«…Я не могла дать ему ничего, кроме музыки. Эрик отвергал всякую мою заботу, и всякое мое слово казалось ему надуманным. Он требовал, чтоб я не тревожила его, чтоб я не читала глупых романов, чтоб я не мучила его своей болтовней. Лишь изредка просил он меня петь ему, и тогда — я ощущала это! — я не была ему в тягость… Удивительно, но он, скрывая от меня душу свою, пытаясь выглядеть циничным, становился лишь еще более хрупким…» Из записей Кристины Даае. Дата не указана.
Утром мамаше Трикар понадобилось зачем-то отправиться в Ланьон, и она, спешно собравшись, тепло попрощалась с Кристиной и ушла, не пожелав, чтоб та ее проводила. — Дилижанс обыкновенно останавливается на окраине, — сказала она мягко. — Мне, должно быть, придется подождать… Вы, милая, не переживайте, все со мною будет хорошо… И я вернусь к четырем часам… Кристина долго глядела в окно, а после, когда фигура старушки исчезла в белизне пошедшего внезапно снега, поднялась к себе. Рукоделие, излюбленное ее занятие, было ей нынче в тягость, и она, занятая иными мыслями, раз или два уколола палец об иголку, а потом и вовсе испортила весь рисунок, что расцветал уже на белом куске ткани. Кристина вглядывалась в неаккуратные линии узоров, что творила рука ее, и хитросплетение их чудилось ей темной паутиной. Ей вдруг сделалось тошно глядеть на черные линии, испещрявшие ткань, и она поспешно убрала рукоделие свое в тумбочку, что стояла около кровати. Она всегда думала и терзалась о каких-то мелочах, о каких-то несущественных и глупых пустяках, что никак не шли из ее головы. Эрик как-то сказал, что она слишком чувствительна. Эрик… Да, он тогда увидал ее плачущей над очередной наивной любовной историей, напечатанной на тонкой желтоватой бумаге и облаченной в дешевую обложку, и был рассержен. «Пора бы вам перестать читать эти глупости, — сказал он тогда резко. — Подобные истории лишь тогда вызывают стенания у женщин, когда они вымышленны, когда ничто не может претворить их в жизнь… В жизни никто никому не нужен, Кристина, и нечего вам принимать эту чушь близко к сердцу». Он говорил с нею намеренно холодно, отчитывал ее, точно бы имел на это полное право. За колкими и резкими словами таилась боль. Кристина пыталась помочь ему, пыталась потянуться к нему, пусть это и было ей нелегко, пусть страх и сковывал разум ее. Но он раз за разом отталкивал ее. А после стал избегать. Он запирался у себя и почти не выходил из комнаты. А она, утомленная духотой подземелий, вынуждена была, забывая всякие приличия, стучаться в дверь и почти умолять его выйти к ней. Он будто бы не понимал того, что ей страшно жить в тишине, прерываемой изредка рыданием органа. А через какое-то время он, сдерживавший чувство в глубине своей души, будто бы взрывался. Напускное равнодушие исчезало. И становилась ясна его зависимость от Кристины, измотанной долгим его молчанием. В такие моменты он срывался. Он становился ей невыносим, начинал следовать за нею по пятам и обращаться с нею, точно с фарфоровой куклой. А еще он тогда просил — нет, требовал! — петь ему. Он делал невероятное. Всякая музыка под его тонкими пальцами обретала особый, возвышенный и чистый смысл. Кристина боялась однажды не очнуться от неземного восторга и навеки остаться его покорной и кроткой Дездемоной. Эрик наделял пение ее внеземным вдохновением. Она не помнила ничего, когда пела. И потому в мгновения эти была, наверно, прекрасна. Эрик не знал ее, не знал настоящей Кристины. А она не знала его. Их объединяла лишь музыка. И более ничего. Восхищенные, они тянулись друг к другу, преклоняясь пред совершенством дара, что был им дан. Когда они пели, все было для них просто. Тогда они знали, что созданы друг для друга. Кристина выпрямилась и сложила дрожащие руки на коленях. На пальце блеснуло ярко кольцо, что вернул ей Эрик. Она не помнила, когда надела его, не знала, зачем сделала это. Возможно, ей думалось, что Эрику, который не мог теперь видеть ее, сделается легче. Стоило их голосам смолкнуть — и они становились сразу несчастны. Сразу облик Эрика становился страшен Кристине, сразу искренность ее сменялась оцепенением ужаса. Хрупкая нить, что связывала их души, разрывалась, причиняя боль. Глаза Эрика становились янтарными, и живой их блеск угасал. Кристина не могла забыть тот взгляд, полыхающий во тьме, точно догорающие угли, мертвый и неподвижный. В нем чудилось ей всегда разочарование, пробуждение от грез и… страх. Да, страх перед нею и перед тем, что она теперь сделает. Небо нынче казалось мрачным. Ветер играл жемчужно-серыми лохмотьями облаков, а вдалеке небеса наливались темным цветом, будто бы там, далеко-далеко, все еще царила ночь. Кристина знала, что чернильные тучи у самого горизонта были дурным знаком. Море — она знала! — уже волновалось, уже вздымалось и остервенело опрокидывалось на берег, заливая его темной и мутной из-за взвившихся на глубине клубов песка водой. Кристине вдруг сделалось страшно. Она была одна в доме. И ветер за окном выл протяжно, вгрызаясь в старые стены.***
Она столь торопилась спуститься по лестнице, что едва не оступилась, в последний миг придержав пышные юбки. В камине, весело потрескивая, играючи плясал огонь. Кристина подошла спешно к окну и задернула шторы, чтоб синий свет, от которого ей сделалось сразу холодно, не лился больше в комнату. Стало уютнее. Кристина начала приходить в себя. На каминной полке нашла она оставленную ею же когда-то ранее книгу. Она читала прежде всего несколько страниц, да только воображение ее захвачено было мгновенно. Сгорая от любопытства, Кристина опустилась быстро в кресло и открыла книгу на самых последних страницах. Ей хотелось ужасно знать, будут ли герои вместе. Она никогда не могла утерпеть и не заглянуть — хотя бы разочек! — в конец романа, чтоб поглядеть, чем все закончится. Неизвестность всегда пугала ее. И в жизни, и в любовных романах. Кристина чуть нахмурилась и вздохнула, закрывая книгу и осторожно стуча пальчиком по обложке. Ей отчего-то стало вдруг обидно. Нет, все же неизвестность иногда бывает лучше. Она отложила книгу и, посидев несколько минут подле огня, направилась к кухне. Ей вдруг подумалось, что будет, наверное, славно, если она приготовит что-нибудь к ужину. Ей хотелось как-то отблагодарить мамашу Трикар за ее заботу. Она сносно готовила. Матушка Валериус, когда была еще совсем здорова, учила ее. Кристину, маленькую еще совсем девчушку, едва ли увлекало тогда приготовление чего-либо, кроме сладкого. Ей удалось отыскать все, что нужно было. Правда, варенье у хозяйки нашлось только грушевое, но и это само по себе было неплохо. Варенье было довольно приторно на вкус, однако Кристина не нашла в этом ничего дурного. Она лишь надеялась, что мамаша Трикар простит ей эту шалость. Все-таки она хозяйничала на чужой кухне, не спросившись. Она вытерла насухо руки и принялась наводить порядок. От пирога, стоявшего на столе, исходил жар. Кристина вдыхала теплый, сладкий запах выпечки, и ей отчего-то делалось хорошо и хотелось вдруг, чтоб она была здесь не одна, чтоб кто-то был рядом, чтоб этот кто-то был родным и близким. Наверно, в домах у счастливых пар всегда пахнет свежей выпечкой и сиропом. Какие это пустяки, мимолетные радости — а все-таки как славно становится сразу на сердце!.. Кристина вздохнула, сняла передник и надела опять на палец кольцо, что она прежде сняла, занимаясь тестом. Потом она оглядела кухню и, удовлетворенно качнув головой, повернулась и хотела было идти, как вдруг… там, в самой глубине комнаты, уютно подсвеченной всполохами пламени, шевельнулась тень. Сверкнуло золото глаз. — Эрик! — вскрикнула она, едва переводя дыхание. — Вы меня напугали, я едва не лишилась сознания!.. — Вы так рассеянны, Кристина, что даже если бы я и сказал вам прежде что-нибудь, вы едва ли услышали бы. Опять она была не идеальна. Опять он, кажется, был ею не доволен. — К-как вы очутились здесь, Эрик? — с запинкой, ощущая еще быстрое биение сердца в груди, спросила Кристина. — Я… Я запирала дверь… Что он тут делал? Ей вдруг стало не по себе. Она отчего-то думала, что Эрик не осмелится заявиться сюда. — Когда запертые двери могли помешать мне увидеться с вами? — устало усмехнулся Эрик. Тон его был обычен — нетороплив и спокоен. — Но ведь я говорила вам, что мы встретимся… — Вы видали, какая нынче погода, дитя мое? — Она вдруг увидала, что плащ его совсем промок, и хотела было подойти к нему, чтоб забрать его, но Эрик сделал предупреждающий жест: — Не стоит, Кристина… И потом… вы пришли бы? Она застыла на месте. А потом медленно кивнула головою. — Я обещала вам, Эрик, что приду, и я пришла бы. — Однако знать точно мы с вами теперь не можем… Вы обещали!.. А Кристина не находит, что бывает иногда так легко дать обещание и так невыносимо тяжело выполнить его? Он глядел ей в душу своими дьявольскими, полными нечеловеческого огня глазами. И опять насмехался, глотая боль. — Не хотите отвечать? — Он вдруг преодолел расстояние меж ними. — Опять ваша излюбленная жалость и смирение?.. В жалости можно однажды потонуть, Кристина! У него был совсем больной вид. Она и вчера заметила это, но при свете это становилось совсем явно. А все-таки он был безукоризненно, дорого и со вкусом одет. Эрик насмехался над самой Смертью. Теперь ей внезапно захотелось — более, чем прежде! — сделать для него что-нибудь… Вот только что могла она? Эрику не нужны были пустяки вроде вежливых улыбок и приглашений на чай. Ему нужно было что-то более стоящее. А Кристина, чья жизнь и состояла из пестрых мелочей, не могла предложить ему ничего другого. — Эрик… — тихо позвала она. Ему нравилось, когда она произносила его имя, и она — безо всякого злого умысла! — частенько пользовалась этим. — Вы… не хотите присесть?.. Я могла бы принести вам чаю, на кухне стынет пирог… Он вкусный, поверьте… Равнодушие в его глазах убивало ее. Она раз за разом повторяла старые ошибки, потому что не могла исправить их.