Аркадаш

Мои сомнения еще более укрепились, когда менее чем через пятнадцать минут езды Бильбо Бэггинс расчихался от конского волоса, полез в карман и с ужасом обнаружил, что забыл носовой платок. Эта недостача была воспринята как трагедия мирового масштаба, вплоть до просьбы остановить отряд, чтобы хоббит успел съездить домой за забытой вещью. Никто, конечно, останавливаться не стал, и максимум, чего дождался Бильбо, это подозрительного вида тряпки, которую ему перекинул Бофур. Что касается Торина, то он, по-моему, просто решил смириться с неизбежностью и по возможности не обращать на хоббита внимание. Во всяком случае, на его заполошную просьбу гном никак не отреагировал, даже не придержав мерно ступавшей лошади и предоставив Гэндальфу и прочим членам отряда привилегию разбираться с возникшей проблемой. К чести хоббита, надо признать, что после первого возникшего недоразумения дальнейших проблем он не создавал, а тихонько ехал, с любопытством поглядывая по сторонам. Хоть он и был местным жителем, но, похоже, как я правильно угадала, нечасто выбирался за пределы родного поселения, так что для него, как и для меня все было в новинку. На вечернем привале он так же довольно быстро нашел себе занятие, взявшись помогать Бомбуру с ужином. Готовить он явно умел и любил, и на этой почве они с рыжим гномом удачно сошлись интересами. Кроме Бомбура хоббит довольно оживленно общался с Гэндальфом и временами с Бофуром. Прочие гномы, включая Торина, предпочитали его не замечать, хотя со стороны Торина это игнорирование носило все-таки избирательный характер. Когда день спустя погода начала портиться, и зарядил мелкий и противный дождь, хоббит, вполне предсказуемо оказавшийся единственным, у кого не было плаща, без жалоб мок до тех пор, пока Торин не бросил Балину короткую и жесткую фразу на языке, который я решила считать кхуздулом. Во всяком случае, это точно был один из тех языков, на которых Торин ранее пытался заговорить со мной, а поскольку я предположила, что со своими сородичами на эльфийском наречии он вряд ли стал бы общаться, то методом исключения гномий кхуздул оказывался наиболее вероятным. После этого запасной плащ сразу отыскался в вещах Глоина. Бильбо Бэггинсу он, конечно, был безнадежно велик, однако радости хоббита подобная мелочь нисколько не уменьшила. Он так искренне благодарил Глоина и Балина за любезность, что лично мне стало немного обидно, что вмешательство Торина, как раз послужившее причиной данной любезности, прошло мимо хоббичьего внимания. С другой стороны, наиболее вероятно, что благодарность хоббита Торину вообще никак не сдалась, и руководствовался он исключительно практическими соображениями. Самое последнее, что нам сейчас было надо, это заполучить в отряде кого-нибудь слегшего с воспалением легких. Да что там воспаление. Рядовая и элементарно излечивающаяся в двадцать первом веке простуда при средневековом уровне медицины так же могла стать серьезной проблемой. Я, конечно, видела у Оина лекарский набор, состоявший в основном из инструментов, более напоминающих орудия пытки, и пучков сушеных трав, однако к возможностям гомеопатии я относилась скептически. Хоть она и заходила на очередной виток популярности в моей родной действительности, я ни разу не видела никого, кому бы она реально помогла, если, конечно, не считать гомеопатией чай с малиной и горячее молоко с маслом и медом. Для меня самой перемена погоды прошла практически безболезненно, и я в очередной раз признала, что в пребывании в собачьей шкуре есть некоторые преимущества. Капли дождя скатывались по жесткой остевой шерсти, практически ее не смачивая, а остававшийся сухим подшерсток сохранял тепло. Красота, да и только. Конечно, припусти дождь как из ведра, никакая шерсть меня бы, наверное, не спасла, но с ливнем бы не справились и плащи, имевшиеся у гномов, так что здесь мы были в равных условиях. Впрочем, даже не так. У меня все равно было преимущество, поскольку моя шерсть сохла быстрее, чем плащи, сшитые из нескольких слоев ткани. А еще испортившаяся погода повлекла за собой довольно любопытный разговор. Когда время начало близиться к вечеру, а дождь по-прежнему моросил, гном Дори – седой, как Балин, но с короткой бородой и очень причудливым плетением в волосах – поинтересовался у Гэндальфа, может ли он прекратить «это безобразие». Старик глубокомысленно ответил, что это вообще-то не безобразие, а дождь, что идти он будет, пока не прекратится, и что если мастеру гному так позарез нужно менять погоду, то ему лучше поискать другого волшебника. На этом моменте я навострила уши. Они не шутят? Они хотят сказать, что вот этот вот сомнительного вида старик является магом? Да, похоже было, что разговор, действительно, велся на полном серьезе. Существование волшебников никого в отряде не смущало, даже домоседа-хоббита. Во всяком случае, существование одного волшебника его точно не удивило. - А что, есть и другие? – совершенно обыденным тоном спросил Бильбо. - Есть, - подтвердил Гэндальф. – Всего нас пятеро, и самый могущественный среди нас – Саруман Белый. Есть еще два синих мага, но… - он осекся, словно спохватившись, как бы не сболтнуть лишнего, и продолжил с добродушной улыбкой дедушки, страдающего склерозом: - …но я позабыл их имена. Во внезапную забывчивость старика, по-моему, не поверил никто из свидетелей беседы. - А пятый кто? – спросил хоббит. - Пятый – Радагаст Бурый, - охотно ответил Гэндальф. Видимо, на это имя его избирательный склероз не распространялся. – Он присматривает за лесным краем далеко на востоке. Все звери и птицы подчиняются ему, и его помощь нам не помешает, когда мы доберемся до тех мест. Выговаривая последнюю фразу, он сделал особый акцент на слове «помощь» и бросил многозначительный взгляд на Торина. Тот, однако, никак не отреагировал, хотя разговор определенно слышал. - А он тоже могущественный волшебник? – продолжал расспросы Бильбо. – Или как ты? Нет, мне все больше начинал нравиться этот хоббит. Вот так ненавязчиво намекнуть, что способности собеседника в плане магии не внушают ему доверия, ну или же просто ляпнуть, не подумав о последствиях, это уметь надо. Судя по едва заметной усмешке Торина, русло, в которое начинал скатываться разговор, его тоже позабавило. Гэндальф кашлянул и дипломатично ответил: - Сила Радагаста не всегда явственна для постороннего взгляда. - Понятно, - разочарованно вздохнул Бильбо, а я призадумалась. Сила Гэндальфа лично для меня тоже была пока что не очень-то очевидна, хотя предположение о ее наличии хоть как-то объясняло, что старик вообще делает в отряде. Возможно, здесь под магами, так же как и под гномами, понималось не совсем то же самое, что в нашем мире. А возможно, у Гэндальфа пока что не было причин и возможностей демонстрировать свои таланты. Единственным, что можно было списать на проявление магии, являлось изменение облика Гэндальфа Серого при его пикировке с Торином возле хоббичьей норы утром первого походного дня. И то я не была уверена, что это изменение произошло на самом деле, а не привиделось мне. Мой врожденный рационализм тем временем пытался прикинуть, можно ли получить от Гэндальфа, при условии, если он и в самом деле является магом, хоть какую-либо посильную помощь – если уж не колдовством, то хоть советом, а здравый смысл, в кои-то веки вступив в союз с авантюристическими наклонностями, советовал не торопиться. Даже в сказках не все волшебники бывали одинаково полезны, что уж говорить про реальность, в которой к единственному пока что встреченному магу у меня изначально не легла душа? Подумав, я решила выждать и дать старику второй шанс произвести первое впечатление. Кроме того, мне совсем не хотелось проснуться в больнице в самый разгар похода на самом интересном месте. Вот когда доберемся до дракона, тогда извольте, но пока – нет. Смешно сказать, однако я уже почти свыклась со своей четвероногой ипостасью, разве что неспособность собаки к членораздельной речи временами раздражала. Не то, чтобы я была любителем задушевных бесед, но ведь может статься так, что сообщить какую-то информацию будет жизненно необходимо, и что тогда делать? Ответа на этот вопрос я не знала, а при попытке сообразить, каким образом можно организовать диалог хоть с кем-то, не будучи в состоянии ни говорить, ни писать, мозги у меня начинали закипать и плавиться. Чисто теоретически, я, конечно, могла бы жестами отвечать на прямые вопросы, которые подразумевают либо подтверждение, либо отрицание, но ни дать расширенного ответа, ни донести до собеседника какую-либо свою мысль у меня бы все равно не получилось, так что полноценным диалогом это назвать было бы трудно. Оставался, конечно, еще вариант с рисованием лапой картинок на земле, но это уже было бы полным извращением, и я искренне надеялась, что до подобного форс-мажора дело все-таки не дойдет. Если кто-нибудь когда-нибудь и в самом деле решит слагать песни о нашем походе, как говорил Торин, то сдается мне, что описание дороги там займет от силы строчки две: что-нибудь наподобие «на туманной заре они пришли к горе». На деле же путь до этой туманной зари обещал быть очень долгим, во всяком случае, так получалось по моим расчетам. Из переговоров гномов я заключила, что сейчас только-только начинался май месяц, и еще, помнится, очень удивилась, подумав, что в нашей реальности в пределах средней полосы в начале мая растительность выглядит по-другому, но это ладно. Важен сам факт. Торин собирался достичь перевала через Мглистые горы к середине лета, то есть где-то в июле. Иными словами, нам предстояло от двух до двух с половиной месяцев пути до гор и, кажется, еще примерно столько же после. То есть, до Одинокой Горы мы могли добраться к началу октября, не раньше. Во всяком случае, так получалось по моим теоретическим раскладкам. Карта, переданная Гэндальфом Торину, ничего в этом вопросе прояснить не смогла, хотя свой любопытный нос я в нее сунула, воспользовавшись моментом, когда Торин в первый походный вечер на привале развернул пожелтевший кусок пергамента. Если уж совсем точно, то в моем понимании это вообще не было картой – скорее схематический набросок очень локального клочка местности. Основную часть пергамента занимала сама гора, и именно она была наиболее тщательно вырисована. Причудливым изгибом была условно обозначена текущая то ли к горе, то ли наоборот от горы река, еще одна условная река, только покрупнее, проходила через правый нижний угол карты. Неровности местности вдоль реки и произрастающие в окрестностях горы деревья были изображены, хоть и схематично, но при этом довольно изящно. В правом верхнем углу карты присутствовала ориентировка по сторонам света, выполненная теми же рунами, что и довольно длинный текст, вырисованный на оставленном слева на пергаменте поле под рукой, указывающей на гору. Прочие надписи на карте были выполнены изящной вязью, сразу напомнившей мне виденную в Игольном Ушке вывеску, хотя на вывеске буквы не были столь каллиграфично выписаны. Большая часть надписей сопровождалась стрелками, уводящими за пределы карты и, видимо, служила ориентировками на какие-то близлежащие объекты. В левом верхнем углу карты был нарисован растущий полумесяц, заключенный в какой-то причудливый, возможно чисто декоративный орнамент. В левом нижнем углу красовался крохотный бескрылый дракончик с вырывающимся из пасти языком пламени. Сначала я решила, что это и есть поселившийся в горе ящер – портрет оккупанта с натуры, так сказать, однако над самой горой другой, более грубой рукой и другими – не черными, а бурыми или, возможно, красными – чернилами был пририсован еще один дракон. Более крупный, крылатый, извернувшийся в воздухе подобно кошке и распустивший кривые когти, в отличие от своего бескрылого собрата он вызвал у меня крайне неприятные ощущения. Теми же самыми чернилами была выполнена короткая надпись на пустом пространстве, остававшемся в центре карты между отрогами горы и узкой полоской реки сверху и густым лесом, пририсованным вдоль нижнего края пергамента. И теми же чернилами была внесена правка в надпись, соседствовавшую со стрелкой, которая указывала на крохотную группу домиков в излучине реки непосредственно рядом с горой. В общем, пергамент, конечно, выглядел крайне занимательно, но прийти, руководствуясь им, хоть куда-нибудь было невозможно. Скорее он предназначался для того, чтобы дать тому, кто и так знает, как добраться до горы, ориентировку, на каком из склонов следует искать потайной вход, обозначенный значком, напоминающим песочные часы. Что ж, оставалось лишь понадеяться, что Торин дорогу, действительно, знает, ведь до сих пор он говорил о предстоящем пути довольно уверенно, как будто когда-то уже бывал в тех краях, либо видел куда более подробные и обширные карты. На то, чтобы окончательно покинуть границы Шира, у нас в общей сложности ушло три с половиной дня, причем на третий день мы-таки забрали южнее и вышли на тракт, ведущий на восток. Вероятнее всего, эта была та самая дорога, которую я видела с холма на окраине Хоббитона, и еще мне показалось, что это продолжение того самого тракта, по которому мы с Торином добирались до Игольного Ушка. Верстовых столбов, так мне запомнившихся, здесь уже не было, зато известняковые плиты оказались хорошо знакомыми, хотя сохранность дорожного покрытия теперь была гораздо хуже, а отдельные его участки вообще отсутствовали. Как пить дать, местные жители растащили на хозяйственные нужды, проложив взамен по обочине проселочную одноколейку. Никаких населенных пунктов вблизи от тракта ни в тот день, ни утром следующего нам не встретилось. Видимо, обжитые места мы уже успели обойти стороной. Зато уже утром стало понятно, зачем Торин решил выводить отряд на дорогу. Нам предстояло пересечь реку, которая по меркам моей родной Тульской области, не богатой на водные артерии, выглядела широкой и полноводной. До противоположного ее берега по самым скромным прикидкам было метров шестьсот, то есть для переправы, да еще с лошадьми, требовался либо мост, либо брод, либо лодки, и ближе к полудню тракт как раз таки вывел нас к мосту. Мост был как минимум ровесником тракта, а возможно, даже старше, но поддерживался в хорошем состоянии, и его, в отличие от плит тракта, хоббиты растащить не решились. Либо догадались, что самим же без него будет хуже, либо просто навыков не хватило. Теперь же рядом с мостом образовалась небольшая деревенька, а въезд на него перекрывали массивные дубовые ворота, возле которых притулилась пара дощатых караульных будок, чтобы стоящие у ворот охранники могли в случае чего укрыться от непогоды. Охранявшие ворота хоббиты – все мужчины средних лет, упитанные, но крепкие – носили одинаковые шляпы с пестрыми ястребиными перьями и были вооружены копьями и луками. И глядя на них, я, наконец, приметила еще одну любопытную особенность: ни у одного из здешних хоббитов, как и у тех, которых я видела до сих пор, как и у нашего потенциального вора, не было бороды. Интересно, это такая физиологическая особенность наравне с мохнатыми ногами, или они все-таки поголовно бреются? Хотя наш Бильбо за четыре дня похода в бритье ни разу замечен не был, а бороды у него как не было, так и нет, и даже никакого намека на нее не проступает. Так что, наверное, все-таки физиология. Когда при виде отряда среди охранников возникло оживление, я решила, что с нас собираются требовать плату за проезд по мосту, что было бы вполне нормальным средневековым бизнесом. Однако вместо предложения заплатить от того из хоббитов, у которого кроме шляпы с ястребиным пером имелась начищенная до блеска медная бляха на отвороте жилетки, последовал довольно настороженный вопрос, кто мы такие и куда направляемся. Функции переговорщика взял на себя Балин и, лучась чисто дипломатическим дружелюбием, объяснил, что мы – простые гномы из Синих Гор, которые направляются в Железные Холмы проведать родичей. Торин, видимо считавший ниже своего достоинства лукавить перед каким-то хоббичьим стражником, не менее дипломатично отмалчивался. Гэндальф, на простого гнома, даже из Синих Гор, не очень похожий, воспользовавшись случаем, курил, добродушно щурясь на солнышко. Бильбо Бэггинс, глубоко надвинув капюшон и прикрыв полами плаща мохнатые ноги, по-моему, отчаянно жалел, что у него нет гномьей бороды. Привлекать внимание сородичей ему почему-то очень не хотелось. Впрочем, чтобы привлечь внимание, ему сейчас надо было бы очень постараться, поскольку мы с Гэндальфом служили отличным отвлекающим фактором. Рядовые охранники глазели на меня и перешептывались, гадая, не меня ли двумя ночами ранее видали на каком-то Йельском холме. Я уже сама начала сомневаться, вспоминая, где могла лазать ночью так, чтобы попасться хоббитам на глаза, когда те решили, что все-таки это была не я. Мол, у меня масть волчья, серая, а у того существа, которое видели на холме, шерсть была черно-бурой. Ну и прекрасно. Интересно только, с кем меня могли попутать? С медведем, что ли? По расцветке, вроде, похоже, что, действительно, с медведем. Между тем тот хоббит, который задавал вопросы, переключился с Балина на волшебника. - А серый маг тоже идет в Железные Холмы к родичам? – спросил он. Гэндальф неторопливо выпустил очередное колечко дыма. - Серый маг, ежели достопочтенному ширрифу Прорытвинсу так надобно знать, направляется на восток, - веско проговорил он, - по делам, которые, смею надеяться, никогда не коснутся ни самого ширрифа, ни мэра Тополапа, ежели подобная дотошность в расспросах, конечно, вызвана приказом уважаемого мэра, да не поредеет шерсть на его лапах. И серому магу хотелось бы знать, с каких пор ширрифы ведут допрос не только тех иноземцев, которые желают въехать в Шир, но и тех, кто выезжает из него. - С тех пор, как ширрифам были разосланы грамоты с приказом, предписывающим это делать, - с достоинством ответил хоббит. – Я надеюсь, ты извинишь меня, Гэндальф, и достопочтенные гномы тоже извинят, но времена стали неспокойные. Чужаки в Шир приходят и от Сарнского брода, и еще невесть откуда, и не все с добрыми намерениями, а кое-кто в придачу успевает пошуметь по окрестным селам. Так что глядеть нынче приходится в обе стороны – и за реку, и к себе за спину. Впрочем, на вас никаких жалоб не поступало, так что можете идти с миром. Ворота со скрипом отворились, пропуская нас на мост.