***
Трудно было поверить, что на Тортуге любые торговые сделки происходили в кабаках. Душных, людных, блестящих скользкими полами, вкривь и вкось нагроможденных друг на друга забегаловках, откуда постоянно выкатывались немытые обладатели красных рож, увешанных слюнями. Трудно было вообразить и то, что там, где шум не смолкал и пьянство не прекращалось, нередко можно было встретить довольно величественных или, можно сказать, солидных бывалых капитанов старых, уже готовых уйти на дно от собственной дряблости кораблей. Они выпивали редко и мало, смотрели на все вокруг с презрением и ругались себе под нос, вспоминая свое не менее громкое и кутежное прошлое. В кабаке, носящим довольно примитивное название ‚Старая пристань‘ собралось не менее сотни человек. Здесь ничего не изменилось с тех пор, как Ньют со своей командой был здесь в последний раз: все те же покрытые мраморными узорами жирных пятен занавески на крошечных, как в тюрьмах, окошках, все те же дубовые столы и стулья, прижатые к кирпичным стенам с сыплющейся кладкой, все то же худое до безобразия лицо хозяина, который льстиво улыбался всем посетителям из-за бамбуковой стойки и сканировал их пронизывающим до самых внутренностей взглядом. От слабого освещения и чрезмерного скопления людей здесь, казалось, царила охмелевшая, крикливая до хрипоты ночь, в которой волей-неволей приходилось барахтаться. Такую ночь Ньют не любил и не скрывал этого, когда с презрительно сморщенным лицом протискивался между людьми, расталкивая всех с вызывающе громогласными просьбами расступиться. Капитан ‚Кровавой Мэри‘ вышел в центр помещения, где испокон веков находился стол, заваленный свечами, перьями и конвертами. За ним восседал великански высокий, длиннорукий пират с безразмерно огромной треуголкой, прячущей в тени полей его глаза. Он то и дело потирал двумя пальцами (больше на правой руке у него не было) благородно прямой нос и со звонким ‚тцс‘ проводил языком по золотой линии зубов. Увидев Ньюта, он улыбнулся (на самом деле, улыбка, над которой не видно глаз, всегда кажется жуткой), вытащил на стол увенчанное ржавым крюком деревянное левое предплечье и укрыл его правой искромсанной ладонью. — Рад встрече, капитан Ньют, — его голос не казался ни приветливым, ни раздраженным. Скрытая в тени верхняя часть лица и неизвестно чему улыбающаяся нижняя делали его если не уродливым, то пугающим точно. Ньют неуверенно протянул руку, которую слабо пожали и тут же отпустили. — И я рад, мистер Веллингтон, — До ушей долетел целый хор одинаково ошеломленных вздохов испугавшихся пленных. Ньют, конечно же лгал. Ничего, кроме страха, этот мужчина не вызывал, несмотря на то, что всегда был добр к белобрысому молодому пирату и относился к нему как близкий родственник. Дедушка или дядя, например. — Какие новости в море? — А ты по-прежнему боишься говорить правду, мальчик мой, — мрачно сказал старый пират, будто не расслышав вопроса. Он снова улыбнулся, на этот раз совсем дико и устрашающе, и затем невротически рассмеялся, трясясь всем тучным телом. — Ты видел ‚Посейдона‘. Больше никаких новостей нет. Твои? — капитан Веллингтон махнул обрубком на пленных, которые выстроились друг за другом, подставляя под обстрел глаз старого пирата первого в веренице и прячась за ним, как за щитом. Ньют кивнул, почесывая пальцем носогубную складку. Он оглянулся, встретился глазами с Алби, который, не скрывая своего ликования, нарочито указывал взглядом на Томаса и всю колонну пленных, и поежился, понимая, что если он не поговорит с Веллингтоном сейчас, боцман сделает все сам. — Я слышал, вам нужна команда, сэр, — начал Ньют тихо и шатко. — Могу предоставить. Мы потопили один английский галеон и хотим обменять этих малых на порох и провиант… Капитан Веллингтон принялся пренебрежительно цокать, прерывая реплику молодого пирата. Губы под черными завитками усов снова скривились, будто вкусив безобразно горькое вино. — Я не хочу брать в команду кучу овец, которые от одного только моего вида побегут, как крысы. Это обуза, а не команда. Даже в качестве рабов, купленных за мешки с бобами. Меня достаточно помотало по океанам с одними идиотами на борту. Я чуть было не потерял корабль, и больше не хочу этого. Поищи Кучерявого Генри. Он уж точно найдет, куда их пристроить. Когда Ньют обернулся в поисках Алби, темнокожего боцмана уже не было. Вместо него в дверях топтались только что прибывшие с корабля мужчины, по-детски нетерпеливо поигрывавшие ладонями и явно ожидавшие, когда капитан отпустит их. Блондин махнул им рукой, запоздало крикнул, чтобы все вернулись на корабль послезавтра утром, и оглядел пленных, которые заметно обмякли, поняв, что на ‚Посейдон‘ их никто не отдаст. О том, что боцман наверняка жутко рассержен и ушел губить неоправданные ожидания в компании старых пьяниц, до помешательства обожавших играть в кости, он старался не думать. К капитану Веллингтону он обратился снова лишь с вопросом о пресловутом Кучерявом Генри, чье имя гремело по побережьям многих морей звонким смехом, который оно вызывало (потому что обладатель клички был лыс ровно наполовину) и, получив невразумительный, но вполне прояснявший ситуацию ответ, вместе с тянущейся за ним процессией отправился бороздить просторы запутанных Тортугских улиц.***
Если бы Ньют знал, что обмен пленных будет происходить неимоверно долго и нудно и затянется до самого вечера, когда от команды останется лишь пара конвоиров и он сам, он дальновидно бы скинул всех пленных за борт с привязанным к шее камнем. Или вовсе оставил бы тонуть вместе с ‚Елизаветой‘. Но того, что Кучерявый Генри, о котором блондин знал лишь понаслышке, окажется настолько щепетильным в своих делах, что его волей-неволей захочется пристрелить, он не мог даже вообразить. Этот забавный и удивительно молодой на вид пират и впрямь оказался кучерявым — копна черных, как уголь, и вьющихся несколькими короткими тонкими прядями волос покрывала его яйцеобразную голову. Но, как уже говорилось, ровно наполовину. Левая часть черепа блестела гладкой, похожей на отполированное дерево палубы, смуглой кожей, и такой непривычной на первый взгляд черте его внешности трудно было найти достаточно приемлемое объяснение. Впрочем, объяснения Ньюту не требовались с самого начала: он пришел к Генри с единственной целью и мало вдавался в подробности его однозначно насыщенного прошлого и не менее красочного настоящего. Внешность у Кучерявого оказалась чудаковатой, а поведение не то подыгрывало ее оригинальности, не то было ее прародителем. Этого молодого мужчину вполне можно было спутать с обезьянкой, причем очень жадной обезьянкой, которая, к сожалению окружающих и своей радости, знала цену любому фрукту. Всех пленников он осматривал до того дотошно, словно на их лицах было написано что-то действительно важное и видимое одному Генри. Когда он дошел до моряка, раздраженно стиснувшего обмотанные веревками запястья, из-за чего на руках его выступили змейки вен, а затем перевел взгляд на Томаса, стоявшего следующим, Ньют резко вскочил с места и отвел пирата в сторону, прошептав в завешенное волосами ухо, что этот не отдается. Кучерявый Генри пронырливо осклабился, кивнул, глянув сначала на Ньюта, а затем на Томаса, и приказал выдать экипажу ‚Кровавой Мэри‘ десять мешков с самым разным провиантом, несколько коз и два небольших ящика со слегка подсыревшим на дне порохом. Ньют был настолько измотан и зол, что согласился отдать пленных даже за столь малую цену, приказал оставшимся членам его команды погрузить все в лодки и переправить на корабль и затем разрешил поступать, как вздумается. Он не стал спрашивать у Кучерявого, прибывал ли на остров мистер Гибсон, которому он собирался отдать Томаса, потому что наполовину лысый пират то и дело бегал глазами от одного юноши к другому, что-то надумывая. В нем был виден человек, который подмечает самые неподходящие детали в самый неподходящий момент и в обществе которого нужно было держать лицо каменным. Ньют уже ожидал различные слухи в самых красочных подробностях, которые можно будет только записывать, чтобы лишний раз удивиться таланту обитателей Тортуги приукрашивать все, что они слышат от других или видят своими глазами. Темноволосый капитан погибшей ‚Елизаветы‘ не обменялся ни одной репликой со своими бывшими людьми, которых уводили неизвестно куда, хоть те и смотрели на него во все глаза, непонятливо расширяя веки до размеров грецкого ореха. Пожалуй, немало из них в качестве последнего желания согласились бы узнать, какая судьба ждет их капитана, чтобы обзавестись еще несколькими поводами пожаловаться на несправедливость или возненавидеть неприличного удачливого молодого человека. Когда процессия, подталкиваемая вперед коренастыми низкорослыми членами экипажа Кучерявого Генри, скрылась за мысом, оставив после себя широкую ленту следов, Ньют хлопнул брюнета по плечу и приказал идти вслед за ним, не отставая и не обгоняя ни на шаг. И желательно не привлекая к себе лишнего внимания. Томас блекло кивнул в ответ, шаркнул подошвой по пыли, взлохмачивая ее начинавшей серебриться от почти выползшей на небо луны крошкой, и пошел за капитаном ‚Кровавой Мэри‘, мало заботясь, куда его отведут. Узнать о мистере Гибсоне удалось не сразу. Пришлось спрашивать сотни раз одно и то же у нескольких, кажется, десятков человек, потому что люд здесь словно бы переродился и впервые слышал имена даже самых известных пиратов. По словам лязгающего зубами старика, обнимавшего за талию на удивление худосочную женщину с запястьями-спичками, которая обсасывала большой палец на руке, мистер Гибсон должен был прибыть на остров утром следующего дня и отчалить сутками позже "Мэри". Он был весь в делах и до сих пор "якшался с рабами Большой земли", и Ньют обрадовался этому заявлению, насколько то позволяло его состояние и неостановимая тяга обосноваться наконец в какой-нибудь тесной заплесневелой комнатушке и дождаться рассвета. Они возвращались в ‚Старую Пристань‘, где Ньют обыкновенно останавливался, чтобы пережить те несколько часов, когда от команды не оставалось ни одного трезво мыслящего человека, а он попросту не хотел пьянствовать вместе со всеми. В воздухе ощущалась полночь, усыпанная звездами и приправленная укутанной в облака луной. Блондин ковылял по опустелой улице, дрожащей от криков и фальшивого воя инструментов из таверн и кабаков, а Томас молчаливой тенью плыл за ним, не издавая ни звука, кроме шороха обуви по песку и обрубкам мостовой. Ньют не стремился с ним разговаривать и только оборачивался время от времени, чтобы осведомиться, здесь ли пленный (интересно, а можно ли было называть брюнета пленным сейчас, когда тот одной ногой находился на палубе другого корабля, готового все по тому же пути от Тортуги до Англии доставить его домой?). Ньют провел Томаса по кабаку вдоль стены, загораживая собственным телом и держа руку у брюнета на предплечье. Их тени сливались воедино и прятали пленного в себе, из-за чего казалось, будто у пирата не одно, как положено, черное отражение на стене, а три, но все были слишком пьяны и слишком заняты собой, разговорами или дремотой, чтобы это заметить. Ключ от комнаты, навечно предоставленной Ньюту в пользование и не занимавшейся никем во время его отсутствия, кто-то повесил на железное кольцо ручки с запиской ‚Добро пожаловать, капитан!‘. Пират сощуренными глазами изучил каллиграфические буквы на бумаге и тут же смял листок, намереваясь сжечь его в ближайшие несколько минут. Он оглянулся на Томаса, толкая дверь ладонью, и кивком головы — на гостеприимные радостные возгласы его не хватило — пригласил войти, с привычной актерской галантностью снимая перед пленным увлажненную волосами треуголку. Брюнет его жеста, казалось, даже и не заметил, и прошел в тесное темное помещение, освещенное только десятком свечей, мелодично скрипя половицами. Стук подошв его обуви отдавался в каждом углу, и им обоим чудилось, что в комнате был еще кто-то, но ни один из них не придавал большого значения сиюминутным наваждениям. Томас неслышно опустился на единственную кровать, устеленную по всем традициям Тортуги — рваными простынями и прохудившейся крошечной подушкой поверх набитого соломой матраса, от которого несло алкоголем и потом. Комнату, скорее всего, даже не убирали ни разу за все те несколько месяцев, что Ньют провел на палубе у ‚Мэри‘, потому что на трехногом табурете, невысоком столе и бездверном шкафу с жутковатыми треугольниками осколков зеркала скопился сантиметровый слой пыли, из которой легко можно было катать шарики. Рядом с кроватью валялась раскрытая книга с сонетами Шекспира, вокруг нее и на пожелтевших страницах — все та же серая пленка пыли. Томас вскинул бровь, удивляясь, что Ньют вообще мог что-то такое читать. По нему нельзя было сказать, что в его противоречивой пиратской натуре оставалось хотя бы немного места для романтики и философии. — Да, я читал их. Все, — голос Ньюта опалил Томасу лицо, и брюнет, вздрогнув, повернулся к блондину, который расположился на полу в метре от пленного со скрещенными ногами, свечой и клочком бумаги в руке. Он держал записку предельно близко к огню, но все еще не поджигал ее, буравя взглядом внезапно потемневших глаз своего вынужденного соседа по комнате. — Мне всегда нечего делать, когда команда напивается и шляется по бабам. Он цокнул, точь-в-точь как мистер Веллингтон, и поднес бумагу вплотную к огню, от чего та начала чернеть, стирая саму себя вместе с буквами. Ньют отставил свечу в сторону и поднес к бумаге обломок блюдца, куда начал осыпаться мышино-серый пепел с белыми, как снег, вкраплениями. Бумага исчезла быстро, за считанные секунды, но все это время пират смотрел на крошечный огонек на куске фарфора в ладони и престранно ухмылялся, закусывая нижнюю губу зубами. Он выглядел так, будто удачно провернул какое-то совершенно незаконное, хорошо продуманное дельце и теперь пожинал его плоды. — Значит, тебя не интересуют пьянки и бабы? — Томас дернул закостеневшими плечами, отколупывая сухую кожу с ладоней. — Нет. Я люблю ром, — и будто бы в подтверждение своих слов блондин подошел к шкафу, выдвинул один из немногочисленных ящиков и достал оттуда такую же запыленную, как и все вокруг, бутылку с темной жидкостью, — но не настолько, чтобы пить его целыми бочками в один присест. Самый лучший эффект он дает тогда, когда выпьешь немного и дашь волю воображению. И только потом, — Ньют пошевелил пальцами, стукая кольца друг о друга, и откупорил бутыль, — испытываешь самое настоящее удовольствие. Будешь? Томас заглянул в горлышко протянутой ему бутылки с подозрением, будто боясь, что там плещется сильнодействующий яд или нечто подобное, и слегка сморщился от непривычного резкого запаха. Его тихое ‚давай‘ заставило Ньюта извлечь буквально из ниоткуда высокий пыльный бокал, протереть его не менее пыльными рукавами чисто ради мнимой стерильности и наполнить на одну четвертую янтарной жидкостью. Пират срезал с рук и ног пленного веревки, бубня что-то себе под нос, и вручил ему напиток. Уже через полчаса охмелевший Ньют спиной вжимался в стену, упершись в нее затылком. Его кадык гулял под кожей всякий раз, когда он сглатывал, причмокивая губами и едва заметно проводя по ним кончиком языка. Он искоса глянул на Томаса, который уже давно сполз с кровати на пол, поджал длинные ноги и опустелым взглядом рассматривал комнату, медленно переводя глаза с одного предмета на другой. — Значит, завтра мы расстаемся? — говорил он неуверенно, с ощутимым волнением, что трелью играло на голосовых связках. Ньют кивнул (причем так, что голова его, подергиваясь, коснулась груди, а потом резко вскинулась и впечаталась в стену с глухим стуком), отпивая из бутылки еще немного и затем отдавая ее Томасу, который на этот раз принял ром гораздо охотнее. — Звучит так, будто мы влюбленная парочка. А мы же не влюбленная парочка? Нет. Разве пират может влюбиться? Нет. А вот ты, — он указал пальцем в грудь брюнету, — еще можешь. Ты же романтик, посмотри на себя. Не-е-е-ежный такой. Ох, черт! Ньют повалился на бок и хрюкнул, не то смеясь, не то собираясь расплакаться. Он неотрывно смотрел на Томаса, который тоже в упор глядел на него, и все говорил, говорил, говорил, много, тихо и без умолку. Его невозможно было расслышать, и брюнет даже щурился, показывая, какие проблемы он испытывает с восприятием всего того, что наговаривает ему пират. Томас уже не мог шевелить руками или ногами без неожиданных для него самого движений, а язык заплетался. От этого членораздельные звуки из речи испарялись автоматически, оставляя после себя странное мычащее и бубнящее скопление возгласов и тихих, предназначенных лишь брюнету замечаний. — Нет, ты мне скажи. Тебе уже не хочется плыть домой? Отлично, поднимай свой зад и иди нанимайся. Давай-давай, пока я тебя не пристрелил, — выдал Ньют чуть выразительнее и яснее. — Нахрена я тут целое представление разыграл? Ты мной не пользуйся, а то мое помилование может вмиг обратиться в повешение где-нибудь на фонаре на пристани. — Я хочу, но… — уголки губ Томаса дрожали, готовые растянуться в улыбке, которую брюнет стискивал, как только мог. — Что ‚но‘? Трусишь? Боишься, что тебя накажет папенька? А поделом и ему, и тебе. Ему — за то, что отправил сопляка в море, тебе — за то, что не умеешь управлять кораблем. — Какой же ты желчный, — Томас подполз к Ньюту и плюхнулся рядом с ним, теперь в открытую хихикая. — И сам сопляк. — Я-я-я? — Ньют с искренним удивлением вскинул бровные дуги, и они, как показалось Томасу, тут же приклеились ко лбу, потому что не опускались еще несколько секунд. — Я, который с десяти лет живет на ‚Мэри‘? А не пойти бы тебе к черту? Ньют уставился в потолок, снова сглатывая. — А сейчас тебе сколько? — Томас все не унимался. — Восемнадцать. — Мне тоже. Почти. — И что? — Ньют внезапно повернул к пленнику голову, и все накопившееся внутри него безразличие тут же выползло на лицо, под одинаково прямые линии бровей, приспущенных век и сжатых губ. — Это что-то меняет? Ты еще больший сопляк, чем я думал. И он снова, в стотысячный, наверное, раз, ухмыльнулся, закусив ноготь указательного пальца. Он мог, думал Томас, язвить и дальше, еще лет сто или двести, а то и все пятьсот, и скрывать того Ньюта, который случайно выбрался на свободу в самые первые дни путешествия до Тортуги, но никогда не спрятать истинного себя до конца. Этот молодой пират был загадочен, интересен и до безумия притягателен, и Томас ничуть не стеснялся так думать и даже не корил себя за это, потому что искренне верил, что в каждом человеке есть нечто до того яркое, что этим светом можно заполонить целый мир. А, может, он в это верил потому, что ром смешался с кровью, не давая голове думать рационально, а, может, еще по какой-либо загадочной, раньше не выдававшей себя причине, но сейчас ему было совсем не так плохо и неудобно, как двумя неделями раньше. Ньют будто бы проглотил все знакомые ему слова, потому что на Томаса он снова больше не смотрел и молча кусал и без того короткий, влажный от слюны ноготь. Он делал еще несколько глотков из щедро отданной брюнету бутылки, но затем возвращал ее обратно, бормоча что-то про ‚все, хватит, больше не буду‘. — А почему ты не пьешь вместе со всеми? — очередная необдуманная попытка заговорить и снова глухонемая тишина в ответ. — Каким был твой отец? А твоя мать? — Тишина. — А тебе нравится убивать? — Тишина. — А ты хотел бы, чтобы я остался? Ньют привстал на локтях, свысока глядя на пленника. Тот говорил спокойно, с дежурным интересом, словно бы спрашивая о погоде или времени, но никак не намекая на отношение пирата к нему. Блондин скрипуче кашлянул, прокручивая вопрос в голове. — Мне плевать, останешься ты или нет. Глубоко плевать, Томас, — брюнет дернулся — Ньют впервые назвал его по имени, и звучало это… так привычно, на самом деле, будто разнородных ‚капитанов‘, ‚сэров‘, ‚мистеров‘ не было никогда. — Рискнешь остаться на ‚Мэри‘ — мои найдут причину казнить тебя. И я защищать не буду. Ни от кого. Его голос казался на удивление серьезным и даже протрезвевшим, но неадекватные движения головы и пошатывания выдавали пирата вместе с его хмельным состоянием. Пират снова наградил пленника ухмылкой и неожиданно бросил в него сдернутой с кровати подушкой. Томас долго из нее выкарабкивался, а в конечном итоге и вовсе плюхнулся на нее лицом и уснул за считанные секунды, не издавая ни звука. Ньют допил остатки рома, откатил опустошенные бутылки к стене и перебрался на кровать, едва держась на ослабевших, живущих собственной жизнью ногах. Несколько капель алкоголя стекли по светлому подбородку и упали на страницу книги, нарисовав на буквах коричневую точку. Пират бегал глазами по строчкам, которые читал год, два назад, сжимая свечу голыми руками и чувствуя, как горячий воск покрывает пальцы. Некоторые настолько крепко засели в памяти, что даже мутные в глазах буквы не мешали блондину повторять все вслух, едва-едва заставляя язык шевелиться. Руки пирата безвольно свесились к полу, перебирая комки пыли кончиками пальцев, пока он сам все бубнил заученные наизусть сонеты. Пока команда гуляла по острову, отдаваясь собственным наслаждениям. Пока за окном было тихо, как в могиле, и безлюдно, как в пустыне. Пока снизу доносились звуки раненого фортепиано и ругань. Пока Томас, которому, как оказалось, всего семнадцать, мирно сопел в замаранную подушку, вытирая лицом пыль. Пока время снова, как и раньше, будто застыло, устав идти и делиться на секунды, минуты и часы. Ньют потянулся было за дневником, но руки не слушались, утягиваемые вниз, и блондин послал все к черту, затушил свечу и вздохнул, зарывая нос в скрещенные предплечья.