Гравитация

Мне было паршиво, когда я проснулся. Усталый и потрясённый, я проспал весь день, и прийти в себя мне удалось только к семи вечера, а ведь в моих планах было уже сегодня встретиться с Сенгоку. Теперь, конечно, идти искать больницу не было никакого смысла, так что мне стоило решить, как поступать с деньгами, которых хватит или на сытую неделю или на одежду. На то и другое — нет. Голод не был для меня новым чувством, так что я отказал себе в удовольствии от пробы местной сортирной жратвы и принялся выживать, войдя в режим максимальной экономии последних грошей. Сперва я вырезал мех с внутренней стороны перчатки, вытащил флисовую подкладку и оставил от самого важного из элементов гардероба тонкую синтетическую тряпочку. Пусть продувается всеми ветрами. Два следующих часа я провёл в поисках. Облазил весь ближайший торговый центр и сумел-таки спустить всё, что у меня было, на лёгкие полукеды из дешёвого заменителя кожи (врачи пыльных тряпок не ценят) и майку. Джинсы пришлось обрезать под шорты, потому что тут действительно невыносимо жарило: я задыхался, как астматик, упарился и снова тратил воду на мытьё. Приодевшись, я ощутил себя полным идиотом. У меня не было и малейшего представления о том, что делать, если пойдёт дождь или резко похолодает. Ну, с другой стороны, резкое похолодание в Ист Блю, вполне возможно, будет воспринято мною, как не слишком сильная жара. Я посмотрел на оставшиеся от джинс обрезки. Сдающий от пекла мозг начал соображать. — Блять, господи, — пробормотал я, спрятав лицо в ладонях. Надо было подождать, пока опомнюсь, прежде чем решаться на этот отчаянный поступок. Как я в больницу работать теперь пойду с торчащими коленями? Мне стало страшно стыдно. У меня не было ни одной возможности исправить то, что я натворил: безвыходное положение, в которое я попал нелепейшим из образов. На какое-то время моя голова заполнилась отчаяннейшими и безумнейшими из идей, среди которых я засёк кражу и мыслишку пришить обратно всё, что отрезал. Ничего из этого, конечно, не сработает. Паршивое настроение раздалось в ширину. Около получаса я лежал на кровати, которую так и не украсил присутствием постельного белья, смотрел в обшарпанный потолок, волновался и чувствовал себя никчёмным. Мне придётся попросить штаны для работы в больнице у Сенгоку. А я ведь был лучшим студентом курса. Меня рекомендовал университет. Грёбаный позор. Мне стало так неловко, что пришлось уйти из комнаты, полной следов моего провала. Я думал, будет здорово сейчас выйти и проветриться: мерзкое солнце, жалящее кожу, покинуло наше с ним поле боя, и я мог хотя бы немного на город посмотреть, но куда там… На первом этаже, где происходила тусовка из тех, кто в социальный центр не по бедности материальной пришёл, а по другим причинам, меня ждал отголосок моих ночных злоключений, явившийся ко мне в обличии психолога, больного синдромом матери. Я помню, Росинант говорил, что работает здесь, и такие люди как он, влюблённые в свою работу, вполне способны торчать в социальных центрах и развлекать клиентов даже в нерабочие часы, только он не делом был занят, а просто сидел на диване напротив стойки администратора и бездумно пялился на часы. Я остановился. Без всякой причины уставился на него, ожидая, пока он заметит мой взгляд. Моё поведение во время нашей неожиданной встречи яснее всяких слов говорило о том, что я не настроен продолжать общение и собираюсь забыть обо всём сразу же, как окажусь в социальном центре, так что в моём праве было пройти мимо него, будто мы не знакомы, но я стоял и ждал. Когда Росинант повернулся и шире открыл прикрытые глаза, улыбнувшись мне, мой живот дёрнулся, будто я увидел страшное и перестал шевелиться, притворившись невидимым, но это страшное всё равно меня нашло. Его приветливая рожа, отчего-то сбившая меня с толку, приковала мой взгляд, и я, нахмурившись, перестал торчать в проходе, как недвижимое изваяние, и подошёл к нему. — Привет, Ло, — поздоровался он, двигаясь на диване, очевидно для того, чтобы я сел. Я покачал головой, отказываясь, и одними глазами указал на дверь, невербально сообщая, что уйду сразу, как мы договорим. Росинант кивнул, и я разволновался. Мне стало до омерзения душно, прямо как в том разогретом солнцем морепоезде. Он ничего больше не сказал, будто сам не понимал, зачем сидел тут, ожидая меня, и скользнувшая в его улыбке и взгляде неловкость сделала меня странно смущённым. Мне вдруг стало стыдно за свой вид и поведение. Он всё-таки психолог и, похоже, довольно увлечённый работой, так что мне не следовало говорить с ним вчера, как с последним недоумком. В равной степени мне не следовало светить перед ним плечами, ключицами, коленями… всё это делало нашу вроде как формальную встречу, цель которой я смутно уловил, очень неформальной и смущающей. — У тебя всё в порядке? — после продолжительного молчания спросил он, подняв глаза. Взгляд его, обеспокоенно-добрый, отцовский, замер на моём лице, и ударившее с оттяжкой сердце заткнуло горло, взмокшую спину свело знакомой с ночи болью, на которую я никак не отреагировал. Я молчал и выглядел растерянным, меня качало. Вдруг я опомнился. — Как Эйс-я себя чувствует? — Прекрасно, — вид Росинанта стал ещё более радостным, будто то, что я интересовался здоровьем его клиента, которого вчера по зову совести решил отправить с парковки в больничку, было для него чрезвычайно важно. — Он проснулся ещё днём и рассказал мне, как всё случилось. Ты потратил на него своё время и из-за этого упустил морепоезд, так что он про… Просил извиниться, я понял. И поэтому Росинант приехал сюда. Будто ему это так уж срочно было нужно. — Что с ним? — перебил я, не принимая извинений Эйса. Я ничего особенного не сделал, мне ни к чему. Росинант дёрнул бровями, так, будто понял, почему был остановлен. Он опустил взгляд на мои колени, и волнение снова поднялось во мне. — Ничего серьёзного. Он действительно в порядке, если не считать воспаления от попавшей в рану краски. Ему прямо в имя выстрелили, так что он сейчас в больнице при центре изучения патологий связи. — О, — прохладно удивился я совпадению. Смутно в моём сознании мелькнула херня, которую я сотворил с джинсами, и тут же исчезла. — Его Сенгоку, значит, лечит? — Ты знаком с ним? — удивился Росинант, вновь подняв на меня радостный взгляд. Я сглотнул и нахмурился, защищая свои обезумевшие чувства от обнаружения. — Нет. Он пригласил меня поработать, — мой голос дрожал, и я рубил свою речь на фразы-выдохи. Такого тона, будто Росинант был свалившимся на мою голову дерьмом, с которым я не хотел иметь дел. Он выглядел так, будто ему было неловко, а я — будто разговор с ним меня раздражал, хотя в самом деле неловко было мне. Мысленно я задал себе вопрос: зачем? Мне не стоит продолжать говорить с ним о том, что не имеет никакого значения, но моя взволнованная кровь меня отравила. Росинант улыбался, а я тупел. С шевелящимся в животе холодом ко мне приходило понимание того, что за херня со мной происходит. Мне стало плохо, мою спину свело до желания срезать с неё кожу. — Я знаю, — неожиданно сказал Росинант, и удивление меня слегка отрезвило. — Ну, понял только что. Я работаю с Сенгоку. Если вы не знакомы ещё, можем съездить до больницы. Сам и посмотришь тогда, как дела у Эйса. Нет, нельзя. Я не поеду с ним. Откажусь и пойду гулять, пока не прекратит кипеть кровь, пока не перестанет качать, как во время трипа. У меня нет никакого права на то, что со мной происходит, и я должен остановиться сейчас. Моё волнение было совершенно унизительной вещью, но, хуже того, вместе со мной оно унижало и Росинанта тоже. — Я сам поеду туда завтра. Нет, не надо. — Если ты это из-за машины, то я не всегда так дерьмово вожу, — тепло усмехнулся Росинант. Его вчерашнее появление не было в списке причин, по которым я отказался от предложения, но он напомнил мне о нём, и сам подарил объективные основания для отказа. — Я не видел, как ещё ты водишь, — сказал я, оставив его улыбку безответной. — Я понял. Спасибо, что приехал и рассказал. — Увидимся ещё, Ло, — улыбнулся Росинант, поднимаясь. Я отступил на шаг, позволив ему уйти первым, но он, прежде чем пойти к выходу из социального центра, надолго задержал на моём лице странный, напряжённый взгляд. Он выглядел, как человек, ждущий чего-то, намёка или подсказки, а у меня в голове никак не рождалось ни одной мысли. Он всё-таки вышел потом. Я выдохнул, разжал кулаки и обнаружил, что у меня трясутся руки и колени. Мне было неспокойно, и я весь взмок, меня знобило. Разговор с Росинантом здорово меня выбил из колеи, но апогеем всего, конечно, был его последний взгляд, поднявший и вывернувший во мне всё сдержанное и прибитое. Потерявший контроль над своим телом, я ощутил, как моё горло плотно, больно спёрло, ворочался в нём мерзко, до желания изо всех сил сжать пальцами, комок — вестничек отчаянных слёз. Мне хотелось плакать, и понимание этого окончательно рвануло что-то во мне. Я прикусил губу, вышел в жаркую уличную темноту, ещё качающийся и дрожащий в руках и коленях, и на духу пошёл в ту сторону, откуда дул ветер, задрав голову и дыша, как терпящий операцию без анестезии: поверхностно, часто и до боли в лёгких.

***

Мне так и не довелось поплакать, и я записал это событие первым в списке своих побед над неожиданно приключившимся со мной дерьмом. Долго я мерил шагами улицы и переулки, до тех пор, пока не успокоился, пока не улеглось во мне отчаянное. Мне было над чем поразмыслить, потому что вся эта ситуация была удивительной и дикой, действительно пугала меня. Когда я вернулся в комнату, убрался и постелил выданное бельё, изумлённое, безответное «как я мог?» так и не ушло из головы, вцепилось в мои мысли, и я всё задавал себе этот вопрос, задавал и задавал, каждый раз после ответной тишины оказываясь всё более и более гнусно себя чувствующим. В сущности, не было так уж важно, как я мог. Важно было то, что я занимался хернёй, на которую не имею никакого права. Но больше не буду. Грёбаный Росинант и его сраные улыбочки.

***

Я рано проснулся, голодный, как зверь. Это было неплохо, потому что ранним подъёмом я увеличивал себе шансы не издохнуть от жары по пути в больницу. Ещё раз я прогрузил карту города Рассвета, напоминая себе направление и время пути. Погода сегодня обещала стать ещё хуже, и я едко усмехнулся своей хронической неудачливости. Это место было для меня слишком солнечным. Сейчас было всего шесть тридцать утра, так что из приоткрытого окна вместе с рассветной, свежей духотой, выжимающей из меня дух, в комнату вливался глухой, гудящий звук улицы. Машин ещё практически не было, они тут, похоже, начинали ездить поздно. Мне хотелось бы стереть память о своём вчерашнем позоре, и в то же время я был рад тому, что смог с собой справиться и чувствовал мрачноватое воодушевление, сомнительную радость от собственных волевых умений. Во мне не осталось и следа вчерашней отупляющей волнительности, и, конечно, я понимал, насколько это хорошо. В то же время, всё это здорово меня угнетало, делало злее и циничнее обычного. От всего этого мне было тяжело и мерзко, и я бодрился, зло шутя над самим собой. Социальный центр, конечно, любезен с теми, у кого нет денег, но всего на одну ночь, так что я уволок с собой свои шмотки. Я остался без денег, был бледным, вспотевшим и измученным, так что моим обещаниям расплатиться никто не поверил. Идти на встречу с Сенгоку мне и без утренних тёрок у стойки администратора до смерти не хотелось, но сейчас я совсем скис, погрязший в неудачах. Не к месту мне вспомнилось, с каким радужным оттенком я ждал встречи с солнцем, травой и восточным морем. Если бы я знал, что эта поездка превратится в праздник неудач — ни за что бы не выбрался из своей ледяной норы. В ледяной норе тоже было плохо, но там мне по крайней мере удавалось держать под контролем происходящее со мной дерьмо, дозировать его и бороться с ним. Здесь же я оказался полностью под его властью и даже напиться не мог: мои карманы были пусты. До больницы я дошёл через сорок минут, потратив на полчаса меньше, чем мне карта загадывала. Дверь в центр изучения патологий связи простым смертным открыть должны были только через час, так что я бездумно сел на сырую от недавно сошедшего тумана скамью и уставился в плывущие у кромки слепяще-голубого неба облака.

***

Ровно в девять часов, неспешно разгоняясь, заработали лопастями кондиционеры. Здание ожило, и я вернулся к жизни вместе с ним. Солнце уже успело меня доконать, извело настолько, что я позабыл обо всех тревогах и переживаниях. В кабинет Сенгоку, расположенный в конце коридора второго этажа, я вошёл, как в свою собственную квартиру, вошёл и тут же замер, потому что, конечно, конечно же там был этот грёбаный нарушитель моего душевного равновесия, источник вызывающих эйфорию нейромедиаторов. Я задержал на Росинанте равнодушный взгляд, замерев в дверях, и уже через секунду прошёл внутрь, остановившись в центре, как на суде. Сенгоку выглядел удивлённым. — Студенты обычно не страдают пунктуальностью, — сказал он, продолжая смотреть на меня из-под очков. Я бросил взгляд на Росинанта, склонившегося над бумагами и покачивающего ногой. — Я же не на практике, — ответил я, медленно отворачиваясь. — Доброе утро. — Первый день в городе, а мне твоё имя уже успело оскомину набить. Эйс и его шумные приятели только о тебе и твердят. Ты здорово всех заинтересовал. Даже Росинант всё никак не угомонится. Росинант выпустил неловкий смешок, и мой взгляд снова дёрнулся к нему. Я остановил себя. — Да? Ну, очень жаль, — без особого сожаления сказал я. Мне было неуютно от происходящего разговора. Нарисованный в голове образ не вязался с тем, что я видел в самом деле, но Сенгоку, в конце концов, был специалистом по патологиям связи, а эта область была тесно сопряжена с психиатрией. Такие люди всегда производят впечатление, будто знают и понимают больше остальных. Сенгоку усмехнулся, покачал головой, и его брови двинулись, придавая его доброму лицу сосредоточенность. Он открыл ящик и выудил оттуда, наверное, документы, которые прислал ему университет. — Трафальгар… — он замялся, глянул на меня, а я нахмурился сильнее, прося его оставить мой секрет при мне. — Ватер Ло, — закончил он, и плечи Росинанта дёрнулись. Я кивнул. Сенгоку подпёр щёку и подбородок ладонью, положил бумаги на стол. Лицо его стало скучающим. — Работать едь, — проворчал он беззлобно. Я не сразу понял, что он обращается к Росинанту. — Я тебе ещё детишек подкинул. У старшей медсестры спроси, где там их бумажки. — Сложные? — Режутся, вроде. Не помню я. Иди давай, ну. Молча я наблюдал за тем, как Росинант собрался, умудрившись растерять со стола бумажки и свернуть настольную лампу локтём, — Сенгоку поймал её, ещё только кренящуюся, как знал, что произойдёт херня. После он поднялся и вышел, сосредоточенный и серьёзный. Только когда негромко хлопнула дверь, и врач поставил с глухим стуком лампу обратно на стол, я опомнился и снова повернулся к нему. — Ты, небось, таких высоких у себя и не видел, — по-своему понял он пристальный взгляд, которым я проводил Росинанта, — привыкнешь ещё. Я повёл плечом, как руку сбрасывая. — Даже кофе выпить не успел, а ты уже тут. Не пойду я с тобой по больнице гулять в такую рань. Кофе хочешь? Кофе я хотел, так что не стал отказываться. Сенгоку взглядом указал мне на освободившийся стул и ушёл, оставив в одиночестве, будто я тут уже долгие годы работаю и заслуживаю такого доверия. Явился обратно он не только с кофе, но ещё с целой миской сушек, благородно оборвав мои голодные страдания. На какое-то время мы замолчали: я таскал сушки, а Сенгоку без особого любопытства листал мои бумажки. Кофе был допит в тот же момент, в который врач отложил последний лист. Он посмотрел на меня, как впервые увидел, оглядел внимательнее. — Пишут тут мне, что ты самостоятельный и ответственный, Трафальгар Ди Ватер Ло, — сказал он устало и мягко, а прозвучало всё равно так, будто ему смешно это читать. — Прямо образцовый врач, а я вот смотрю, ты взял и штаны обрезал. Я подавился сушкой и вылупился на него, не успев взять себя в руки. Наши взгляды встретились, и я ощутил себя страшно неловко: горло щекотно дёргало, но я не позволял себе кашлять, притихнув. Сенгоку смотрел на меня сильным, проницательным взглядом, а потом вдруг улыбнулся и посмеялся себе в усы. — Что, думаешь, я студентов никогда не видел? Я по твоему лицу сразу всё понял. Значит, так. Ладно. Просишь платить тебе за каждый рабочий день… Будем платить. С санитарной работой ты с практики должен быть знаком, так что рассчитываю на тебя. Штаны я тебе выдам, можешь не переживать. Ты у нас с севера погостить приехал, так что наверняка акклиматизации ждёшь, как кары. Как только почувствовал, что стало плохо — быстро нашёл меня. Нет меня — позвонил Росинанту, и чтобы без глупостей. Будешь строить из себя героя — я тебя домой депортирую. В свободное от работы время в твоём распоряжении все книги и бумажки, какие только найдёшь. Куда не надо тебя всё равно не пустят. Читай и просвещайся, задавай вопросы. Если тебя вдруг будет здоровье беспокоить — не стесняйся — говори, как есть. Понял? — я кивнул. — Ничего ты не понял. Я к тебе приставлю Росинанта — пусть за тобой посматривает. Он иногда бывает вредным, но ты ему понравился, так что обнаглей и попросись к нему на работу покататься. Раз уж ты заинтересован в углублении знаний, тебе пообщаться с его детьми полезнее всего будет. Или нет. Я сам его попрошу, если мне понравится, что ты из себя в работе представляешь… Не жалко-то? Сосредоточенный на потоке рекомендаций, я не сообразил, что к чему, и непонимающе нахмурился. Сенгоку не спешил уточнять, хотя ясно видел, что я его не понял. — В смысле? — Лето так тратить? В первый раз в другом регионе, столько нового вокруг. Забил бы, да и не приходил вовсе, работал где-нибудь ещё. Я бы не особо расстроился. Люди в Ист Блю были абсолютно нахальны в своей бестактности. Если честно, я даже немного охренел. — Но я пришёл. Расстраивайтесь. Сенгоку нахмурился. Возможно, я позволил себе немного лишнего, но он ведь тоже был неправ, так что его хмурый взгляд я выдержал, не вздрогнув. — Я это к чему говорю тебе, мальчик… Раз уж ты пришёл, мне теперь за тобой и следить. В твоих документиках патологий целый набор, — я напрягся, — а мне ли не знать, как тупеют студенты из других регионов, попадая в Ист Блю. Тут вокруг море, солнышко, горы… И всё такие открытые, дружелюбные, здорово! Горячий асфальт, открытые крыши, что вы там ещё любите? В любой другой ситуации я бы промолчал, но в твоём случае всё-таки позволь мне немного побыть нетактичным. Это ты сейчас места себе от жары не находишь, огрызаешься, ёрничаешь. А потом начнётся. Не сходи с ума, не надо позволять себе обманываться. Я все ваши оправдания наизусть уже выучил. Это на один раз, у нас совпали буковки… А мне вас потом лечить. Всё бы ничего, но в твоём случае это очень опасно. Так ведь? Я промолчал, в очередной раз придавленный неожиданной отповедью. От удивления мне было даже не придумать, как отреагировать, будто мне и на эмоциональном уровне нечего ответить. — Руку покажи. Нехотя я снял перчатку и протянул ему руку. Сенгоку всё продолжал смотреть мне в глаза, и я занервничал, потому что мне показалось, будто он по моему взгляду всё уже давно понял. Мне стало стыдно. Он взял моё запястье и рассмотрел так, будто я ему свой детский рисуночек на оценить принёс, и он проявляет любопытство только для того, чтобы не обидеть. Всё это было противно до омерзения. Я ненавидел смотреть на свою руку, никогда не делал этого без нужды, но ещё больше я ненавидел показывать её другим. Чувствовал себя мышью, на которой ухо человеческое вырастили, и теперь рассматривают, что получилось. — И Ди-патология ещё? — Да. — Патология есть, а имени — нет? — Даже внутри нет. — Как интересно… Эй, мальчик, — он поднял взгляд и встретился с моим. Я не успел спрятать того, что было там намешано. — Что? — спросил я, спешно хмурясь. Сенгоку сжал моё запястье. — Знаешь, что бывает за осмысленную измену? — я кивнул. Конечно, я знал. — И за неосмысленную потом разные вещи случаются, что уж говорить об этом… Некоторые люди на всю жизнь потом уродами остаются. Это даже хуже, чем с кожей срезать. Ло. Не вздумай. Я вскипел и едва смерил злую кровь. Моя шея была напряжена до невозможности свободно вдохнуть, челюсти сжаты. Всё это здорово меня било в самый центр гордости. Я слышал подобные сердобольные рекомендации с раннего детства и давно уже прошёл через этап отрицания. Сенгоку, конечно, мог сделать свои выводы, понаблюдав за мной, но по мне же вроде видно, что я не идиот. Я способен справиться со своими чувствами. — Я. Знаю, — сказал я раздельно, смиряя ярость. Не этому человеку я должен демонстрировать свой нрав. Сенгоку, казалось, был страшно заинтересован тем, как я себя повёл. — Ты знаешь. А остальные — знают? Лето делает с людьми страшные вещи. Вдруг ты и сам не поймёшь, когда начнёшь принимать желаемое за действительное? С другой стороны, этого, может быть, и не произойдёт. Но всё-таки. Если что — сразу ко мне. Ты понял? Я молчал и всё смотрел на него с напущенной холодностью. — Теперь вижу, что понял. Раз понял, то снимай серёжки. Я тебе штаны разыщу и больше с одеждой меня не дёргай, пусть тебе старшая медсестра помогает такие вопросы решать. Приоденем тебя, и пойдём по больнице прогуляемся. Не то что бы меня душила обида или что-то вроде того. Я был взвинчен, расшатан вторжением в личное, ощущал злость, но за то время, что я переодевался, пребывая в одиночестве, она ушла. Трудно сказать, какую нишу по отношению ко мне попытался занять Сенгоку. Может быть, несколько более близкую, чем надо бы, но я не был кретином и проявлял уважение к его опыту. В какой-то мере его переживания мне были даже понятны: он принимал к себе много студентов из других регионов, может быть, у него такое приветствие — стандартная процедура. В любом случае, он накормил меня сушками и дал выпить кофе. В обмен за эту любезность я простил ему проявленную бестактность. Конечно, он не хотел задеть меня своими предупреждениями. Никто ж не знал, что Росинант успеет испортить всё раньше, чем я окажусь предупреждён. Впрочем, у меня было достаточно ума для того, чтобы смирить себя. Вспышка нездорового чувства по отношению к совершенно неожиданному человеку была сильной, бьющей до звёзд в глазах, короче, являлась тем, от чего я оказался не застрахован и с чем не готов был бороться, но это ничего, потому что я и в мыслях не держал возможность продвинуться хоть на шаг дальше моего немого отупения: я выдрал её из себя ещё вчера ночью. Этого мне было делать нельзя, по тысяче причин нельзя, и ещё по десятку. Кроме того, это было как-то дико. Я не помнил себя мечтающим об отношениях. Табу было грозным, страшным, и научило меня тому, что такие вещи — для других. То обстоятельство, что кто-то неожиданно оказался для меня слишком очарователен, ничего не меняло. Я задохнулся от омерзения к самому себе. Должно быть, я ужасный человек, раз позволяю себе развивать мысль в этом направлении. Представляю, как охренел бы Росинант, узнай он, как по-ублюдски я ответил на его дружелюбие.

***

Работать с Сенгоку оказалось удобно. Он не вёл себя, как больные хроническим цинизмом врачи нашего университета — ему нормально было наблюдать молча. Меньше получаса он провёл со мной, прежде чем увериться в моей способности делать вещи, вроде уколов или установок капельниц, а потом потаскал по этажам в порядке экскурсии. Здесь столовая — ешь, если до обеда дотянешь, здесь ординаторская, дай по шее, если там кто-то будет курить… Я думаю, что мы нормально с ним сработались. Я не просирал практику в университете и был просвещён в элементарном, Сенгоку радовался тому, что я не обещал наделать дел, так что экскурсия наша закончилась втрое быстрей, чем должна бы. — Я скину на тебя кое-кого, старшая медсестра тебе документики подсунет. Портгаса не дам, конечно, потому что вы знакомы. Но ты всё равно зайди к нему, он ждёт. — У него шумно, — поморщился я. Сенгоку усмехнулся. — Это всё детишки Росинанта. Он из них давно ещё группу для удобства собрал, а они прилипли друг к другу, как репей, — он задумался, покачал головой. — Нет уж, зайди. Иначе они потом тебя по коридорам ловить пойдут. Устроишь беготню в больнице — пропишу тебе клизму пятилитровую. — А мне им — можно? — спросил я без воодушевления. — Во внерабочее время. Зайди, когда уходить соберёшься. Вот так мы с ним и разошлись. Сенгоку почесал по своим делам, а я — на очную ставку со старшей медсестрой, отсрочив визит к Эйсу настолько далеко, насколько смог. Пусть потерпит, пока я изволю рабочий день закончить. Если быть честным, я вообще-то хренел с этих людей. Такая страшная простота. Врач, который то шутит шутки про клизму, то затирает за жизнь. Больной Ди-патологией кретин, который считает, что я без его благодарностей спать не смогу. Психолог, который прикатил в социальный центр просто для того, чтобы передать извинения от парня, которому я помог. Будто я сделал что-то бесподобное или уникальное. Я перманентно пребывал в культурном шоке, глубоком и беспросветном, как задница, и на фоне моего неописуемого охреневания предупреждения Сенгоку обретали нелепую форму, выглядели смешными и невероятными. Солнце, море, горы, дружелюбные ребята, открытые крыши и тёплый асфальт — не те вещи, которыми можно меня купить, так что я отфыркался от всего этого дерьма, как от глупости… И сам не заметил того, как потихоньку начало сбываться это сраное пророчество.