком много веры в проекты твоего брата. Ты помнишь, каким провалом обернулось… Не позволяй ненависти к отцу затмить для тебя здравый смысл. – Ты – мой здравый смысл, тётя. Несколько минут за дверью было тихо. Томас опустил девочку на пол, потому как устал держать её на весу. Кто-то явно слишком баловал её пирожными – скорее всего, к слову, он сам. – Куда ты сейчас?.. – Последую твоему совету. Не ждите меня к обеду. При желании Томас мог бы укрыться в одной из свободных комнат, но когда дверь открылась, он всё ещё стоял в коридоре, приобнимая за плечи Скарлетт, даже не пытаясь скрыть того, что подслушивал. Минуту они просто стояли и смотрели друг на друга. Затем дворецкий сделал шаг навстречу, уже мысленно подбирая слова, которые прозвучали бы достаточно невинно в присутствии ребёнка, но Генри резко качнул головой: «Не сейчас». Проходя, он задел его плечом, по-прежнему серым от сажи, оставив видимый след. Он не переодевался и, кажется, ничего не ел со вчерашнего дня. Он мог винить Эдварда Лоутера или мадам Фэй, но в конечном итоге в «смятении» его друга Томас мог обвинить только себя. Скарлетт тихонько взяла его за руку, и Томас вспомнил о своём обещании. – Да, мисс… Мне кажется, я видел издание «Волшебных сказок, или Приятное занятие от нечего делать», когда последний раз просматривал списки… Обед был подан в обычное время, и разговоры за столом, лаконичные и пустые, но тем не менее заполняющие тишину, свидетельствовали о том, что Танет-холл если и не оправится вскорости от такого удара, то в крайнем случае сделает вид, что никакого удара не было вовсе. После обеда в бильярдной разговоры, разумеется, были куда откровеннее и серьёзнее, и Томас должен был бы обращать на них больше внимания, так как от них зависела судьба поместья и, соответственно, его судьба тоже. Но мысли его были далеко, и как он ни пытался сосредоточиться на мягких звуках голосов, утопающих в сигарном дыму и красном бархате кресел, выходило до отвратительного плохо. В конце концов он поймал себя на том, что взгляд его безвольно блуждает и, кажется, пытается сосчитать людей на висящем напротив гобелене из серии «Охота императора Максимилиана», что было занятием лишенным всякого смысла и к тому же совершенно утопическим, так как человеческие их фигуры сливались с листвой, и собаками, и друг с другом – и ни на одном полотне не было, собственно, самого предмета охоты, так что все они были сплошной бессмыслицей… – Вы хорошо потрудились сегодня, Барроу, – вывел его из задумчивости появившийся рядом хозяин поместья, – и спасли множество жизней. Не думайте, что я это забуду. – Благодарю вас, милорд, – отрепетированная улыбка, давшаяся ему с трудом. Барроу налил ему виски на полстакана, после чего Эдвард Лоутер постоял ещё немного у буфетного столика, а затем отошёл и снова погрузился в кресло у камина и свои собственные думы. Он как будто постарел лет на десять, этот сильный человек с консервативно подстриженными усами и усталыми карими глазами, столь похожими на те, что были у его сыновей. У Генри было гораздо больше общего с его отцом, чем он думал – в эту минуту, глядя на пожилого мужчину перед камином, не сгибающегося даже под тяжестью столь серьёзных проблем, Томас видел это совершенно отчётливо – они оба были гордыми и одинокими, и думали, что могут справиться со всем миром, если придётся. При воспоминании о Генри, мысли его омрачились, и улыбка, и без того державшаяся лишь на силе привычки, померкла окончательно. На одни и те же грабли. Опять и опять. Видимо, в этом его судьба. Сколько сын Эдварда Лоутера будет избегать теперь его взгляда, его слова? Месяц? Два? Но какое право он имел навязывать ему своё собственное общество, если тот столь очевидно и намеренно его сторонился? Тем более в такую минуту? Открытка с кардиналом всё ещё была при нём, он зачем-то до сих пор носил её за отворотом фрака, хотя это было жутко неудобно, и, наклоняясь, чтобы долить вина за обедом, он каждый раз боялся, что она выпадет. С одной стороны, он оправдывал себя тем, что Билли или Чарли могли испортить её в отместку за своё прошлое унижение, но с другой… у него хорошо получалось обманывать в этой жизни всех, кроме себя. Он вновь попытался сосредоточиться на разговорах, вернее на разговоре, потому как сэр Алджернон и старший сын графа сидели отдельно и разговаривали строго между собой: – По крайней мере, о моей части доходов беспокоиться не стоит. – Я бы не назвал писательское дело доходным. – Вы просто не представляете, мой друг, как в нашу эпоху расходятся развлечения. Люди устали вспоминать военные годы. Зато они никогда не устанут от иронических новелл, сочетающих в себе одинаково искромётный юмор и прикрытый эротизм, точно так же как и от остросюжетных романов о полюбившихся героях. Если бы здесь был Генри, он бы объявил, что дешёвая беллетристика не стоит того, чтобы прикрывать её такими изысканными словами. Но его брат только вздохнул и непринуждённо сменил тему: – Вы знаете, что мне телефонировала Джанет? – Ваша невеста? – вот теперь Джону удалось его удивить. Да и Томаса тоже, надо признать. Про себя он уже давно решил, что невеста старшего брата Генри так же иллюзорна, как успех его многочисленных проектов. – Когда? – Буквально перед тем, как мы сели за стол. Она спрашивала, не приехать ли ей, чтобы поддержать меня. – И вы, конечно же, ей позволили? – Что?.. Разумеется, нет! При всём моём желании увидеть её, это едва ли подходящее время… – Простите меня, но именно поэтому вам и не везёт в любви. Ваши представления о ней глупы и наивны. Я мог бы описать их в своём романе, и дамы задыхались бы от восторга, но для реальной жизни они мало подходят. – Что вы имеете в виду? Потрудитесь объясниться. – Я не имел намерений вас обидеть… Но поверьте человеку, который начал ухаживать за вашей сестрой, когда у него не было за душой ни пенса. В любви не бывает «подходящего времени». Время всегда неподходящее. Всегда где-нибудь война, или революция, или забастовка, финансовый крах или катастрофа. Тем более в высшем свете даже в наши дни такое количество видных фигур, что подгадать время, когда хотя бы с одной из них не случилось бы какой-нибудь трагедии, просто невозможно – в любом случае вы будете целовать вашу даму сердца на чьих-либо похоронах… Метафорически выражаясь. Конечно, если бы вам было двадцать, и это был бы ваш первый Сезон… Дворецкий уже не слушал. Оставив своё место за буфетным столиком, он приблизился к камину, мягко ступая по красному ворсу ковра: – Милорд, я могу идти? Я ужасно извиняюсь, но, кажется, мне нужно прилечь. – Разумеется, Барроу, разумеется, – лорд Фоконберг чинно кивнул, но во взгляде его явно промелькнуло беспокойство. – Я в любом случае намеревался провести этот вечер в компании «Джеймесона», и вам нет никакой нужды быть в этом деле посредником. Несколько секунд Барроу потребовалось, чтобы понять, что он имеет в виду марку виски, а не какого-то неизвестного гостя, о котором ему никто не сообщил. Ну конечно же. А он ещё гадал – от кого у Генри эта дурацкая привычка шутить с серьёзным выражением лица… Два месяца фланирования вверх и вниз по лестницам и заучивания расположения комнат старого поместья не прошли даром – он смог без труда избежать ненужных встреч и неловких объяснений. Через четверть часа он уже спускался с холма по дороге к Танету, и изящный шпиль англиканской церкви, последний озаряемый заходящим солнцем, видимый отовсюду, подобно поляриссиме, был его персональной путеводной звездой. Он шёл так быстро, что его дыхание сбилось, и в боку закололо. Заморозки за вечер схватили ледяной коркой вечнозелёные стебли верещатника по краям дороги, и гуляющий меж его хрустальных метёлок морозный ветер пробирал его до основания, так что пришлось всё же остановиться и застегнуть спешно накинутый поверх фрака плащ на все пуговицы и плотнее замотаться шарфом. Что бы сказала О’Брайан, увидев его посреди поля, задыхающегося от бега, раскрасневшегося, растрёпанного, на верном пути к воспалению лёгких – и не ради выдающегося скачка по карьерной лестнице? Что бы сказал он сам ещё пару лет назад? «Надо было меньше курить», – подумал Томас, всем левым боком ощущая агонию, в которой билась его селезёнка. Но, отдышавшись, он смог пройти лишь десяток футов спокойно, прежде чем неосознанно снова перешёл на скорый шаг. Умом он, конечно же, сознавал, что в подобной спешке не было никакой необходимости, но не был уверен, что остановившись, найдёт в себе решимость не повернуть назад. Выйдя на главную улицу, он миновал почтовый офис, несколько закрытых магазинчиков и паб, на название которого не обратил внимания. В окнах некоторых домов всё ещё стояли свечи в самодельных гнёздах из хвои, остролиста и разноцветных лент, напоминая о празднике, который освещал эти улицы, казалось, вечность назад. Везде, за редким исключением, горел свет – спасательные работы продолжались, и люди ждали новостей. Если бы Генри не попросили покинуть территорию шахт из-за того инцидента, он бы, наверное, был сейчас с ними, пытался добраться до людей за завалами или тушил оставшиеся очаги подземного пламени… Пройдя за зелёную изгородь, надёжно укрывавшую божье место от городской суеты, Томас поднялся по широким ступеням и остановился перед приоткрытой дверью глубоко утопленного в камне портала. В тимпане над створами тёмного дерева и кованого железа сидела небольшая фигурка Иисуса, из бледно-телесного цвета мрамора. Он протягивал Томасу руку помощи из-под едва обрамляющих складками тело длинных одежд. «Теперь ты протягиваешь мне руку? Только теперь? Где ты был последние… тридцать лет?..» Мужчина сглотнул с резью в пересохшем горле и коснулся окованной створы, переступая черту, где свет уходящего дня терялся в приглушённом, оранжеватом электрическом свете шести или восьми ламп, расположенных где-то в верхней части идущих вдоль нефа аркад, под потолком. Эта была старая, но роскошная церковь, которую начали строить почти в одно время с поместьем – было видно, что электричество было для неё таким же новшеством, как и для вдовствующей леди Грэнтэм. Одиозным, но неизбежным. Однако даже несмотря на эту уступку современности, высокие потолки её почти терялись во мраке, как и сотню лет назад, оставляя лишь смутное представление о ликах ангелов, которые освещались днём верхними рядами окон. Сейчас лики были темны и скрыты от взора. Генри сидел на второй скамье от алтаря, в дальнем конце зала. Его нетрудно было узнать – по чёрным волосам и чёрной саже на меховом воротнике его куртки. Кроме него в столь поздний час в церкви находились только молодая женщина и две пожилых леди на задних рядах. Томас двинулся вдоль рядов, по красно-антрацитовой мозаике пола, чувствуя, как каждый шаг его сопровождают взгляды святых ликов с потускневших после заката витражей и горельефов арок. Подчёркнутые снизу глубокими тенями, последние были похожи больше на гротескные маскароны, кривляющиеся и устрашающие греческие маски. Томас опустил глаза, сосредоточив всё своё внимание на Генри – и зарёкся их поднимать. Дойдя до второго ряда, мужчина остановился, придерживаясь за спинку скамьи, на которой сидел его друг. От его вида у Томаса защемило сердце – осунувшийся, измождённый, с кровоподтёком вдоль скулы и треснувшей, распухшей губой, куда пришёлся ответный удар, безучастно смотрящий в пустоту перед алтарём – но он всё же постарался выдавить из себя улыбку. Генри не обратил внимания ни на него, ни на его вежливые потуги. Тогда Томас безмолвно опустился на скамью слева от него и приготовился ждать. Если Генри собирался игнорировать его вечно, то он намеревался выяснить, насколько этого «вечно» хватит прямо здесь и сейчас. Ни к чему растягивать это «удовольствие» на ближайшие месяцы. …Кроме того Томас потратил столько душевных сил, чтобы притащить себя на его суд и суд божий, что всерьёз полагал, что обратная дорога просто убьёт его. Одна из пожилых леди позади не выдержала и заплакала, после чего поспешила выйти на свежий воздух, дабы не смущать уединения других. Вечер таял незаметно, в освещении электрических ламп, в окружении дербиширского мрамора и абердинского гранита, в гулкой тишине, где был отчётливо слышен каждый вздох, каждый шелест, каждый скрип. Томас достал Библию из углубления в спинке скамьи перед ним и перелистнул несколько пожелтевших страниц, сожалея о том, что не может закурить в храме. Все английские мальчишки, ходившие в школу по будням и в церковь по воскресеньям, в той или иной степени проносили сквозь годы веру в Его догматы, чувство причастности к чему-то большему, чем они сами… Чувство едва ли сознательное, но тем не менее основополагающее. Но когда Он никогда не отвечает на твои молитвы… Когда понимаешь, что Он сделал за тебя выбор, ещё при рождении, ставя тебя вне Его благодати, вне закона, вне общества… Обрекая тебя на муки вечной борьбы с этим обществом, с самим собой, и обещая, что послесмертие не принесёт ни капли облегчения… Томас не помнил, когда он последний раз молился. Не уверен был даже, что вспомнит нужные слова. – Скольких людей я сегодня спас?.. Мужчина вздрогнул, не узнав поначалу знакомый голос. Настолько искажённо он звучал после долгого молчания. – Двоих. Может быть, троих. Томас осторожно закрыл книгу, но пока не рисковал поднять взгляд от её чёрной обложки с тиснёными золотом буквами. Генри старался говорить полушёпотом, так чтобы до остальных долетало лишь неразборчивое гудение его надтреснутого голоса. – …А скольких людей я убил?.. Я вам отвечу, не утруждайте память. Двадцать восемь человек. По официальным отчётам. Но даже если так. Двадцать восемь молодых парней, полных жизни и надежд на будущее. У большинства из них наверняка были жёны… девушки… у некоторых даже дети… У них были отцы и матери… В этой жизни нет ничего тяжелее, чем потерять близкого человека. Но когда молодые уходят раньше… – пересохшие губы его искривились от боли, а глаза сощурились, как будто одна эта мысль причиняла ему физические страдания, – это нарушение естественного порядка вещей. Нарушение Его воли. Томасу хотелось сказать что-то, но он не мог подобрать слов, настолько неожиданным было это признание. Его стараниями многие люди множество раз попадали в неприятные ситуации, которые угрожали их репутации или карьере, но жизни – никогда. Он представить себе не мог, каково это – нажать на спусковой крючок. Двадцать восемь раз. – Поначалу это были достижения, – продолжил лётчик, словно бы отвечая на его невысказанный вопрос. – Первая победа была праздником. Мы напились так, что нас ноги не держали. Следующим утром одного из моих товарищей вырвало прямо на начищенные сапоги нашего сержанта… – Генри покачал головой. – Потом это стало меловыми отметками на грифельной доске в нашей части. Сбил пятерых – становишься асом. Потом требовалось сбить десятерых. Планка повышалась, а цифры оставались просто цифрами, безликими, ни о чём нам не говорящими… Конечно я задумывался над тем, что мы делали, но реального представления у меня не было. Четырнадцатый год на самом деле оставался в прошлом лишь на листах календаря. Бывшие солдаты, как Томас давно уже понял, делились на два типа – и первых, молчаливых, было подавляющее большинство. Механики и учителя, слуги и разносчики почты, владельцы магазинчиков во всех бесконечных маленьких городках и деревнях этой страны – по ним невозможно, если они вернулись домой без обезоруживающе откровенных увечий, было догадаться, что этот человек побывал в немецком плену или тот прорывался навстречу вражеским штыкам. Но были и такие как Генри… – А потом, с очередной партией новобранцев, к нам пришёл этот парень, Юджин. Милый парнишка, но дюже религиозный – написал на своём самолёте какой-то псалом, я уже не помню какой, если честно, думал, что он его защитит… Прежде чем немецкая очередь «Фоккера» разметала его мозги по ветровому стеклу, он научил меня одному трюку. Во время очередной переброски, когда мы заночевали в заброшенной церкви, он сел на первый ряд и сказал мне слова, которые я запомнил потом на всю жизнь, – Генри наконец повернулся к своему собеседнику и посмотрел ему в глаза, сопровождая свои размышления горькой улыбкой. После этого он обернулся на пустые скамьи за ними. – Он сказал: «Оглянись. Наполни этот зал людьми, которым ты причинил боль. Их близкими. Друзьями. Ты ничего не можешь изменить – то, что ты уже сделал, посадило их на эти скамьи. Но не преумножай их число понапрасну»… Я сделал, как он просил, и насчитал целый приход. А вы?.. Судя по выражению его лица, он помнил и притом прекрасно, во всех его неприглядных подробностях, их полуночный разговор. Господи, зачем он вообще тогда его завёл?.. – Я понимаю… Моя история, должно быть, отразиться на вас не лучшим образом… – Бога ради, Томас, что вы себе надумали? – Генри вдруг нахмурился и даже, кажется, рассердился, чем окончательно выбил почву у него из-под ног. – Простите, если создал неверное впечатление. Плевать мне на ваших призраков. У меня своих хватает. Но я не хочу усаживать на эту скамью ещё и вас, – видя, что он до сих пор не понимает, лётчик тяжело вздохнул и, набрав полную грудь воздуха, спросил в лоб: – Когда мы впервые встретились, почему у вас был такой вид, будто вы готовы были расстаться с жизнью? Теперь-то вы можете сказать? Барроу отвёл взгляд. Из алебастровых ниш алтарного образа на него понимающе и немного печально смотрели фигуры трёх Марий и трёх учеников Христа, подбирающие одной рукой свободно ниспадающие одежды в медного цвета прожилках, как белоснежные скатерти с высохшими разводами вина. – …Потому что это правда. В Даунтоне… до моего отъезда, я пытался покончить с собой. – И вы попытались бы… снова? Если бы что-то со мной случилось сегодня, например. Я рисковал своей жизнью, но я не понимал, что рискую ещё и вашей… Томас, пилоты не умирают своей смертью, если только не бросают своё занятие, а я… не смогу. Мне тридцать два, и у меня три сломанных ребра от неудачных посадок, по одному на каждого оставшегося в живых члена первого состава седьмой эскадрильи, включая меня самого. Каждый раз, открывая глаза, я спрашиваю себя, почему я ещё жив – какой Ему в этом прок? Я ведь далеко не самое любимое Его дитя. Его наглая ухмылка, всплывшая как будто из прошлой жизни, совершенно диссонировала со смирением, которое должны были внушать эти стены, и наверняка отдавалась болью в разбитой губе. – Я не почитаю отца своего. Если бы только Генри видел лорда Фоконберга таким, каким видел его он, тогда, в бильярдной. А может быть, он и видел. И поэтому они оба воспринимали друг друга в штыки. – Я люблю мужчину. Левая рука его приглашающе легла на скамью между ними, ладонью вверх. Томас осторожно обернулся, но всё же вложил в неё свою под печальными взглядами всех трёх Марий. Он будет гореть в Аду… – И я работаю по субботам. Томас тихо засмеялся, тут же прикрыв рот свободной ладонью. Сзади послышалось шиканье, наверняка принадлежавшее оставшейся пожилой леди, во вдовьей шляпке. Нет, он точно будет гореть в Аду. – Боюсь, по всем пунктам я тоже грешен, – шёпотом возвестил его Томас, отсмеявшись. Прошло достаточно много времени, прежде чем Генри снова решил нарушить молчание: покинули церковь остальные прихожане, последние лучи солнца исчезли из верхних окон, и Барроу показалось, что вокруг одной из ламп бьётся крупный мотылёк – по гарцующим теням и глухому шелесту крыльев о плафон. Но это было бы невозможно – в середине зимы. – Вы знаете, когда произошла первая авиакатастрофа на английской земле, унёсшая жизни двух замечательных пилотов, в приказе Королевского Лётного Корпуса, изданного после происшествия, было объявлено: «Полеты продолжатся этим вечером как обычно»… Прошу, дайте мне слово, здесь, в божьем храме, что не сделаете с собой ничего непоправимого и продолжите жить… что бы ни случилось. – Теперь вы звучите так, как будто сами собираетесь сделать с собой нечто непоправимое, – Генри весело хмыкнул, но продолжал испытующе смотреть на мужчину. – Хорошо, хорошо! Я обещаю. Но не переоцениваете ли вы вашу значимость для меня? Генри на мгновение высвободил ладонь из переплетения пальцев, взял его лицо обеими руками и притянул к себе. Томас столько раз представлял себе этот поцелуй – и ни разу в подобных обстоятельствах, разумеется – но он всегда полагал, что это он, потеряв контроль над маской верного друга и благодарного слушателя, потянется к Генри, а тот оттолкнёт его, жестоко обронит, что он ошибался в нём, и назовёт выродком и лжецом. Но в том, что он делал теперь, не было ничего лживого и ничего безнравственного. «Может быть, лишь немного богохульного», – подумал он, упоительно и долго целуясь под взглядами трёх Марий, Иоанна, Никодима, Иосифа и Иисуса.