***
Три отрывистых стука-прикосновения перстней в дверь.Томас прохрипел «войди», даже не задумываясь и не шевелясь. Он знал, что кроме Ньюта к нему заглянуть никто не может: брюнет мало кого интересовал после захода солнца и выключения огней. В крюйт-камере, куда на ночь уходил пленный, всегда было темно (пираты не хотели расходовать фонари понапрасну), и освещалась она только в те короткие минуты, когда сюда заглядывали часовые, чтобы проверить состояние помещения и его содержимого. Ключи, имевшиеся на корабле только в двух экземплярах, попадали Томасу в руки сразу же после выключения огней: их попросту вешали на крюк перед входом и оставляли там до следующего обхода. Второй комплект висел в каюте капитана, недосягаемый для всех остальных. Ньют не говорил ни слова о том, что спать в крюйт-камере запрещалось, и Томаса это радовало, потому что спали некоторые из команды где попало: кубрик** всегда занимался в первую очередь, и коек, сдвинутых ящиков и гамаков не хватало на всех. Полуночных блудников никто не бранил, и брюнет скрыто надеялся, что и сам останется вне нарушений строгого пиратского кодекса, устроенного на корабле. Ньют всегда входил осторожно, держа на одной, вытянутой, руке застекленный фонарь (пользоваться открытым огнем в помещении, переполненном емкостями с порохом, было крайне безрассудно), а другой прижимая к телу миску с однотипным набором пищи и кружку воды, которую держал мизинцем за ручку. Дверь за ним закрывалась, даже не скрипя петлями, и мрак, до того царящий в крюйт-камере, постепенно разжижался, окутывая парней черным куполом поверх тускло светящегося ореола пламени лампы. — Держи, — Ньют ставил миску с воткнутой в еду ложкой на бочку перед Томасом, но фонарь опускать не спешил: достаточно было одной неосторожности, чтобы весь корабль взлетел на воздух. Пират присаживался напротив пленного на корточки, пытливо заглядывал тому в глаза и кривогубо усмехался. Томас сейчас мало походил на прежнего вышколенного капитана английского галеона. Рукава легкой блузы почернели от грязи и были закатаны до локтей, а брюки, словно бы специально разрезанные, обвисли длинной бахромой толстых лоскутов до голых пяток. Ноги брюнет зарывал в собранный им же самим довольно теплый, влажный слой опилок, покрывавший доселе весь пол, и только время от времени испуганно дергался, сжимая пальцы — боялся, что корабельные крысы осмелеют и решатся попробовать человеческую плоть, пусть и не в самом приятно пахнущем месте, на вкус. Еду Томас принимал благодарным кивком головы, порой позволял себе выдавить сиплое «спасибо» настолько тихо, что слово долетало до адресата изуродованным обрубком окончания. Ньют никогда не уходил, пока пленник не опустошал тарелку целиком и не раскладывал галеты по карманам, потому что делать и то, и другое в кромешной темноте было довольно трудно. Они сидели в полной тишине. Ньют приземлялся на пол, зажимая фонарь ногами так, чтобы тот находился на расстоянии от пороховой бочки и тем не менее освещал тарелку и ужинающего Томаса. На них давил сверху низкий потолок, поразительные для корабельного помещения сухость и тепло забивались в легкие и стекали по лицам вместе с потом. В такие напряженные секунды им обоим было слегка неловко. Пирату — за оказание столь благодушных услуг, пленнику — за уделяемое ему внимание. Они купались в этой неловкости, избегая длительных разговоров и даже случайных реплик, и периодически друг на друга поглядывали, как будто бы разговаривая таким загадочным способом. Томас засыпал уже на половине трапезы, неуклюже кивая головой. Он чертовски изматывался в дневное время, и в камеру практически приползал, врезаясь в бочки и ящики боками. Если он замирал на слишком долгое время и готов был вот-вот упасть в ужин лицом, Ньют обязательно хмыкал или неуловимо кашлял в кулак, от чего брюнет неожиданно вскидывал голову, ударяясь в стену затылком, и начинал шипеть, как гадюка, которой наступили на хвост. Блондин сдерживал язвительный смех, и его тень незримо подрагивала, внутренне хохоча. Происходящие между ними диалоги обычно состояли из обыденных фраз и редко выходили за рамки некоего «дозволенного». Ньют спрашивал, все ли нормально с едой и может ли он идти, на что Томас отвечал либо сухим «да», либо просто кивал, обхватывая себя руками и утыкаясь носом в переплетение предплечий и поджимая колени. Дальнейшие телодвижения блондина он не замечал, потому что в глазах все меркло и покрывалось зыбкой дымкой сонливости. Не замечал он так же и то, что Ньют нередко оставался рядом, ожидая, пока пленник наконец заснет, и потом еще несколько неспешно сменяющих одна другую минут наблюдал за спокойным, столь похожим на детское, лицом. Затем пират непринужденно улыбался чему-то и все так же тихо уходил в слепую звездную ночь.***
Дверь в каюту сотрясалась ритмичными, словно азбука Морзе, и вместе с тем хилыми ударами чьих-то ладоней. Надоедливый, визгливый голос, кажущийся незнакомым спросонья, неустанно повторял «Капитан! Капитан! Капитан!», а его обладатель ощутимо боялся зайти внутрь. Ньют перекатился с одного бока на другой, полусонно потирая веки и протяжно зевая. Он и не помнил, когда просыпался после восхода солнца последний раз. Лучи светила пробивались в комнату отовсюду: из щелей в стенах и двери, сквозь занавешенные почти прозрачной материей окна и, если долго смотреть на бело-желтые бляшки под ногами, галлюциногенно выползали из-под тесно приколоченных друг к другу половиц. Обычно таких поблажек Ньют себе не позволял и пробуждался в одно время с командой, и поэтому сейчас не ворчал и не ругался, а громко крикнул, что выйдет через пару минут. Пират вылил на голову остатки воды из кружки, избавляясь от обрывков сна, и прислушался, попутно натягивая на полуголое тело мокрый сюртук. Голоса снаружи доносились до слуха импульсивными волнами, в которых нельзя было расслышать чего-либо определенного, как блондин ни напрягал слух. Он понимал, что случилось что-то серьезное и вместе с тем достаточно забавное, чтобы собрать всю команду на палубе и заставить ту неистово перекрикивать саму себя. Но Ньют не торопился. Пуговицы, большей частью отсутствовавшие, он не застегнул, и вышел на палубу, сверкая изгибами довольно худого, но подтянутого торса, по которому стекала тонкими ручейками вода с волос. От яркого света зрение помутилось, покрылось черной жгучей пленкой, и глаза пришлось закрывать ладонями, постепенно раскрывая веером пальцы и давая тем самым привыкнуть к внезапному вторжению солнца. Из темной дымки постепенно выплывали фигуры, которые неустанно двигались и размахивали руками. На корабле царило небывалое оживление. Казалось, все обитатели «Кровавой Мэри» за исключением, пожалуй, пленных, собрались здесь в этот утренний час. Дверь каюты за спиной капитана предательски громко скрипнула и вошла обратно в пазы с характерным хлопком. К Ньюту сразу обернулись несколько на удивление довольных лиц с растянувшимися на сухих щеках полузлобными улыбками. Блондина поприветствовали уважительными кивками, кто-то даже пожелал доброго утра, и взоры вновь обратились к чему-то, спрятанному за десятками заплатанных одежд. Это самое «что-то» явно занимало разбойников больше, чем только что выползший из норы капитан, которого так долго и упрямо требовали к себе. Пираты сгрудились на палубе гнутым узким кольцом, наступая друг другу на пятки и все поднимаясь на носочки, чтобы ничего не упустить. Ньют, все еще не отошедший от сна, некоторое время топтался позади, соображая и хмурясь, и глаза его пытались высмотреть виновников всеобщего интереса. Он вызывающе громко кашлянул, от чего к нему обернулись все те же лица, умолкнув на мгновение, и спросил: — Джентльмены, что происходит? Ему не ответили и синхронно указали пальцами в центр кольца, постепенно расступаясь и оставляя капитану тесный живой коридор для прохода. Меж расходящихся в стороны тел Ньют увидел Алби, которого вообще трудно было не заметить, и Томаса, стоящего возле боцмана со стыдливо опущенной головой. Капитан непонимающе сдвинул брови и быстрыми шагами промчался мимо подчиненных. Кольцо за ним мгновенно сомкнулось, не оставляя свободным ни сантиметра. Задние ряды с еще большим рвением начали напирать на передние, и укрытые разного рода головными уборами физиономии выплывали из общего моря темных лиц. Алби держал Томаса за запястье, как провинившегося ребенка, и кусал губы, не то негодуя, не то скрывая торжествующую улыбку — эмоции у него всегда были сомнительными. Никогда нельзя было угадать, о чем он думает и что чувствует. Боцман радостно, даже чересчур радостно, встретил Ньюта, расплываясь в широкой, саркастической улыбке. — У нас проблемы, капитан, — Алби кивком головы указал на Томаса, который взглянул на блондина лишь краем глаза, испуганно и виновато. — Этот парнишка, видимо, ночевал в крюйт-камере. Не хочу сказать, что это воспрещается, но все-так опасно для корабля и для него самого. Сегодня утром он забыл запереть дверь, и крюйт-камера оставалась открытой несколько часов. Из-за этой оплошности мы могли потерять немалое количество пороха, и для нас это практически жизненно важно. Думаю, вы сами прекрасно это осознаете, капитан. Предлагаю наказать его пятью ударами плети. Ньют не успел уловить, что запомнилось ему быстрее: выдвинутый Алби вердикт, широко распахнутые глаза растерявшегося Томаса, устремленные прямо на него, или гулкий вой команды, которая, разве что, только руки не потирала от нетерпения. Блондин и сам оторопело поднял глаза на боцмана. — Алби, я все понимаю, но он не член команды и не подписывал кодекс, — говорил Ньют сухо и быстро, потому что в горле внезапно образовалась целая пустыня, и ее невозможно было уничтожить даже ведром выпитой воды. На Томаса он даже не пытался смотреть, потому что взгляд брюнета ожогами отпечатывался на глазницах, — Тем более, раз уж ты занимаешь должность квартирмейстера***, то опиши мне потери в запасах, если таковые были. — Их не было, сэр, но мы всегда наказываем за подобные провинности. Если сделаем поблажку сейчас, он может ошибиться еще раз, и тогда мы обязательно останемся без бочки-другой. И на правах квартирмейстера я уже назначил ему достойное наказание. Тем более, оно гораздо мягче, чем для остальных членов команды, поскольку этот юноша фактически не служит на корабле, но проживает на нем и выполняет кое-какие обязанности. Ньют напряженно стискивал в кулаках руки. Алби был совершенно прав, и с ним спорить было не то что бы нельзя, а глупо, потому что боцман не опирался ни на что, кроме правил, которым следовали все без исключения. Томас по-прежнему смотрел на него, дышал гораздо чаще и напряженнее и заметно силился не вырваться и не убежать. Он явно никогда не получал наказаний там, на большой английской земле, и наверняка считал это чем-то унизительным и слишком болезненным, чтобы терпеть. Ньют чувствовал его страх на кончиках пальцев и языке, но не мог ничего сделать. Позади него в немом ожидании топтались несколько десятков человек, которые запросто могли вонзить ему в грудь шпагу. — Да, капитан! — Старик Алан, бывалый морской волк восьмидесяти или более лет, семьдесят пять из которых проведший в море под черным флагом, выступил чуть вперед, открывая полубеззубый рот на каждом болезненном вдохе. — Что с ним станется? Или вас как-то волнует этот мальчишка? Слова Алана одобрительно встретила вся команда, и на лицах все продолжали загораться глаза и вспыхивать пламенем золотых зубов усмешки. Томас осматривал всех этих людей, абсолютно потерявшись в себе и в переполняющих его с головы до пят эмоциях, самой сильной из которых был холодный, животный страх. Он в последний раз умоляюще взглянул на Ньюта, но тот виновато отступил и неуверенно махнул рукой. Предоставляя Алби возможность действовать. Боцман вскинул вверх кулак, призывая буквально разорвавшуюся от криков толпу к молчанию. Пираты успокаивались по кругу: тишина словно бежала по часовой стрелке мимо них, касаясь мужчин руками и заставляя их проглотить собственные вопли. Двумя щелчками пальцев Алби подозвал к себе двух человек и приказал снять с пленного блузу. Сам он собирался было выйти за плетью, но Ньют остановил его. Одного движения глаз капитана было достаточно, чтобы боцман покорно, но не без тени хитрого удивления, наклонился, подставляя блондину ухо. — Не забей его до смерти, Алби. Я не хочу отдавать бракованный товар на чье-то судно. Алби хитро, будто бы уловив в словах капитана совершенно иной подтекст, осклабился и просочился мимо тесно прижатых друг к другу тел. Его мощная спина играла крепкими мускулами, а руки, уже готовые исполнять привычное дело, временами неуправляемо вздрагивали, как будто бы живя отдельно от остального организма. Ньют проводил боцмана серьезным, потускневшим взглядом и затем надвинул волосы на глаза, скрывая от всех свое заметное недовольство. Пираты ждали. Никто не стремился разойтись по кораблю и продолжить исполнять отданные приказы: каждому, включая даже тех, кто попадал под плеть слишком часто, было интересно. Подобные Томасу парни всегда были для них слабаками, не достойными никакого уважения и почитания, потому что уважать и почитать их было не за что. Многие из команды Ньюта считали, что таким морякам достаточно отвесить подзатыльник, чтобы те, по-щенячьи скуля, осели на пол. Им нужно было подтверждение (или, наоборот, опровержение, в которое мало кто верил) своих стойких и нерушимых уверений. Ньют желал увидеть ненависть в глазах Томаса. Всепоглощающую, безумную ненависть, до того реалистичную и осязаемую, что ее можно будет разбирать по сверткам и распродавать. И он хотел, чтобы эта самая ненависть была направлена не на сурового боцмана, не терпящего ошибок, не на зловонную кучу пиратов, желающих лицезреть его позор, не на карты судьбы, что неудачно легли, а на него самого. На него, кто вообще любил свое дело и был ему верен, кто часто забывал об обещаниях или вовсе их не давал, кто плевать хотел на чужую боль и неудачи, потому что ничего из этого его не касалось. Ньют считал, что заслуживал этой ненависти, и настолько к ней привык, что вообразить хотя бы кого-то, кто не будет желать прикончить его или заставить отплатить за содеянное, было за гранью его понимания. Но то ли Томас не умел ненавидеть, то ли сейчас ему было совершенно не до этого пустого чувства, он не сверлил блондина плавящим даже самое крепкое железо взглядом. Он ждал, пока приставленные к нему пираты стянут с него блузу, покажут нескольким десяткам глаз красивое, как у греческих статуй, светлокожее тело с целыми созвездиями родинок и посадят на колени спиной к публике, разводя в стороны длинные руки с грязными пальцами. Томас не то шипел, не то цокал, когда мужчины дергали слишком больно, и пираты это подхватывали, преобразуя в грозное, надругательное завывание. Кольцо постепенно расходилось, утолщаясь там, откуда процедуру будет лучше видно. Кто-то перекатил бочки с других концов корабля и нагло на них взгромоздился, возвышаясь над остальными нескладным тотемом. Чертыхаясь и отчего-то слишком торопясь, в круг протиснулся Алби. Пальцы его цепко держали за рукоять длиннохвостую черную плеть, мертво волочащуюся по дереву палубы. Некоторые при виде ее отшатнулись, почувствовав знакомое жжение на коже, другие же хищно улыбались, прося боцмана быть жестче, но сразу же замолкали, стоило темнокожему мужчине поднять на них полные презрения глаза. Ньют наблюдал за этой покорностью, всеми силами стараясь не скривиться: он понимал, что Алби лучше справляется с командой, даже если к нему, капитану, прислушивались на порядок чаще. — Надеюсь, ты вытерпишь, — слова обожгли брюнету уши и ускорили циркуляцию крови по организму, — всего лишь пять ударов, детка. Всего лишь пять. Алби выпрямился. Плеть свистнула, звонко вспорола воздух — на пробу — и боцман замахнулся. После первого удара спину пленного пересекло ярко-красной полосой, и тот невольно дернулся вперед, скаля зубы и шумно, с приглушенным стоном выдыхая носом воздух. Второй удар пришелся поперек первого, и оттуда, где отпечатки пересекли друг друга под острым углом, потекла кровь. Томас по-прежнему не издавал никаких звуков, кроме насилу сдерживаемых в глотке криков, которые выходили наружу немыми выдохами. Ньют смотрел на него, дрожащего и покрывшегося потом, сквозь суженые до крошечных щелок глаза, и боролся с желанием остановить Алби. Потому что боцман если и бил слабее, то явно не так, как просил капитан. Лица пиратов неузнаваемо преображались. Казалось, каждый сейчас сбрасывал маску презрения и насмешки, показывая окружающим искренне перекошенное от немого удивления лицо. Кто-то даже обронил «а парень-то молодец», но его тут же затолкали вглубь толпы, не давая ничего более говорить. Ошибаться в себе здесь никто не любил. Плеть свистнула еще три раза, нещадно полоснула плоть и оставила на ней глубокие кровавые борозды. Пленный дрожал, руки обвисали в хватке стоявших по бокам пиратов, а боцман плотоядно скалился, подхватываемый свистом и гоготом команды. Он отбросил плеть в сторону и, ничего более не говоря, непринужденно, словно после чаепития в самом изысканном английском обществе, вытер потные ладони о собственную рубаху и скрылся за мачтой, крикнув на ходу, что шоу окончено. Томаса тут же отпустили, особо не беспокоясь о нем, и брюнет тут же повалился на палубу, ударившись о нее щекой. Кровь размазалась по коже прикосновениями плети и растекалась по спине жутким месивом. Пираты разошлись мгновенно, будто бы и не стояли здесь несколькими секундами раньше, и на палубе воцарилась обыденная оживленная атмосфера. Хотя, наказания наверняка можно было считать частью обыденности: слишком часто они происходили. Капитан остался в паре метров от пленного, по-прежнему перекатывая между пальцев складки одежды. Ньют боялся подойти к пленному, боялся подать тому руку и отвести куда-нибудь, спрятать в сухом месте и помочь. Он воровато оглядел палубу, встретил несколько любопытных взглядов и тут же стушевался, сделал вид, что и его тоже мало что теперь волнует. Молча развернулся и пошел в сторону каюты, вспоминая тело Томаса, которое поначалу заставило его стыдливо запахнуть сюртук, пряча свои костистые бока, а теперь не вызывало ничего, кроме жалости и, может быть, холодящего кровь отвращения. Он слышал, как Алби вернулся к пленному, поднял того с палубы, резко потянув за протянутую обмякшую ладонь, вручил тому измятую рубаху, одарив несколькими лаконичными похвалами, и отправил работать дальше, мало заботясь о том, что каждое движение изуродованной спины доставляло пленнику невыносимую боль. Блондин заходил к себе в каюту, чувствуя две пары глаз на лопатках. Одна наблюдала за ним с интересом, как кошка за мышью, другая же — не то ища помощи и поддержки, не то желая увидеть наконец лицо Ньюта, столь настойчиво укрывающееся за волосами, воротником, пальцами… за чем угодно. Капитан сбросил эти взгляды с плеч, закрыв за собой дверь.***
Томас избегал всех и вся. Просил боцмана отправлять его в самые отдаленные и малозаметные уголки корабля, где подолгу упирался лбом в дерево, по-змеиному шипя от боли, что никак не покидала спину. И дело было вовсе не в том, что кожу словно бы стискивало раскаленными докрасна кузнечными щипцами, не в том, что его высекли на потеху всей команде, и даже не в Ньюте, к обещанию которого он, наивный, подмешал слишком много ярких красок. Просто наедине с собой и занятыми какой-нибудь мелочью руками все перемалывалось охотнее и быстрее, и отсчитывать оставшиеся до Тортуги дни становилось не так мучительно. Тишина умела съедать любые мысли, не способная распробовать их на вкус. — Тук-тук, — мрачный, как будто полуживой голос раздался за спиной, и Томас, не признав его поначалу, опасливо дернулся и отскочил дальше в тень, прижимая рубаху к обнаженной груди. Смех, раздавшийся спустя мгновение, бархатистый и сдержанный, вывел его из кратковременного ступора и даже заставил губы вытянуться, выпуская жалкое подобие расслабленного вздоха с примесью беспокойного мычания. — Тебе что-то нужно? — Томас повернулся к Ньюту полубоком. — Говори, пока боцман еще куда-нибудь не отправил. Ньют усмехнулся голосу пленника, произносящему слово «боцман» отчетливо тихо на фоне всего остального. Брюнет все же успел научиться кое-чему у пиратской команды за прошедшие на «Мэри» полторы недели и вполне мог вписаться в их не слишком интеллигентный, но довольно дружный, несмотря на жестокость, коллектив. Тем более, экипаж начал совсем немного, чисто для вида, его уважать после наказания, которое юноша вытерпел, не выстонав, в противоречие ожиданиям даже самого Ньюта, ни одного жалобно-громкого звука. — Мне ничего не нужно, — Ньют щелкнул пальцами по стеклу висевшего под низким потолком фонаря. Пламя в светильнике медленно угасало, требуя заменить кособокий огарок новой свечой. От соприкосновения с человеческой рукой фонарь качнулся из стороны в сторону, визжа несмазанным кольцом, царапающим крюк, и огонь шатко задрожал, разрисовывая стены причудливыми кляксами теней. Взгляд Томаса отчетливо вопрошал пирата, зачем тот пришел, и Ньют не мог долго находиться под этим взглядом, потому что становилось на удивление некомфортно. Желание молча развернуться и уйти закрадывалось в голову, и блондин сдерживал его всеми силами. — Хотел узнать, как ты себя чувствуешь, — прозвучало это робко и жалко. Так обычно говорят нашкодившие дети, подходя к обиженному на них родителю, но никак не пираты с десятком лет морских разбоев за плечами. Если бы можно было, Ньют спросил бы еще раз, но теперь не так тошнотворно и по-овечьи. Его вопросу Томас саркастично удивился и ответил лишь едким фырканьем, пробубнив напоследок отрывистое «незавидно». Ньют потянулся к его плечу и, железной хваткой вонзив всю костистость пальцев брюнету в кожу, развернул его лицом к себе, не желая разговаривать с отрешенным наглым профилем. Брыкаться пленник не стал, хоть эта грубость и доставляла ему терпимую, но отнюдь не приятную боль. — А я надеялся, что пожалуешься на свою нелегкую судьбу. Поноешь чуть-чуть, скажешь, что боцман — жестокий моральный урод, а то и урод вдвойне, если на лицо глаза не закрывать… что я, этакий засранец, пообещал передать тебя на корабль твоих земляков и не сказал, что поедешь ты в Англию скорее в виде отбитого куска говядины. Попросишь помощи, наконец. — А ты готов ее предоставить? — Томас вскинул бровь, дернув наконец стиснутым пальцами плечом, и пират ослабил хватку, не убрав руки окончательно. — Я знаю, что это все дело гордости и вообще будет как-то по-бабски в твоем понимании, — Ньют продолжал приглушенно говорить, будто бы не услышав вопроса, — но если раны реально саднят, могу помочь. Точнее, не уверен, что смогу, но надеюсь. Не нужно на меня так пялиться. После порки многие встать с палубы сами не могут, и мы за ними ухаживаем. Ты не думай, что тут всем на всех плевать. Рабочие руки остаются рабочими руками даже если они что-нибудь напортачили. Томас мало понимал, чем вызвана эта переменчивая, не то сухая и обыденная, не то, наоборот, искренняя забота, и не находил нужных слов для ответа. Рубашка давно перекочевала с плеч в руки и теперь нещадно сминалась, перекидываемая из одной дрожащей ладони в другую. Раны как будто нарочно прокалывали иглами, но брюнет терпел, слизывая даже выползающий на подбородок пот. — Ну так? Я не буду плясать перед тобой. И играть в героя не надо. Я же вижу, что с тобой дела плохи, — еще один настойчивый, буквально требующий немедленного ответа, вопрос. Подобные Ньюту никогда не любили по-идиотски плаксиво уговаривать, отплясывая перед кем-нибудь, и заранее давали единственный шанс сказать либо «да», либо «нет». Хотя, блондин, по всей видимости, уже начал пританцовывать, только скрывал это за намертво пришитой к лицу маске язвительности. Томас хило улыбнулся этому, насилу стягивая вниз уголки губ. — Если твоя помощь не означает что-нибудь садистское, я согласен, — Томас перекинул осточертевшую одежду через плечо и упер руки в бока. Ньют оглядел его торс до того медленно и любопытно, что брюнет едва не залился сконфуженным свекольным румянцем. Пират выбежал наружу в ту же секунду, словно бы увлекаемый сильными незримыми руками, на прощание оставив лишь сдержанный кивок и хитро прикусанную кончиками передних зубов ухмылку. И запах морской воды с водорослями и примесью корицы, взявшейся неизвестно откуда.***
Ньют всегда сравнивал ночь со старой дырявой шалью. Потому что она была такая же темная, мягкая и, несмотря на колючесть, грела лучше всякого солнца. И гораздо лучше и гостеприимнее могла спрятать тебя в своих необъятных рукавах так, чтобы нашли не раньше рассвета. Дырки в ней — мириады остроносых звезд — то появлялись внезапно, то исчезали, как будто кто-то сверху внезапно вспоминал, что шаль необходимо залатать. Иногда она мрачнела, покрытая заплатами грозовых облаков, а потом протекала холодной пресной влагой и снова дырявилась. Именно поэтому Ньют, так любивший практически домашнее тепло ночи, вышагивал по палубе в поздний час, забавы ради избегая стыков меж досок и приглушенно восклицая, когда какая-нибудь из трещин оказывалась под подошвой. Было тихо и темно. Ньют держал в руке фонарь, и болотисто-желтый цвет его расходился шаром вокруг пирата, освещая палубу на десяток сантиметров вокруг. Блондин считал шаги, щурился, вглядываясь во все, что ни выкатывалось навстречу из мрака, и вскоре замер возле тяжелого, обитого железными пластинами, люка, ведущего в трюм. Оттуда доносилась возня, раздражающая, как жужжание насекомых, но совсем тихая. Кто-то разговаривал, выкашливая каждую фразу вместе с болезненными хрипами, кто-то мрачно и мертво посмеивался, кто-то гремел жестяными кружками. Ньют отпер замок, потянул за увесистое чугунное кольцо, забавно пыхнув при этом, и вытащил давно оставшуюся без петель дверцу люка себе под ноги. К нему мгновенно повернулось несколько лиц, обрамляемых светом единственного фонаря и нескольких свеч. Лица были заметно настороженные, некоторые — напуганные, но оттого не менее любопытные. Пират свесил ноги и ухнул вниз, игнорируя лестницу. Подошвы зачерпнули пыль и мелкие камни и шаркали ими по полу. Этот звук мигом всасывали стены, и будто бы прислушивающаяся к чему-то тишина снова накрывала трюм своим плотным одеялом. Было душно несмотря на сырую прохладу ночи. Пахло кровью, испорченной едой и полуразложившимися крысами, от чего нос самопроизвольно морщился, брезгливо стремясь отвернуться или спрятаться в ладони. Ньют смотрел на пленных, пленные — на него. Продрогшие и заметно измученные, они ждали от пиратского капитана неизвестно чего, боясь сказать хотя бы слово. Ньют фыркнул, изучая совершенно незнакомые физиономии, с привычной насмешливой галантностью снял треуголку, держа ее одними кончиками пальцев, а секунду спустя водрузил обратно, поправляя вместе с тем воротник на взмокшей шее. — Среди вас есть врач? — столь угрожающе-серьезно мог говорить, наверное, только Алби. От Ньютова голоса некоторые отшатнулись, вскользь обменявшись стеклянными взглядами. Моряки зашевелились, путаясь в наброшенном на тело рванье, но так ничего и не ответили. Ньют раскраснелся не то от злости, не то духоты и вони трюма. Шпага со свистом вышла из ножен и уткнулась в грудь ближайшему мужчине, которого Ньют притянул за грудки. — Если не хочешь попрощаться с жизнью и покормить акул за бортом, лучше скажи, где здесь, мать вашу, врач, — испугавшийся до мертвенной бледности лица моряк, клокоча охрипшим горлом, взглянул куда-то в толпу, где шастали туда-сюда тени. Ньют напрягся, крепче стискивая рубаху пленного. Остальные жались к стенам, словно намереваясь протиснуться сквозь них. — Не трогайте его, — пират отпустил моряка, который повалился на пол и тут же отполз в сторону, подтягивая все дрожащее тело на локтях. Лицо его наклонилось к полу настолько близко, что Ньюту показалось, будто пленник беззастенчиво целует грязные доски, радуясь неизвестно чему. Перед капитаном возникла приземистая фигура, достававшая лбом Ньюту до переносицы. Она поправила полукруглые очки и подняла на блондина глаза, играя выступавшими из-за голодной худобы и усталости скулами. — Я врач, — мужчина сцепил руки в замок, нервно поигрывая пальцами («Их этому учат или что?» — спросил себя в ту минуту пират). — Нужна моя помощь? — Да. Нужна, — Ньют ухмыльнулся. Реакция у моряка была отменная, потому что при первой же попытке блондина накинуть веревки пленному на руки, тот отступил в сторону, углубляясь во мрак, но предостережительное прикосновение острия шпаги к кадыку заставило врача сдаться и дать оплести широкие запястья тугой бечевкой. Квадратный подбородок с отростками бороды дернулся: мужчина явно намеревался что-то сказать, беспрестанно косясь на удивленную английскую команду, но все же не решался, потому как шпагу Ньют зажал локтем так, чтобы она выдавалась вперед на манер штыка. — Вы пойдете со мной, сэр. Вперед, — врач начал карабкаться по лестнице. Ньют подгонял его прикосновениями шпаги и постоянными громкими ругательствами. Оружие бряцало о железные перекладины и эхом колыхало застывшую, как желе, ночь. Еще несколько раз моряк пытался узнать, куда и для чего его уводят, но пират отвечал безразличным молчанием или внеочередной колкостью (не только словесной, но и физической). На поверхности врачу пришлось закрывать люк самостоятельно, и это заняло бы, наверное, целую вечность, если бы Ньют не подтолкнул дверцу пяткой. Моряк выпрямился и взглянул на своего пленителя снова, теперь на порядок серьезнее и требовательнее. — Скажите мне, зачем я вам нужен? — голос — сплошная трель взволнованных ноток. Пальцы блуждали друг по другу, как ошалелые пауки, взгляд косился вниз, к трюму, желая выпилить в полу отверстие и вернуться обратно. — Не мне, а твоему капитану, — буркнул Ньют в ответ, кивая в сторону своей каюты, тусклый прямоугольник окна которой наполовину закрывался мачтами. Пленный шел впереди, то и дело взволнованно вздыхая, блондин забавы ради указывал ему в спину незаряженным пистолетом и что-то насвистывал. Он чувствовал себя слабым, до того слабым и безвольным, что хотелось выстрелить в себя самого. Даровать пленному жизнь и пересадить на корабль до Англии, подвергнув еще большей опасности свою дальнейшую жизнь? Терпимо. Уговорить боцмана смягчить наказание на глазах у всей команды? Слегка не клеится к образу, но все же переносимо. Заниматься лечением пленного, пусть и не самостоятельно? Безумие. Увидь его сейчас хотя бы кто-то, проблем и вопросов невозможно было бы избежать. И вопросами все явно не закончилось бы, хотя, Ньют думал, что заслужил такую отдачу. На пост величайшего капитана, хозяина и грозы океанов и морей он никогда не претендовал, даже если ему иной раз хотелось услышать в свою сторону подобные слова. Команде, иной раз слишком жаждущей приключений и разбоя, он соответствовал мало, но тем не менее умудрялся держать ее в узде. Поводья ослабевали, это было заметно, и Ньюту оставалось только повиноваться рвущейся вперед лошади, не пытаясь ею управлять. — Сюда, — блондин указал пальцем на дверь. Врач толкнул ее и вошел в каюту, тут же начав озираться. Томас уже ждал здесь, вскарабкавшись со сведенными в крест ногами на привычную кушетку. Пират сразу же заметил его обнаженный торс и цепляющие края ребер раны от плети. Знакомое лицо брюнет встретил с расслабленным вздохом, восторженным «как же я рад, что вы живы, мистер Марлоу!» и крепким, по-сыновьи радостным объятием. Ньют оказался в своем кресле, ногтем потирая уголок губ, и наблюдал за встречей двух пленников с практически приторной ухмылочкой. Дверь уже была закрыта на замок изнутри, а ключ пират вертел в свободной руке, не глядя пытаясь отколупать подушечкой пальца бляшки ржавчины с темного металла. Руки врача освободились от пут, и он, казалось, забыл обо всем вокруг, увидев перед собой живого и относительно здорового (если верить словам пирата) капитана «Елизаветы». — Что же с вами случилось, мистер Эдисон? — врач повернул Томаса спиной к себе, внезапно охнул, причем до того эмоционально, что по его собственному телу рассыпались мурашки, и затем с укоризной во взгляде обратился к Ньюту. — Вы позвали меня, чтобы я обработал раны от ударов плети? — Вы видите на нем еще что-то? — пират вскинул бровь. Не дожидаясь дальнейших реплик, дамских жалобливых вздохов и прочих постановочных эмоций, он указал на сундук у противоположной стены. — Можете найти все необходимое там. Мистер Марлоу прижал пальцы к щетинистому подбородку, оценивая состояние Томаса. — Я не хочу говорить, что это бесчеловечно, ведь у таких, как вы, нет понятий о человечности, — ладонь Ньюта закрыла половину лица, —, но раны не так уж серьезны, они начали затягиваться, и единственное, что я могу сделать — это обернуть все смесью некоторых мазей, если они у вас, конечно же, есть…это предотвратит дальнейшее заражение и… — Мистер… — как вас там? — Марлоу, прошу, не стоит пересказывать мне пособия по медицине, лучше приступайте к работе. Не забывайте, что мне нужно вернуть вас обратно, — Ньют оборвал речь врача на полуслове частыми взмахами ладони. Моряк сказал что-то своему капитану, и тот покорно улегся на кушетку спиной вверх. Томас заметно боялся, потому что зубами то и дело впивался в кожу предплечий. — А что случилось с прежним врачом? У пиратов они высоко ценятся, не так ли? — Марлоу рылся в сундуке, попутно разговаривая с блондином и надеясь услышать от него хотя бы пару нормальных ответов. — Он погиб около года назад. После этого пару десятков человек скосило всякой дрянью, о которой мы и понятия не имели, но это не страшно, мы тут же взяли новых. Сейчас найти достойного лекаря на корабль очень трудно. Молчание. Марлоу доставал найденные мази, по очереди открывал и выкладывал в неглубокую, все из того же сундука, миску. Предлагать свою кандидатуру на пиратский корабль он вряд ли собирался, Ньют это чувствовал и потому отрешенно смотрел в стену, не находя достаточно неуважения к себе, чтобы просить об этом в открытую. Взгляд врача из-под очков обжигал висок, и пират всячески от него огораживался. Марлоу, вытянув в трубочку потрескавшиеся губы, покрывал отмытые от крови и грязи борозды шрамов на спине брюнета смесью мазей. Это было, видимо, не слишком приятно, потому что правая рука Томаса разрисовывалась ровными, начинающими синеть, отпечатками зубов. Брюнет впивался ртом в собственную кожу, заглушая одну, более нетерпимую, боль другой и запивая непрошенными слезами. — Потерпите, капитан, скоро пройдет, — повторял врач, бесстрастно водя пальцами по вздрагивающей светлокожей спине. Спустя секунду он переключил внимание на Ньюта, что разрывал на части старое истрепанное перо. — Я не знаю вашего имени, сэр, но прошу помочь. Смочите ему лоб водой и подержите мокрую тряпицу у висков. — Я вам не грудастая ассистентка, мистер Марлоу, — Ньют поморщился, сощуренными глазами косясь на миску с водой. — Зачем, вы думаете, я вас привел? Вы же врач, а не я. — Господи, да сделай уже хотя бы что-нибудь, хватит язвить! — от Томаса подобного рода слов Ньют не ожидал. Он вскинул бровь, с удивлением присвистывая, и лениво поднялся, на ходу цапая пальцами оторванный кусок пыльной простыни. За ней по столу волочился чистый деревянный отпечаток, и сама тряпка посерела еще сильнее в некоторых местах. Блондин смочил ее, оставляя всю грязь бултыхаться в миске, и подошел к Томасу, голову которого, казалось, облили из ведра: от пота по лбу до самых глаз спадали мокрые локоны, а на губах застыли темные соленые капли. Ньют наскоро смахнул их, и вышло это слишком небрежно для нежности и слишком аккуратно для грубости. Одной из вечно мертвенно-холодных ладоней и мокрым обрывком простыни пират прикоснулся к вискам пленного. Кожа у Томаса была мягкая, слегка скользкая от излишней влаги и нестерпимо горячая. Она согревала ладонь блондина, малюя по ней живым розовым цветом. Сам Томас уже никуда не смотрел: веки его закрылись, но все еще дрожали, и сбитое дыхание опаляло пирату подбородок. Мистер Марлоу отложил посудину с остатками мази и приземлился на колени рядом со своим капитаном, сочувственно измеряя глазами каждую воспаленную хвостатую рану. Ньют ожидал от английского врача какую-нибудь душещипательную тираду с целыми узорами не менее плачевных предысторий, но тот, к счастью, молчал, и даже не вздыхал, сетуя на судьбу и волю кого-то на небесах. — Думаю, нам пора. Моя работа на этом кончена, сэр, — мистер Марлоу сомкнул запястья и протянул их Ньюту. Пират глянул на него, как на внезапно прозревшего сумасшедшего, и оттолкнул от себя руки пленника, попутно извлекая пистолет. — Зачем эти формальности? Пойдем налегке, — блондин звякнул кольцами, указывая на дверь. Врач встал, напоследок глянув на молодого капитана, который уткнулся носом в собственные руки и наконец-то размеренно дышал. — Надеюсь, с ним все хорошо будет. Ньют подтолкнул пленного со спины и повел к трюму, бормоча тихое «я тоже на это надеюсь».