В дороге

Мы лежали оба никакущие на деревянном полу. Было на самом деле холодно, но щеки горели, голову кружило, тело не имело никаких сил, чтобы хоть как-то двинуться с места. Я только голову повернул к Юнги, чтобы что-то спросить, но забыл и вместо этого просто позвал его по имени: - Юнги? Он ответил не сразу. Мы лежали друг к другу совсем близко. Было холодно, я хотел придвинуться теснее. Был бы ужасно благодарен хену, если бы за меня это сделал он. Уж слишком было тяжело управлять своим телом. - М? - у него глаза закрытые, левая рука лежала на вздымающейся груди ладонью вниз. У него тоже щеки красные, это видно даже в таком отвратительном свете. - Эй, хен? - М? - Ну Юнги-хен? - Ну чего тебе? - он приоткрывает глаза и разворачивает ко мне голову. Ох у него голубые глаза - линзы. Он забыл снять линзы. Он сейчас особенно располагает к тому, чтобы придвинуться теснее. - Немного перебрали, а? - он пьяно усмехается и чуть не давится слюной в своем тихом смехе. - "Немного перебрали"? Да я в говно. - Я туда же. А зачем мы это? - Ох, Чонгуки, зачем мы вообще, а? Вот тебе вопрос. - На него ответить нужно? - Если хочешь - ответь, - я подумал, что, может, у хена руки теплые, и он меня ими согреет? Почему-то тело озноб пробивал, а щеки все горели, вместе с кончиками ушей. - Я - для тебя. А ты? - он снова чарующе-пьяно засмеялся, на этот раз подавившись слюной. - Хороший мальчик, - он тянет ко мне руку, а она падает на мое лицо. Я тянусь к его руке, каким-то чудом переворачиваясь на бок, зажимая горячей щекой его все же теплую ладонь. - Мой хен. Хен? - я прикрывая глаза, все-таки подползая к нему кое-как ближе, закидывая свою ногу на его бедра, голову - на его плечо. - А удобно ты устроился. Удобнее меня. - Мне холодно. - Так спиртяга-то паленый, кажись. Будет плохо через минуту-две. Ты можешь встать? - Нет, хен. Согрей меня. - Без проблем, - эти пьяные наши голоса, я готов поклясться, что-то особенное. Как глухой звон в тишине. - Мне, правда, жарко. - Хен, меня тошнит. Все-таки, зачем мы так сильно нажрались? - Терпи. Двигайся ко мне, - и двигается сам. Я чувствую, что его тело горит - это то, что мне как раз сейчас и нужно. Прижимаюсь к нему, а тошнить не перестает. - Хен, я больше не буду так пить. - Будешь. Мы завтра нажремся еще сильнее. Так, что языками не сможем ворочать. - Зачем это, хен? Я не понимаю. - Понимаешь, Чонгук, - и он обнимает меня крепче, сам переворачивается на бок и просовывает еле-еле свое колено между моих ног. Мы, может быть, даже могли бы быть в возбужденном состоянии, если бы были не так пьяны. Если бы могли контролировать свои тела лучше. - Я люблю тебя, хен. - Окей. Говори это еще раз. Говори, Чонгуки, сейчас можно. Говори еще. - Я люблю тебя, Юнги-хен, - это горько. Это не так сладко, как может показаться. - Еще говори. Давай, малыш Чонгуки. - Я люблю, когда ты пьяный называешь меня малышом, хен. - А когда трезвый? Не любишь? - Это уже не то. Называй меня малышом только тогда, когда ты пьян. А я люблю тебя. - Хорошо, малыш Чонгуки, - он мажет губами по моему лбу, слюнявит. Уверен, что случайно. - Еще, - шепот. - Я люблю тебя, мой хен. - Давай еще. - Я люблю тебя, мой Юнги-хен. - Отлично. А теперь давай еще разок скажи, а, - готов поклясться, это ему вместо колыбельной. Он таким образом пытается уснуть под мой голос. Мне тяжело говорить, потому что немного подташнивает, мне жарко и язык сопротивляется. - Я люблю тебя, хен, - но он не засыпает совсем. - Говори это так долго, как только можешь. Говори, давай, - он своей щекой прислоняется ко мне. А у меня горечь в горле, она выплескивается в слезы. - Вся философия, мой малыш, заключается лишь только в том, в чьих руках она находится. Я начну с начала одну вещь, а ты начнешь с конца ту же - другая будет совсем философия. - Хен, зачем мы так напились? - Тебе так плохо? - Да, хен. Он умер. Нельзя нажираться, когда кто-то умирает. А мы нажрались. Мы его утопили, наверное, в таком количестве алкоголя. Он захлебнулся на том свете, - у меня из глаз слезы. Невыплаканные во время церемонии. - Это твоя философия. Моя другая. - Я слышать не хочу, - меня тошнит, сопли и слюни вытекают на черную рубашку Юнги. Я почему-то нахожу должным сдерживать тошноту изо всех сил. - Хорошо. Тогда послушай от пьяненького Юнги кое-что другое. Я люблю тебя, Чонгуки. Плачь мне в карман на рубашке, на этот. Он на сердце, - и начинает смеяться со сказанного. Я тоже бы посмеялся с этого бреда, только прижимаюсь крепче к его груди, к этому кармашку на его черной рубашке. - На сердце прям давай, давай, Чонгуки. Я люблю тебя. Мне так душно. - Еще, - я захлебываюсь своими слезами. - Люблю тебя, говорю, Чонгуки. Мой Чонгуки, я люблю тебя. - Мне так плохо, хен. - Я люблю тебя, Чонгуки. - Меня так сильно тошнит. - Я люблю тебя, Чонгуки. - Ах, хен, зачем Тэхен такой дурак? У него тот же вопрос. - Зачем мы так сильно напились, - вздыхает он. Я тоже вздыхаю. - Я люблю тебя, - сказал кто-то из нас. Может, мы оба.