Аркадаш

Луна, бывшая тонюсеньким серпом уже тогда, когда мы покидали Имладрис, за время нашего пути окончательно сошла на нет и снова начала расти. Здесь, в горах, она казалась особенно яркой, и по ночам, глядя на понемногу прирастающий серп ночного светила, я думала о том, что грядущее полнолуние, кажется, должно стать именно тем временем, когда можно будет что-то дополнительно прочитать по карте Одинокой Горы, полученной Торином от Гэндальфа. Я была не единственной в отряде, кого занимала эта мысль. Балин, очевидно, думал о том же самом. Когда луна достигла первой четверти, он, улучив момент, снова завел с моим гномом разговор о тайных письменах и их возможной важности для успеха всего предприятия. Торин ответил, что про письмена помнит и что время для того, чтобы что-то предпринимать, еще не наступило. На следующий день я увидела, как он, наполнив флягу родниковой водой, опустил в нее один из своих серебряных перстней. После этого фляга была приторочена к седлу и всю следующую неделю Торин к ней не прикасался, вплоть до того самого момента, когда над нами засияла полная луна. В тот вечер мы встали лагерем в половине склона широкого распадка, по дну которого протекала неглубокая, но шумная речка. Буйная растительность предгорий осталась позади. Здесь, на высоте, кустарничковые и мховые пустоши перемежались каменистыми осыпями и хвойным редколесьем, а дыхание заснеженных вершин ощущалось отчетливее, чем прежде. С наступлением сумерек ожидание, которое навязчиво витало в воздухе на протяжении всего дня, окончательно сгустилось и повисло невысказанным вопросом. Луна – огромная и яркая – выкатилась из-за гор и теперь медленно взбиралась по наливающемуся густеющей синевой небосклону. Глянув на нее, Торин коротко сказал, что для чтения карты нужна темнота и открытое пространство. Костер – благо ужин к тому моменту был уже приготовлен и съеден – моментально залили, и я увидела, как Бофур достает из седельной сумки трофейную миску и зеркальце в бронзовой оправе, раздобытые в тролльей пещере. Торин с Балином поднялись выше лагеря, подыскивая подходящее место. Когда место было найдено, все, кто оставался в лагере, моментально перебрались туда. Фили и Кили буквально силком поволокли за собой Бильбо Бэггинса, который, невзирая на царившее вокруг оживление, сосредоточенно перемывал посуду. - А что будет-то? – недоумевал хоббит, пытаясь отряхнуть руки. - Сейчас все увидишь, - загадочно блеснув глазами, пообещал Фили. - Торин будет тайнопись читать, - шепотом выпалил Кили, сохранять интригу не умевший. – Лунные руны с карты! Он нас такому тоже учил, давным-давно еще! И как написать, и как прочитать написанное. Особенно в дороге, когда специальных рунных столов поблизости нету, а отослать или получить сообщение надобно. После упоминания о рунных столах заинтригованным оказался не только Бильбо Бэггинс. Мне сразу вспомнился загадочный светящийся стол, на который я наткнулась во время ночного блуждания по Имладрису. Может, это как раз и было что-то вроде специального девайса для чтения сокрытых текстов? Возле разрушенного фермерского дома Торин говорил Балину, что для чтения карты ему нужен хрусталь, а стол, на мой непрофессиональный взгляд, как раз таки из хрусталя и был вытесан. Интересно, правда, каким именно образом его следовало применять? Мои собственные познания в искусстве секретной переписки ограничивались детскими играми в шпионов, в которые мы с моими приятелями играли в глубоком детстве. Причем лучше всего в это игралось в деревне у моей бабушки, где было меньше шансов схлопотать по шее за разожженный костер, в котором следовало разогреть камень, который потом использовался в качестве походной версии утюга для прогрева листа бумаги с предварительно нанесенной молоком или луковым соком надписью. По собственному опыту могу сказать, что нанесенная подобным способом надпись долговечностью не отличалась. Уже через неделю после написания, даже при хранении записки в идеальных условиях, светло-коричневые буквы проступали при нагревании крайне неохотно, и я не была уверена, что из составленного подобным образом послания что-то можно было бы извлечь хотя бы через месяц, не говоря уж о более продолжительном временном промежутке. Каким же образом следовало писать невидимый текст, чтобы он оставался доступным для прочтения по истечении полутора веков, и каким образом его вообще следовало наносить на пергамент, кардинально отличавшийся от бумаги по свойствам? К сожалению, в такие подробности Кили вдаваться не стал. Несмотря на то, что Бильбо попытался его расспрашивать, единственное, чего хоббит добился, это туманного упоминания про серебряные перья. Подготовка к чтению рун оказалась довольно банальным делом и, сдается мне, проведена была исключительно для удобства. Собственно говоря, заключалась она в том, что на плоской, как блюдце, площадке из камней был сложен постамент. На постамент была поставлена луженая миска, добытая в тролльей пещере, а на дно миски отражающей поверхностью вверх было положено зеркало. Затем настал черед воды из фляги и время для удивления. Во всяком случае, для меня, потому что вода, тонкой струйкой льющаяся из фляги в миску, слабо светилась в лунном свете – точь-в-точь, как заинтриговавшие меня водные потоки в Имладрисе. Первым делом я попыталась списать это на то, что светлые луженые стенки посудины и лежавшее на дне зеркало отражают невероятно яркий нынешней ночью лунный свет, который затем преломляется чистой водой. Но когда в уже заполненной до краев миске свечение гладкой как стекло водной поверхности, которую, несмотря на гулявший по открытой местности пронизывающий ветер, не тревожила ни малейшая рябь, продолжило усиливаться, у меня возникло подозрение, что одним преломлением света это объяснить будет уже затруднительно. Впрочем, никаких других версий мне в голову все равно не пришло. Наверное, причина все-таки была именно в преломлении света, ведь не зря же Торин искал сосуд со светлыми стенками – в идеале серебряный. Мне до жути хотелось подойти поближе и заглянуть в миску, но я все никак не решалась это сделать, боясь, что чудо, которому я стала свидетелем, развеется от первого моего движения. Судя по благоговейному выражению, застывшему на физиономии Бильбо Бэггинса, его посещали те же самые мысли, а вот у гномов они были куда более приземленными. То ли все они, подобно Фили и Кили, досконально знали процесс чтения рун, и ничего чудесного в этом для них не было, то ли их вера в способности Торина была настолько безоговорочной, что любое чудо в его исполнении воспринималось как данность. Когда сияние достигло максимума, Торин развернул карту, расправляя пергамент над светящейся водой. Мне думалось, что по всем законам физики и в силу своего происхождения пергамент не должен был пропускать света, поскольку это все же не бумага, однако у карты оказалось собственное мнение по поводу того, чего и кому она должна. Пергамент тускло засветился на просвет, как лист ватмана, подсвеченный снизу лампой или фонарем. Все надписи и рисунки, сделанные на нем обыкновенными чернилами, в таком состоянии не были видны, зато стало видно кое-что другое. На пустом пространстве в центре нижней половины карты постепенно все ярче и ярче проступали несколько прерывистых светящихся строк, выполненных угловатыми рунами. В этот момент мое любопытство окончательно одержало верх над благоговением. Я с готовностью сунула нос в пергамент, желая проверить уже приобретенные знания, но меня ожидало горькое разочарование. Тайный текст карты, как и явный, был написан не на вестроне, что, в общем-то, было неудивительно, если учесть, что предназначалась она для вполне определенного круга лиц. У Торина вот, например, прочтение надписи особых проблем не вызвало, хотя ее содержание сразу вызвало ряд вопросов кое у кого из отряда. - Встань у серого камня на оплечье Трора, когда стучит дрозд, и заходящее солнце в день Дурина последним лучом укажет на замочную скважину, - проговорил мой гном, ведя пальцами по золотистой цепочке рун, местами ярких, а местами бледных и едва заметных. Остальные переглянулись. - И что это должно значить? – не утерпев, спросил хоббит. - Это означает указание, мастер Бэггинс, - ответил вместо Торина Балин, - на то, как отыскать ту потайную дверь, через которую ты должен будешь войти в нижние ярусы подгорного королевства, чтобы вынести из сокровищницы Эребора венец и скипетр владык и Сердце горы, как прописано в контракте, который ты хранишь в походной сумке. Бильбо судорожно сглотнул, и я услышала, как что-то щелкнуло у него в горле. - А… - проговорил он, не особо успешно попытавшись улыбнуться. – Ну да, там же потайной вход где-то должен быть на западном склоне. Я и забыл. Значит, это про него речь, да? Только… я, конечно, не гном, но, как по мне, большая часть камней – она как раз серая. А на склонах Эребора их, наверное, никак не меньше, чем здесь. Как мы сможем узнать именно тот, который нам нужен? И что такое «оплечье Трора»? - Оплечье – оно оплечье и есть, - проворчал Оин. – В склонах Горы высечены изваяния наших владык, в былые времена хранившие королевство от невзгод. На западном склоне таковых изваяний три – владыка Трор, его отец Даин и дед Наин. Нам надо будет подняться на плечи к статуе владыки Трора. Дверь где-то там, но отыскать ее можно будет только в День Дурина. У нас четыре месяца на то, чтобы добраться до Горы. Если опоздаем, придется ждать еще год. - Махал даст, не опоздаем, - возразил Балин. – Июнь едва за половину перевалил, а когда мы пройдем перевал, так и половина пути тоже останется позади. Оно, конечно, дальше нас Лихолесье ждет, которое похуже полуэльфовой Пущи будет, да и трандуиловы владения стороной обойти не мешало бы, так что, как по мне, лучше бы нам было, спустившись с гор, двинуться на юг, до старого брода через Андуин. Дорога будет дольше, зато поспокойнее как-то, а времени, что у нас в запасе есть, даже на этот путь должно хватить с лихвой. Говоря так, белобородый гном все поглядывал на Торина, вероятно надеясь получить какое-нибудь одобрение сказанному, однако тот, если и слушал разговор, то исключительно краем уха и ни в какие обсуждения вступать не собирался. Вместо этого он продолжал сосредоточенно рассматривать карту, все еще держа пергамент над светящейся водой и словно рассчитывая отыскать в нем какие-либо еще подсказки, кроме тех рун, которые уже проявились. Меня тоже не оставляло ощущение, что ниже прочитанной моим гномом надписи на карте должно было быть что-то еще. Мне даже казалось, что если очень хорошо постараться и напрячь зрение, то на остававшемся пустым месте можно различить несколько групп слабо светящихся черточек, которые, правда, лично для меня никак не хотели складываться в руны – ни вестрона, ни кхуздула. Судя по тому, как хмурился Торин, его попытки оказались не намного успешнее моих. - А ведь тут было что-то еще, верно? – проговорил Двалин, подошедший к моему гному и теперь тоже всматривавшийся в пергамент. - Несомненно было, - ответил Торин. – Только почти ничего не уцелело. Слишком много времени прошло. Вот здесь, - он указал на одну из более-менее четких групп черточек, - поименован Нарви, мастер печатей, но к чему именно он упомянут, не разберешь. - Верно, для того, чтобы отдать должное тому, кто создавал тайный ход, - предположил Двалин. - Было бы лучше, если бы оказалось так, - отозвался мой гном. – Хотя странная это мысль, воздавать кому-либо почести тайнописью. Как бы ни обнаружилось в конце пути, что там были еще какие-нибудь утраченные указания. Он еще раз посмотрел на пергамент, с досадой покачал головой и аккуратно свернул карту, видимо, сочтя, что большего на ней в эту ночь рассмотреть не удастся. - А что такое День Дурина? – тем временем тихонько спросил окончательно забытый старшими гномами Бильбо, обращаясь уже конкретно к Фили и Кили. – Какой-то памятный день в честь вашего предка? - Не только, - помотал головой Фили. – Он назван в честь Дурина Бессмертного, верно, а вообще это день, с которого начинается отсчет нашего нового года, когда осенью на пороге зимы последний раз нарождается новый месяц. Луна и солнце в этот день стоят на небе вместе. - Новый Год осенью? – недоуменно проговорил Бильбо. – Чудеса какие. Отчего осенью-то? Мы вот всегда отмечаем его в середине зимы, в самый короткий день года, как повелось издавна. После него солнце поворачивает вспять и начинает все дольше гостить на небе. Что, как не это, считать началом нового года? - Хоббичье летоисчисление, мастер Бэггинс, - сухо проговорил услышавший его рассуждения Торин, - не есть единственное в этом мире и, как я полагаю, оно даже не является самым древним. Перворожденные, скажем, начинают отсчет года с весны, когда зацветает краснотал. Тафор, как они его зовут. Люди севера считают года по зимнему солнцевороту, как и вы. У южных племен отсчет ведется от начала сезона дождей или от восхода Песьей звезды. Мы полагаем концом года осень, когда земля засыпает, и первые холода сковывают ее, превращая в камень. Для моего народа это время не менее важно, чем для эльфов пора цветения мира, или для вас, полуросликов, самая длинная ночь в году, так что не стоит сходу объявлять пустой блажью все то, что не свойственно твоему народу. Вдруг да окажется, что для такого различия тоже есть причины? Мой гном вылил из миски казавшуюся неестественно густой и тягучей воду и возвратил опустевшую посудину Бофуру, распорядившись подержать ее при себе еще некоторое время, и направился обратно к лагерю, коротко бросив Балину, что желает с ним говорить. Бильбо проводил Торина растерянным взглядом. На его физиономии отчетливо читалось сожаление о том, что ему не удалось вовремя прикусить язык. - Но ведь я и не называл это блажью, - словно пытаясь оправдаться, пробормотал хоббит. – Я ведь просто спросил… Эх… Он вздохнул и махнул рукой, словно отчаявшись понять, в чем вообще заключалась его вина. - Не принимай близко к сердцу, - с ухмылкой посоветовал Бофур. – Раздосадован он просто тем, что мало чего полезного узнать удалось из лунных рун, а ты под горячую руку угодил, вот и всего делов. Пошли к костру. Здесь больше делать нечего, кроме как стыть на ветродуе. - Да, сейчас приду, - кивнул Бильбо. Бофур пожал плечами и ушел, а хоббит присел на корточки, задумчиво рассматривая окутанный мягким серебристым ореолом мокрый щебень. Внизу, в лагере, вспыхнул огонь, а вокруг начинало все более темнеть. Луна спряталась за редкой пока еще пеленой облаков, затягивавших небо, предвещая перемену погоды. Вылитая на каменистую почву вода еще какое-то время продолжала светиться, но это свечение постепенно ослабевало и, наконец, угасло совсем. Чудо закончилось.