и среди сотни старинных зеркал она увидела лишь в одном свое отражение. мороз прокрался, словно кошка, остался только пар… блеклое дыхание сломанной самой Судьбой пыталось погаснуть, возможно, навсегда… как свет дотаявшей свечи.
***
Она очнулась в полумраке, пока слова затихали в сознании, звеня в голове. Для измученного рассудка пробуждение оказалось глотком свежего воздуха. «Ангерона… была человеком? Может, и все другие боги людские тоже?» Отдельные колосья впутались в растрепавшиеся волосы, слабость так и не желала уходить из тела — Энни лежала на мягкой копне сена, изнуренная физически и духовно. С трудом поднявшись, она различила женский силуэт. — Тебе стоит подкрепиться, — низкорослая старушка заботливо подала в руки теплую плошку супа. В нем ничего не было, кроме куска луковицы и картошки, но девочка съела и горячо поблагодарила. — Не каждый день встретишь юное доброе сердце, — заметила бабушка. — Как не люблю детей я обычно, только и умеют, что камнями в меня бросаться и смеяться. Вижу, ты оклемалась. Тебе далеко идти до родителей? — Недалеко только если умереть — ответила девочка, отдав плошку, приподнявшись и отряхнувшись. — Тела их в земле покоятся не первый день… — Чего ж тебе свет от этого стал не мил? Видишь, я живу совсем одна, и никто ко мне не добр, и родные давно поумирали, но держусь же. Только паренек один бегает чего-то ко мне, заботу оказывает, по хозяйству помогает. Грубоватым бывает и видом никак показать не хочет, что привязался, поэтому возомнил себе, будто это долг его. А я что, не думала, считаешь, ни разу, на кой нужна ему я? Видела бы ты, как он кичится, что никто ему не нужен, а сам каждый вечер прибегает и беспокоится о моем здоровье. Словно подтверждая слова старушки, скрипнула дверь, заставив девочку вздрогнуть. — Вот и он, кстати. Полно, выйдем на свет. Энни разглядела лишь силуэт парня со взъерошенными волосами. — Это он тебя в сарай притащил. Сказал, ты лежала у кладбища и бормотала несвязанные речи, говорила «смерть» так дико, будто в тебя духи вселились, а когда я попросила его в дом занести, возразил, что не следует кого попало к себе таскать, — заворчала бабуля. — Ишь какой. Ты только погляди на этого красавца. Девочка наконец смогла увидеть его: конопатый, голубоглазый, раздраженный, опрятно одетый, явно не из бедной семьи. В чем-то милый… Невольно ее щеки закраснели. — Чего уставилась? — стрельнул он глазами. — На то, что рыжий? Делать тебе больше нечего? Опустив взор и нервно царапая руку, Энни робко произнесла: — Из-звини. — Киàн!.. Хватит шугать девчонку, она не виновата, что пришлась тебе не по нраву. — Другая бы поблагодарила хоть, что я ее столько по горе тащил, пока она бормотала всякий бред! — зашипел он, сжав кулаки. — Лучше бы сдохла там, сволочь. — Киан!.. — крикнула бабушка, но он уже убегал вдаль. — Вот и что мне с ним делать? Как родной стал этот чертов мальчишка, а он все и меня, и других дичится! Пойдем ко мне, милая, часа не пройдет — прибежит как миленький. Затем вместе и решим что с тобой делать и куда проводить. — Простите… Не надо. Я очень признательна, но сейчас последую за ним. Он прав: я не извинилась. Прежде чем старушка успела открыть рот, девочка уже устремилась за ним, спускаясь с горы, видя, как он скрылся за кустами. Ветер задул сильнее, небо по-прежнему оставалось серым, и только сердце звучало громче — нужно было извиниться.***
Еще четыре года обратились в пыль, оставив лишь воспоминания, порой проникающие в сознание яркими вспышками, и боль, когда-то пожиравшая мысли, казалась в прошлом. Энни повзрослела, ожила, в глаза ее вернулся былой блеск. Порой по ночам она видела жуткие, наполненные кровью и дымом сны, рушащиеся дома, собственную горящую плоть и потерю всех, кто был когда-то дорог. В каждом подобном кошмаре безликая мрачная фигура смеялась над ней, и этот смех казался куда ужаснее происходящего, живой, вибрацией зудящий в мыслях, не знающий пощады, скользящий по обгоревшей коже и отдающийся омерзительной дробью в глазах, желая погрузить в пучины безумия. Энни боролась со снами и с жизнью: несмотря на острую нужду в деньгах, она не сдавалась и каждое утро упорно ходила в город продавать букеты полевых цветов местным и приезжим практически за бесценок, поэтому ежедневно приносила какой-то грош, вечно голодная и оттого худая — лишь ранний скудный ужин был ее пищей. Нередко кружилась голова, но девушка все равно заставляла себя одаривать прохожих тусклой улыбкой и спрашивать, не желают ли их купить. В один из таких вечеров, когда золотистая монета солнца начала закатываться в кошель горизонта, а Энни до последнего надеялась на покупателя, к ней подошел Киан. С тех пор как она стала жить с бабушкой, не проходило и дня без встречи, они привыкли друг к другу; пусть и когда девушка считала верным одно, он, будто нарочно, поддерживал другое, именно благодаря нему ей получалось чувствовать себя настолько живой. — Продай мне свой последний букет, — потребовал друг. — Столько достаточно? Было более чем, она столько за неделю не зарабатывала. — Но… — Вот и хорошо, — схватил он ее за руку по привычке. — Пошли со мной, а этот мусор я выкину, пожалуй. — Так не любишь цветы? — Конечно. Это сорняки, которые лишь идиоты любят. — Ты не прав. Каждый цветок имеет свое значение, уникален, красив, да даже в своей смерти безупречен! — Энни вырвалась и посмотрела на него горящими глазами через пряди волос, закрывающих лицо. — Ни черта… ты… не понимаешь! — отчеканила она. — Зато понимаю, что это все россказни, чтобы запудрить мозги. Чего так взбеленилась? Глупая, не злись на меня! Сама знаешь, что беспокоюсь, когда так задерживаешься. Энни угрюмо замолчала, выдернув руку. Они прошли под массивной каменной аркой, выйдя за стены города, и направились к их месту у реки. По другую сторону располагался лес, темный, мрачный, настолько густой, что солнечные лучи редко туда проникали. Люди его боялись, о нем ходила пара жутких легенд, но благодаря усердию торговцев их разрослось великое множество и правду ото лжи отличить не было больше возможно. Во всех сказаниях четко говорилось одно: дошедшего до сердца леса ждут неминуемые мучения и страдания, возможно, даже смерть. В Сурвилле он условно назывался Темным, а расположенный по другую сторону города — Светлым. В первый тоже наведывались за добычей, но из опасений далеко не заходили, ведь людей пугает все неизведанное. Многие смельчаки не вернулись, некоторые приходили спустя года блужданий, побледневшие и усталые, заикающиеся и нервно озирающиеся, они давали слово, что туда больше ни ногой, но так и не объясняя причины. Были также и те, которые возвращались, говоря: «Лес как лес, только бывает темно больно», но на них смотрели косо, и заверениям, что там опасностей не больше, чем обычно, не верили. Друзья спускались вниз по покатой горе, девушка хваталась за длинные травинки, придерживаясь. — Эй… — Что? — бросил он через плечо и обернулся. — Недавно я придумала стихи… Если бы только умела писать, записала… — Киан вопросительно приподнял бровь. — Н-но я их помню! — спешно добавила она. — Послушай: О чем это проклятие, Другие без понятия. Их руки в крови. Бездушно хрипит Отчаянье! Дверь жутко скрипит — Их души слепы Без покаяния… Эта страшная бездна — Изгнание Из забытого места. Мой разум кричит, и боль ужасает, Потому ничто не спасает… Мои души Об-ре-че-ны! Мои слезы, падая звонко, Низвергаются бездной отчаянья. Дождь кровавый По перепонкам. Моя смерть — мое покаяние. След времен остается на спинах, Прожигая их рабской печатью. Я дышу и умру неповинной, Не сказав, что желала сказать бы. Бесполезно быть чьей-то мишенью, Бессердечно по миру скитаться, Пережив не одно поколенье, Прячась в ужаса прошлого панцирь. Киан послушал и, опустив голову, никак не отреагировал, продолжив спускаться к реке. В груди забурлило от возмущения — его безразличие убивало, отсутствие любой реакции на то, что так долго хотелось выразить, и молчание прозвучали жутче грома. — Ты так и не сказал, что думаешь! — крикнула Энни, побежав вслед. Вода журчала громко, урча подобно коту, но течение было здесь медленнее обычного, позволяя даже плавать или стирать. Друг продрался сквозь высокую траву и сел, задумчиво смотря на реку. — А ты правда хочешь услышать? — легкая насмешка отразилась в его голосе, глаза слегка сверкнули, когда она расположилась рядом, аккуратно поправляя платье, но Киан снова отвел взгляд. — Это неплохо, но ты слишком сфокусировалась на себе, я только и слышал твои «я» и «мое». И если в начале стихотворения мне удавалось почувствовать твою душу, то в конце твои мысли были будто смяты, непонятно зачем следуя стандарту наподобие вещей, которые слышал сотни раз. Я не поэт и не разбираюсь, как надо, а как не стоит, но если слушаю что-то твое, хочется это мочь чувствовать… — он слабо коснулся ее руки, но резко отдернул свою, словно обжегся. — Так и думала, что тебе не понравится, — с обиженным укором произнесла она. — Зачем пускаешь цветы на воду? Его бледные руки в текущей воде… С какой странной нежностью он отпустил цветок, предварительно оторвав стебель… Энни передернуло, и она перевела взгляд на его сгорбленные плечи. — Кто знает. Может быть, тешу себя иллюзией, что когда-нибудь течение их принесет к тому, кому они небезразличны… Прости, что был с тобой резок, я правда считаю, что однажды создашь нечто невероятное, способное ошеломить даже меня. Только тебе мое восхищение станет уже не нужно, будут другие глаза, которые смогут смотреть на тебя, как я никогда не смотрел… — Что ты там бубнишь себе под нос? — подтрунила над ним Энни. — Ах ты сволочь! — смеясь, повалил он ее на траву, нависнув, как они любили делать раньше, в шутку борясь. — Знаю же, что все слышала! От близости девушка смутилась и отвела глаза — они больше не дети, чтобы так себя вести. С каждым днем дружба с ним смущала все больше; казалось, порой он смотрит на нее вовсе не как на подругу, но она молчала об этом, делая вид, что не замечает. Как бы ей хотелось вернуть то время, когда так же беззаботно с ним смеялась, положив голову на его плечо и любуясь на покрывающееся красками заката небо… Киан присел рядом, заметно погрустнев. Энни приподнялась, рассматривая его в профиль; с годами друг стал серьезнее и более замкнутым, но с ней был по-прежнему открытым, пусть и оставалось нечто, что продолжал умалчивать. — Нам придется расстаться, — внезапно произнес он. — Ведь знаешь, мне восемнадцать… В прошлом году удалось уйти от ответственности, но этой весной я уеду на юг сражаться и учиться быть мужчиной. Следующие пять лет изменят меня, в лучшую сторону или нет — не знаю… Также не могу обещать вернуться… Мы не сможем видеться, списываться или как-либо пересекаться, но перед тем, как попрощаться, я спрошу тебя лишь об одном… Помнишь, как я говорил, какое счастье, что твои родители умерли именно тогда, а ты себя считала оскорбленной? — Помню… — слабо прошептала Энни. — Зачем тогда ты давил на мою боль еще сильнее?.. Я ненавидела тебя вплоть до того момента, ког… — Знаю, — перебил Киан, крутя в руках травинку, движения его пальцев словно околдовывали. — Дело не в том. Говоря это, я подразумевал то, о чем и не задумываешься. Страдая от боли, ты не обращала внимания на свое положение в обществе. Всем бедным девушкам лишь одна дорога — быть выданными замуж ради интереса, и год назад ты могла бы не сидеть на траве со мной рядом, а ублажать какого-то сорокалетнего господина и жить взаперти, изредка появляясь в обществе и строя из себя счастливую жену. Мои родители… — о них редко говорю, но — они друг друга не любят, их семьи решили все за них. И отец, и мать живут изменами и фальшивой демонстративной любовью, я часто слышу, как он бьет ее, а она обвиняет его в своих бедах, и не вмешиваюсь, потому что не питаю к ним никаких чувств, — Киан на мгновение замолк, а девушка молча смотрела на него во все глаза, переваривая услышанную информацию. — Мне с трудом дается говорить все это, но Энни… — он повернулся к ней, приблизив свое лицо и убрав прядь, спавшую ей на лицо, — я давно смотрю на тебя как на что-то большее, чем на подругу, — у Энни округлились глаза, она подозревала, что может последовать за этим, и раскрыла было рот. — Не перебивай, дослушай, это важно, — попросил юноша, приложив палец к ее губам. Мысли, взрываясь, сжимались в комки, биения сердца стали настолько частыми, что ощущались в горле; нельзя было различить, прекрасный сон это, явь или очередной ужасающий кошмар. Холодная дрожь отдалась покалыванием в конечности. Хотелось прекратить дышать, отмотать время вспять и не дать такому произойти. Прикосновение к губам обожгло, что-то внутри тяжело ухнуло от желудка к низу живота. Неутомимо журчащая река, тени шевелящихся от ветра ближайших деревьев, покачивания сырой травы — все это не имело значения, служило лишь фоном. Энни не хотела… — Давно думал это сказать, я тянул, но мое время на исходе… — словно ища ответы на все вопросы мира, он приблизился еще, сократив расстояние между лицами. Энни почувствовала жар, отдавшийся даже в спине до того, как руки парня обняли ее. — Я люблю тебя и не думаю, что когда-нибудь смогу так полюбить другую… Мы с тобой разные, и я не требую ничего взамен, но позволь… Позволь мне хоть раз выразить свои чувства… Его губы прикоснулись к ее, теплые, настойчивые, слишком близкие, чтобы быть приятными, но она забыла дышать. Киан забрал ее первый поцелуй, и он больше не вернется… Поцелуй или Киан? Скорее всего, оба. С замершим дыханием она ответила, легла на траву, потянув его за собой, касаясь губ снова и снова, прижимая его к себе до срывчатого дыхания, жадно втягивая воздух открытым ртом и припадая снова к устам. Энни почувствовала изумление юноши, как он пытается насладиться этим моментом, взять от него все; в порыве страсти сомкнув нижнюю между своих, слегка укусил, но достаточно для того, чтобы заставить ее и без того потрескавшуюся губу кровоточить, поцелуй стал солоноватым, но не менее насыщенным. Киан нависал над ней, порой нежно прижимаясь, и изучал вздрогнувшей рукой столь любимые волосы, пропахшие свежей травой, наматывая их на пальцы, лаская шею и плечо другой рукой. Тепло дыша, он поцеловал ключицу, обжигающим прикосновением проскользнув до виска, заставив Энни разучиться дышать. Эти ласки любящего и столь близкого были для нее новы, она прикрыла глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом, и продолжила с ним целоваться, познав новое, неведомое ей доселе ощущение, близкое к эйфории. Они потеряли счет времени за объятьями и поцелуями, пока вечернее похолодание не заставило их прерваться. Такие смелые доселе и робкие сейчас, тихо присев рядом, оба не решались посмотреть друг на друга. Он первый обратил на нее взгляд, девушка стрельнула в него глазами и стушевалась, заставив его рассмеяться. — Знаешь, Энни, выглядишь сейчас точно так же, как в первый день, когда я тебя увидел после пробуждения, только волосы у тебя были в сене, а не в траве, да и колени изранены, — усмехнулся он. Она покраснела, стряхивая наглые травинки, которые сама от нервов сорвала, слушая его ранее. — А у тебя грубости не убавилось, заметь. Ведь это ты их обработал и перевязал тогда, а я и не поняла… Но из твоих уст даже пожелание мне смерти выглядело забавным. — И все же... Почему ты меня не заткнула и не остановила? — сменив тему, его голос стал серьезнее и грубее. — Объясни. — Я… — Объясняй живо, — напирал он. — Зачем ты играла с моими чувствами, если ни-че-го ко мне не испытываешь? Тяжелый ком образовался в горле у Энни. Спрятав руки за спиной, ногтями одной она впилась в другую, чтобы набраться смелости и ответить. — Ты не прав, я бы тебя и близко не подпустила, если бы не чувствовала что-то взамен! — возмутилась подруга, подскочив и посчитав нападение лучшей защитой. — Но так тебя полюбить, как жаждешь, не смогу никогда, ты слишком близок мне, как брат по крови! Если бы была на твоем месте, то порадовалась бы, что ты не наплевал на мои чувства, их понял и даже дал счастье ощутить то, чего никогда не будет… И я люблю тебя сильно, пусть только как друга. Это жестоко, но больше не могла смотреть на твои страдания, — выпалила она на одном дыхании, — я поддалась порыву именно потому, что ты мне небезразличен и все годы без тебя рядом покажутся затяжным одиночеством. Схватившись руками за голову и сомкнув локти, Киан молчал, едва держась от нервного срыва. — Хорошо… — выдавил он из себя сквозь сжатые зубы. Лишь. Одно. Слово. После всего, что она сказала… Обессиленная и опустошенная, Энни тяжелым камнем плюхнулась рядом на траву. Они молчали, вглядывались в течение реки, слишком гордые, чтобы продолжить разговор. Киан, успокоившись, первым прервал затишье, заставив ее вздрогнуть: — Это ничего не меняет, я и не надеялся… Тогда прошу об одном. Пока деньгами я не волен распоряжаться, как вздумается, и при этом не смогу быть рядом, из-за бедности и крайней нужды ты можешь поддаться соблазну. Родители твои мертвы, значит, только за тобой последнее слово в случае замужества. Не могу заставить тебя полюбить, но могу спасти от того, что случится, если люди будут пытаться выдать тебя за кого-то насильно в силу возраста. Стань моей, — произнес он быстро, словно на одном дыхании. — Я никогда не подниму на тебя руку и не посмею к тебе домогаться, буду жить, надеясь, что когда-нибудь сможешь ответить мне взамен, но не требовать. Стань моей, если общество будет на тебя давить; мы сможем жить как пара в их глазах и как друзья на самом деле. Нас не будут осуждать за то, что проводим время вместе, и мы сможем спокойно уехать, если того пожелаем, и зажить каждый собственной жизнью, — продолжил он, вынув серебристое кольцо из кармана. — Ты согласна? Энни не пришлось думать, ответ был готов в ее сердце: — Да. Только никогда не стану твоей и буду свободна, чтобы полюбить, кого посчитаю нужным, не тебя, — она ощущала, что причиняет боль, но чувствовала себя обязанной говорить начистоту. — И согласна принять твое кольцо и дождаться тебя эти пять лет, но останусь свободной в своих решениях и прибегну к этому только, если иного выхода не будет. Можешь любить и быть с тем, с кем посчитаешь нужным. Возьму кольцо лишь для твоего и моего спасения в случае острой нужды и ни с кем не свяжу себя узами брака следующие пять лет, возьми мой локон, разрешаю. Давняя традиция, которой было несколько веков — в знак преданности юноша дарил кольцо, девушка в обмен добровольно позволяла отрезать локон своих волос и хранить в медальоне на шее до заключения брака как свидетельство того, что она согласна подарить часть себя. В Сурвилле верили, что они хранят в себе память о прошлом, вода любого места оставляла на них вечные следы, которые были картой жизни, и, отдавая столь важную часть себя партнеру, девушка делилась с ним собственным прошлым и настоящим, делала его важной составляющей своего бытия. Обычно эту традицию исполняли только влюбленные, и лишь родители девушки имели право воспротивиться такому решению, это была как роспись на небесах. Вынув из кармана маленький ножик, аккуратно придерживая волосы, Киан срезал темно-русый локон и стал раскрывать медальон на своей шее, на лицевой стороне, если верить рассказам юноши, были изображены фамильные инициалы его знатной семьи, а сзади находилась копия Прогностикона, известного еще как Диск Пергамона, амулета, предрасполагающего к предвидению. Энни видела те странные символы, расположенные кругами в притягательной гармоничности. Как раскрывался медальон, она понятия не имела, со стороны выглядывали половины зазубренных кругов, которые несколько раз поочередно и вместе крутились то в одну, то в разные стороны, после чего, как по волшебству, он распахивался и мелкие, почти незаметные детали, зеркально расположенные у краев, тоже вращались. Круги, чем-то похожие на шестеренки, не только открывали его, но после заведения крутились, возвращаясь к исходному положению, играя странную, ставшую близкой мелодию, довольно короткую, но приятную на слух. Киан положил локон в медальон и захлопнул, повесив себе на шею. Что-то в сердце Энни сжалось, когда юноша странно рассмеялся. — Когда-нибудь поймешь причину моего смеха, но сейчас объяснить не могу. Нацеплю тебе на шею, хорошо? — Киан достал толстую веревку из кармана и повесил на нее кольцо. Неужели он был, настолько уверен в ее ответе, что столь тщательно подготовился? — Не думай, я не надеялся на твое согласие, нож я ношу с собой всегда, а веревка была для того, чтобы повесить медальон, если сорвется, — усмехнулся он, подняв ее волосы сзади, чтобы завязать. Энни улыбнулась, бросив в его сторону насмешливый взгляд: — А обручальное кольцо носишь с собой ради игры «угадай в какой руке», конечно-конечно, так и поверила. — Раскусила меня, — хмыкнул Киан. — Так нормально? — Нет! — запротестовала девушка. — Слишком высоко, я хочу носить твое кольцо под одеждой, не напоказ. — Дама моего сердца желает носить его между своих прелестей? — намеренно произнес он надменно-вычурным голосом, невинно хлопая глазами. — Не обольщайтесь, мой господин, я желаю носить его выше, чем вы изволили подумать! — подыграла ему Энни, в шутку дав подзатыльник, и Киан завязал, как ей хотелось. — Что это за шум? Мне казалось, что я его приглушенно слышал еще десять минут назад, прислушайся. Энни послушалась. Действительно, издали раздавались людские крики, слов было не разобрать. Она повернулась в сторону, откуда предположительно исходил звук, и замерла как вкопанная. За деревьями в воздух страшной массой поднимался серо-черный дым. Со стороны, где она жила. На мгновение Энни показалось, что он принял форму зловещей мрачной кошки с выпущенными когтями, но стоило моргнуть, как иллюзия исчезла. Дрожь страха пробежалась по телу, глаза широко раскрылись от ужаса. Те сны, полные крови и дыма, гари и боли, становились явью? Слезы… ей было стыдно, что не получилось их сдержать, она не ощущала боли, пребывая в слишком большом шоке, и присела на землю, часто дыша, будто от наваждения сознания. Ее трясло, лоб горел, глаза дико смотрели в пустоту, руки схватились за волосы. Энни опять стала шептать слово «смерть». Киан давно привык, что с ней такое происходило, но лишь сейчас и когда подобрал ее на кладбище, услышал этот будоражащий стальной оттенок в голосе. Тогда ее родители сгорели заживо, сейчас близко к дому, в котором жила, опять был огонь, который ее травмировал больше, чем что-либо иное. Друг обнял и стал трясти, кричал ее имя, но звуки в голове Энни стали слишком приглушенными. Пересилив себя и едва выкарабкавшись из бездны безумия, она приподнялась и пошатнулась, упав на колени, затем и на руки, плача до режущей боли в легких, но потом встала, побледневшая и изнуренная, тяжело дыша, и сказала: — Нужно туда бежать.