***
Только через полчаса он отпустил меня. Каждую мою попытку слиться он пресекал на корню, крутился вокруг. Луффи решил так: если я не хочу разговаривать с ними, то это ничего, потому что они-то со мной хотят. Пацан перезнакомил меня со всеми своими друзьями, и всех их я теперь знал по именам, но наше знакомство было таким шумным, рваным, дёрганым и быстрым, что имена перепутались в тот же момент, в который я их присвоил лицам. Друзья Эйса (или их правильнее было называть друзьями Луффи? Я не понял.) остались в моём сознании образом единым, неразделимым и многоликим. Среди этой массы разных цветов и возрастов я чётко запомнил темноволосую женщину Нико Робин, опасного парня с острым взглядом — Зоро и рыжую девочку с пятном вместо буквы — Нами. О последней я вспомнил с кислым неудовольствием. Я устал. Днём в Ист Блю было чудовищно жарко, так что мне то и дело приходилось останавливаться в тени. Иногда среди прохожих мне встречались компании, шумящие и ласково щурящиеся летнему теплу, и я мысленно возвращался к этим палатным оккупантам, их голым рукам и беззаботным, ярким глазам, к советам Сенгоку, к Росинанту, улыбавшемуся мне в социальном центре… Я был им никем, и они ошибались, относясь ко мне с преувеличенной добротой и вниманием. Мы были не нужны друг другу, но любые мои попытки намекнуть на это разбивались о стену. Меня не слушали, и я ощущал себя замкнутым в вакууме своего ни с кем не разделённого понимания. И получалось всё наоборот: будто это не мне, а всему миру известно что-то прекрасное и замечательное, а мне — нет. Я нахмурился, зашёл в супермаркет, встал под кондиционером. Потратил немного денег на воду и облил ею гудящую тяжёлую голову. Мне срочно надо было вернуться в свою комнатку. Мир раскачивался, пульсировал в такт моему уставшему сердцу. Я остановился в очередной тени и прогрузил карту, посмотрев, какой транспорт поможет мне в этом деле. Отсюда — почти любой, так что я забрался в первый подъехавший автобус и угодил в ад. В Норт Блю тоже было такое понятие, как час пик. Скорее фигуральное, чем что-то из себя представляющее. Куда бы ни ехал транспорт, редким был день, когда в нём не нашлось бы места прислонить задницу. В Ист Блю, похоже, история была совсем другая. Меня сжало со всех сторон, как сраную шпротину: мокро, крепко, душно. Были открыты окна, неистово вращал лопастями кондиционер, но до меня прохлада не доходила — она плавилась и исчезала от неподвижного густого жара. Голова остро заболела в области висков, дурной болезненный шум в ушах оглушил меня, и я закрыл глаза, докатившись до своей остановки в граничащей с обмороком полудрёме. Автобус выплюнул меня в центре города, я вдохнул полной грудью, у меня потемнело в глазах, нос и пальцы укололо нервной дрожью. Переждав, пока дрожащая темнота выпустит меня обратно в яркий солнечный мир, я набрался мотивации и побрёл к социальному центру, не чувствуя дороги. Меня мутило. В спутанном, растерянном мареве я расплатился за три дня и ввалился в ту же комнату, которую утром сдал, уснув незаметно и стремительно, забыв о планах пройтись по городу.***
Не удалось пройтись мне и на следующий день. Усталый, разбитый, со всё ещё гудящей головой и нехорошо отбивающем удары сердцем, я проснулся в половину шестого, выгребся в коридор, выпил столько воды, сколько смог, и, вернувшись в комнату, следующие полчаса старательно пытался не наблевать. Как только мне стало полегче, я вытащил из рюкзака свои шмотки, заняв ими убогий шкаф и крошечный комод, открыл окно нараспашку, впустив в комнату туманную влагу раннего утра и пошёл к кофейному автомату — приходить в себя. Администратор, неизменно торчащий за стойкой, с неодобрением на меня покосился. Он подозревал меня во всех грехопадениях человечества: от содомии и блядства до употребления дезоморфина и винта, но пока я платил ему и не склонял местный люд к совместным употреблениям, тот не мог придумать причины до меня докопаться. От кофе меня затошнило сильнее, и я отправился проводить время в душе, тусуясь под холодной водой и всё никак не остывая. До больницы доехал на первом в расписании автобусе, отработал свой день, сомнамбулически таскаясь по больнице и время от времени просиживая зад в ординаторской. От палаты Портгаса я держался подальше и поправлял своё здоровье, глуша воду литрами и ни с кем не разговаривая. Изредка я видел или слышал Росинанта, занятого работой. Один из его детей был под моим попечительством, и я имел представление о том, насколько ему тяжело, потому что ребёнок не хотел ни жрать, ни лекарств, ни помощи, и вскрыться пытался основательно: изрезал вдоль руки и полоснул себя по шее. Мне хотелось незаметно поторчать здесь до самого вечера, но старшая медсестра, выползающая из своего логова после обеда, перехватила меня спешащим с бумагами к Сенгоку и рявкнула, как на пса, приказав не мозолить ей глаза и валить домой спать. Судя по её презрительному взгляду, она была обо мне того же мнения, что и парень за стойкой администратора социального центра. Я вернулся в комнату такой же разбитый, как и вчера. Всё откладывал и откладывал поход по городу, ничего не ел и чувствовал себя умирающим. Для меня было неожиданным то, какой я, оказывается, неприспособленный к жизни в другом климате и другом ритме. У меня было время, но я тратил его на отдых, никак не мог войти в режим и оттого ощущал себя омерзительно беспомощным в суете чужой жизни. Я мог бы спуститься вниз, найти Росинанта и поболтать с его клиентами, но каждый раз, когда собирался сделать это, останавливался, сокрушённый мыслью о необходимости много и по делу трепаться с теми, кто, наверное, не очень этого хочет. На такой подвиг я был не готов. Мне действительно стоило почувствовать новый город, прежде чем отдаваться учёбе. На следующий день я встал немного позже обычного, и, наверное, это было хорошо. Умылся, забрался в выстиранные, пахнущие мятным, напоминающим о Норт Блю мылом, шмотки, собрался и выгребся к кофейному автомату. У меня было дохрена времени на сон, но я всё равно чувствовал себя настолько невыспавшимся, что раскачивался и то и дело смирял мелкую дрожь в коленях. Парень за стойкой администратора громко выразительно фыркнул. Я осилил свой рабочий день почти полностью, когда догадался, что ж такое со мной приключилось. То была долгожданная акклиматизация, после пережитого лёгкого солнечного удара особенно сокрушительная. Омерзительно резко скакнувшая температура загнала меня в ординаторскую. Я собирался взять себя в руки и доползти до Сенгоку, но пока сидел на диване и приходил в себя, глубоко и опасно задремал. Разбудил меня Росинант. Его прохладную руку на своём лбу я почувствовал сквозь болезненный морок, но узнал не по касанию — оно мне было незнакомо, — а по участливому аккуратному вопросу: — Ло, ты спишь? Поднимайся. Надо переодеться. Я домой тебя отвезу. Надо же, вдруг подумал я с отстранённостью, которую обретают прожившие долгую жизнь старики, как жестоко этот мир со мной обходится. — Ло, — рука Росинанта двинулась, он убрал с моего лба волосы, и у меня в груди сомкнулось тяжёлое, болезненное чувство. Мне понравилось ощущение его кожи на своей, и это же делало его прикосновения омерзительными. — Слышу, — с усилием ответил я, тяжело открывая глаза и мирясь с нуждой покорить коридор, но Росинант перехватил моё плечо и усадил обратно. Мои вещи были здесь. — Я жду тебя, — кивнул он и вышел за дверь, видимо, охранять моё одиночество. Я посмотрел ему вслед расплывшимся, полуживым взглядом. С едким безразличием угомонил не очень послушно поддающееся волевому контролю волнение и затих на несколько секунд. В каком-то смысле, это было ужасно. Это только когда Росинанта не было рядом, я был чертовски мудр и крут. А когда был — всё летело к чертям, и поднималось во мне что-то далёкое, мёртвое, тормошащее оставшиеся в памяти образы отцовских крепких рук, ласковых улыбок матери, добродушных подарков сестры, но никак с ними не связанное. А иногда во мне просыпались образы жуткие, отчаянные, пустые и холодные, поднимающие в горло ком. Я видел что-то в Росинанте, не глазами, а сердцем, но ведь — нельзя, и нет потому в этом неразгаданном видении никакого смысла, оно только пугает меня до усрачки. Если ребята из пантеона волшебной небесной команды вдруг решат, что я нарушаю правила, они, наверное, меня грохнут, и будет это вполне заслужено. Я переодевался, и у меня в голове не укладывалось, как я вообще могу думать о чём-то подобном, это же ведь всё — не для меня, никак меня не касается, тогда, почему?***
Росинант кивнул мне вопросительно, когда я вышел, но я не подыхать собрался и был в состоянии дотащиться до машины, так что оставил его беспокойство безответным. И пешком бы дошёл. С тяжестью бьющий в голову пульс раскачивал меня, мутил взгляд, но всё это было ещё ничего, только началом, и мысль о том, что самое дерьмовое ждёт меня впереди, мирила с действительностью. В машину Росинанта, мятую и искорёженную, я садился с огромным сомнением. Дверь с моей стороны была украшена тюнингом из вмятин и ловящих солнечные блики царапин, и мне снова вспомнилось его внезапное появление, закончившееся знакомством со стеной. Он не спешил заменять разбитую фару, и с неудовольствием я подумал, что Росинант тянул с заменой, потому что не видел смысла тратиться на мелкий ремонт, когда ещё немного, и повреждений можно будет набрать на крупный. Я посмотрел на него, желая быть убеждённым в своей безопасности. Росинант смутился и полез внутрь, ничего мне не сказав. Мне хотелось гаранта безопасности, а он смутился. Ну, здорово. В салоне было так душно, что меня замутило сильнее. Я откинулся на сидении и вывернул регулирующий температуру в салоне верньер, в ответ на что получил ещё один извиняющийся взгляд. — Не работает? — обречённо уточнил я. — Сломан. Я окна открою. — Окна? Ох, ну спасибо тебе большое. Очень поможет, — издевательски протянул я, закрывая глаза и сосредотачиваясь на выживании. — Ну, не ной там, — весело усмехнулся Росинант. С нехорошим механическим шумом стёкла опустились, и с улицы мне в щёку ударило душным густым жаром. Дороги я не заметил, она вся уместилась в одном коротком мгновении между тем, как Росинант тронулся с места и тем, как открыл дверь с моей стороны. В условиях духоты мне стало хуже, и я нехорошо взмок. Росинант, решив, похоже, что я расклеился насовсем, перегнулся через меня, отстёгивая ремень безопасности, и тогда-то я и открыл глаза, потянулся к его рукам, убирая их и возвращая себе право на самостоятельность. Вышел из машины тоже сам, сам преодолел дверь в здание социального центра, забыв об оставленной в машине сумке, в общем, изо всех сил старался быть ненуждающимся в помощи, пока не дошёл до свей комнаты и не застыл у дверей. Ключей-то нет. Открыл мне Росинант, и я уже не возражал, потому что близость долгожданного сна окончательно убила во мне желание сражаться с болезнью. Как только замок щёлкнул, я ввалился внутрь и упал на кровать. — Спасибо, — уткнувшись лицом в подушку, пробубнил я, — положи ключ у кровати, дверь захлопнется за тобой. Росинант не спешил с ответом. — Я знаю, — в конце концов сказал он, и ничего следом за этим информативным изречением не произошло. Потом я услышал его шаги. Он пошёл по моей комнате пошоркаться? Подняв голову, я проследил за тем, как он открывает окно, оглядывается, сосредоточенно хмурясь, идёт в другой угол, открывает дверь в тесную комнатку, где хватало места только для маленького холодильника и висящей над ним тумбы… Я что-то ничего не понял. — Ты плохо слышишь, что ли? — Ло, у тебя температура. Тебя трясёт, а я не вижу здесь никаких лекарств. Нет. Ну, вот уж нет. Не надо. — Уходи, — попросил я жёстче. Ясно, что Сенгоку попросил его за мной следить, и всё такое, но его компания действовала на меня деструктивно, так что обойдусь. — Слушай, правда. Я высплюсь и всё пройдёт. Он не слушал меня. Просто невероятно. Наглый восточный народ. Росинант продолжал вскрывать мои шкафы. — У тебя и правда ничего нет? — Тебя что, дома не ждут? Тебе заняться нечем? — проигнорировав его вопрос, принялся нападать я. Голова болела зверски, меня раскачивало и тошнило уже по-настоящему, а Росинант всё никак не хотел со мной сотрудничать. Он обернулся и со странным удивлением на меня посмотрел. Я ответил ему тем же. Вроде же, ничего страшного не сказал… К чёрту. — Ничего у меня нет. Всё? — Ладно, — кивнул Росинант. Его зрачки двигались так, будто он о чём-то с усилием думал. Пускай уходит и думает где-нибудь ещё. Я уронил голову на кровать и демонстративно накрылся подушкой, как ребёнок, защищающийся от света, шума и суеты. Он ещё немного пошастал по моей комнате и хлопнул дверью. Я выдохнул, стащил подушку с затылка, перевернулся на спину и сухими глазами уставился в потолок. Акты насильственной доброты Росинанта были чем-то особенно потрясающим в его характере. Эти его предложения доехать до социального центра, до больницы, попытки меня полечить, внимательные взгляды, улыбки… я против воли хотел отдать этому своё сердце, и чем больше отпускало меня защитное неприятие, тем более угнетающей становилась эта ситуация. Через пару минут тишины мои мысли расползлись, как муравьи, уличный шум влился в голову, и темнота за закрытыми глазами пошла красной рябью. Я дёрнул себя за майку от нехватки воздуха, но она закрутилась на груди в канат. Тогда я перевернулся на живот, подёргал со спины, ничего не добился и замер — отдохнуть. К ночи меня вывернуло на пол у кровати желчной густой слюной и воздухом. Температура поднялась ещё выше.***
Смутно я помнил, как кто-то накормил меня таблетками. Только когда жар отпустил меня, я догадался, что происходило. Росинант принёс мне вентилятор. Он сидел со мной, закрыв глаза в внимательной, чуткой полудрёме. Что-то тонкое, важное и страшное было в этом тихом мгновении, что-то сокрушительно сильное, и я ощущал это так, будто обрёл мудрость и знание, потому, даже проснувшись и придя в себя, лежал и не шевелился. Ничего не говорил и никак не пытался прояснить ситуацию: только приоткрыл глаза, чтобы видеть его лицо, и не дышал от вытянувшего мои нервы в струну предвкушения. Оно неповоротливо, медленно разворачивалось во мне, и вдруг оборвалось, рухнуло вниз, когда он открыл глаза. Я моргнул, вздрогнув. Взгляд Росинанта метнулся с моего лица на свои сцепленные руки. — Ло, — сказал он неловко, — у тебя даже воды не было, так что я просто не смог. Ну что мне было ему на это сказать? — Я не удивился, — честно признался я, — я давно уже понял, что ты насильственным героизмом занимаешься. Росинант усмехнулся, и я закрыл глаза. Темнота продолжала рябить и дрожать, но дурно колотящееся сердце успокоилось и затихло. Меня подташнивало, но в целом было легко, спокойно и здорово, и я не видел смысла в том, чтобы продолжать ёрничать и отнекиваться. В конце концов, Росинант старался, чтобы мне стало лучше, и его помощь действительно оказалась нужна мне. — Может, это у тебя из-за профессии так? — предположил я, чтобы нарушить молчание. — Какой ты разговорчивый, — мне послышалась улыбка в его словах, и я невесело беззвучно усмехнулся, — это потому, что ты болеешь? Или потому, что ты смущён? Странное тревожное чувство вдруг охватило меня. Такое, будто мы уже сотню лет знакомы. Я никогда не впускал в свою квартиру в Норт Блю никого, а тут человек, которого я едва знаю, уволок мои ключи и сидел со мной ночью, следя, чтобы я нечаянно не сдох в лихорадке, но мне было наплевать, будто это для меня обычное дело или, вернее, я отнёсся к этому так, будто это всё уже когда-то со мной происходило. С другой стороны, это же Росинант. Совершение такой благородной херни легко вязалось с его образом, так что, наверное, моё странное, отдающее тревогой чувство, вызвано тем, что я подсознательно ожидал от него подобного. — Спасибо, — выдохнул я, — за вентилятор особенно. — Да не за что. Можешь не возвращать. Вот так просто. Конечно, всё у него было так — я уже понял. Он был не в ладах со своей добротой, и она толкала его делать удивительные вещи: приехать чёрт знает куда, чтобы ждать приезда скорой вместе со своим глупым клиентом, смирно ожидать меня в социальном центре, чтобы передать благодарности, отвезти домой, когда мне стало плохо, насильно накормить таблетками, когда я просил его уйти и не трогать меня, сидеть со мной ночью… — Ты прямо как из сказочки, — я перевернулся набок, затылком к нему, и тёплый ветерок противно прошёлся по зудящей мокрой спине. Здорово, конечно, что он ко мне так бескорыстно добр, но, если бы на этом его доброта закончилась, и он оставил бы меня, стало бы ещё лучше — я смог бы переодеться. — И что, у меня правда завтра выходной? — Ну да, — ответил Росинант так, будто был чем-то смущён, и в то же время страшно этому смущению рад. Я опять лёг на спину, чтобы посмотреть ему в лицо — он улыбался и был доволен. — Я думал, что Сенгоку сказал тебе, что не любит, когда геройствуют. — А ты — не в счёт? — я потёр лицо руками, закрыв сухие глаза. — Не понял? — Да ладно тебе придуриваться, — открыв один глаз, я посмотрел на него без всякого выражения, — всё ты понял. Росинант усмехнулся, заломил пальцы и дёрнул плечами. Я-то знал, что он думает, будто не делает ничего необычного. Всё это было даже немного интересно: такой добрый и такой принципиальный. Я никогда не забуду тот взгляд, которым он посмотрел на меня, когда примчался к корчащемуся на парковке Эйсу. Добрый-добрый, а взгляд такой может принадлежать только страшному, опасному человеку. Я был уверен в том, что если этого парня разозлить, то он не станет держать себя в руках. Росинант так и не ответил на мой вопрос, хотя я долго ждал. Мне оставалось только фыркнуть. — Ну, раз мне так благодушно дали выходной, я хоть на город посмотрю, — сказал я в неясном порыве откровения. — Совсем ещё ничего не видел? — Только то, что было нужно, чтобы не сдохнуть от жары. — Отлично, — Росинант встал, смахнул с джинсов пыль и хитро улыбнулся мне через плечо. Я — дурак, сквозь напавшую на меня слабость, расслабленный под вентилятором и обкормленный таблетками, не понял, что именно он имел в виду под своим радостным заявлением. — У меня вообще-то завтра должны были начаться тренинги, но я могу перенести на денёк, не страшно. Завтра в девять вечера. Он схватил свой рюкзак с пола и чуть не навернулся, зацепившись ногой за дырку в пыльном ковре. С грохотом свалился на четвереньки, поднялся, поспешил к двери… До меня дошло. — Эй! — я рванулся, сел, у меня зазвенело в ушах, и я некстати впал в предобморочную паршивую слепоту, голова загудела. Когда офигевший от таких потуг организм справился с бедой, Росинант уже грохотал в коридоре, блять, ну вот же… восточный народ. — Мудак! — крикнул я так, чтобы он услышал, а я ведь редко кричал, в исключительных случаях. Сейчас я был страшно зол! Что за сраную игру в прогулочку с Ло этот придурок затевает? Взрослый невоспитанный недоумок, конечно, ему всё это весело и здорово, гостеприимный герой из сказочки, крошка Джон с медвежьей грацией… Ему здорово, потому что он ничего не знает, а я — знаю, один только знаю, но моя тактичность и выдержка, моё это тяготящее знание проигрывает его атакам в лоб. Он просто убежал! В порыве какого-то неопределённого волнения, я вцепился в подушку, стиснул её руками изо всех сил, и вжался лицом. — Дерьмо, — прошипел я в жёсткую наволочку. А потом почувствовал себя подростком, готовым от безысходности зарыдать.***
Утро подкинуло мне проблем в виде тошноты. Я проснулся в семь утра и полчаса корчился и мучился, ожидая мгновения, когда меня или отпустит или вывернет. Кончилось дело вторым, ну и чёрт с ним. Я почувствовал себя немного лучше, выхлебал полбутылки воды, которой Росинант мне принёс целый запечатанный блок из шести литровых штук, постирал обмылком шмотки и доспал своё. Вернувшаяся в комнату жара, пахнущая пылью и близкой к социальному центру дорогой, сумела помирить меня с ситуацией. Я мог бы, конечно, превратить произошедшее в своеобразную сделку, расплату по счетам, но образ любящего заключать полезные сделки человека и Росинант у меня в голове не увязались, и я перевёл неизбежное в разряд приятельской прогулки. В конце концов, этот город меня гнобил и убивал, и жители его действовали с ним заодно. Мне будто кто-то свыше прописал быть повязанным с Росинантом всеми возможными способами, так что не в этот раз, так в тысячу других, которые обязательно бы произошли за эти два месяца, он смог бы меня доконать. Что ж, случилось это раньше, чем я рассчитывал, и раз так, придётся мне теперь примиряться с должностью приятеля Росинанта. Этот факт, кроме своей фатальности, неожиданно обернулся для меня обратной стороной. Перевести свою неуверенную и ещё пока что охуевшую от произошедшего тоску по невозможности того, чего я постыдно и гнусно хотел бы в самом деле, в приятельские отношения, было для меня лучшим выходом. Никто же ведь не запрещает мне проводить с кем-то время. Меня несло, и таблетки Росинанта, а он принёс мне столько, что им едва хватило места в тесном выдвижном ящичке комода, конечно, были очень кстати, потому что от слабости и дурноты я не мог выйти к аптеке, и только и делал, что лежал под вентилятором или до туалета добирался. Злость на Росинанта, которая была, наверное, невыпущенным страхом перед своими чувствами, нашедшим выход в таком ключе, окончательно сменилась смущением перед ним, когда в четыре часа дня я немного опомнился и добрался до холодильника со слабым подозрением, что Росинант и эту пустующую часть моей комнаты без внимания не оставил. Открыл его — а там куча бананов и рис, сраный рис, не купленный в магазине, нет, упакованный в долбаный контейнер. Росинант принёс его мне из своей квартиры, чтобы я не сдох от голода и не накормил себя чем-то, чего не стоит есть при кишечных расстройствах. Я пялился на эту еду так, будто это была увольнительная, приказ об отчислении из университета, листок с диагностированным неизлечимым дерьмом… Потом я медленно закрыл глаза, ткнулся лбом в прохладный дрожащий пластик крошечного холодильника и долго сидел так, потрясённый. Я не знаю, что делать. Правда, не знаю. Все эти его сами собой разумеющиеся порывы доброты выворачивают меня изнутри, мне от всего этого физически больно. Вдруг я осознал, что творю. Я уговорил себя. Сделал себе поблажку, которой не должен был делать, пустив его, позволив помочь, разрешив себе стать его другом. Я испугался, захлопнул дверь холодильника, переоделся в высохшую на дневной жаре одежду и спустился на первый этаж, чтобы послушать суету и успокоиться.***
И всё-таки я вышел вечером. В девять часов машины уже были редкостью, и улица была неподвижна в тишине и бликах искусственного света с вывесок. Росинант сидел на скамейке у входа и со странным выражением смотрел, как мигает на крыше торчащего напротив здания сигнальный огонёк. Инициатор моей прогулочки молчал, так что я немного поглазел на огонёк вместе с ним, соображая, зачем он нужен в городе, где редко можно встретить постройку выше трёх этажей. Потом я спросил, так и продолжая смотреть вперёд: — Ну? Росинант поднялся и улыбнулся мне. Я перевёл на него скептический взгляд, и тогда он бодро зашагал вперёд. Молча я последовал за ним. По центру мы пошли в тишине. Я без особого любопытства смотрел на магазины, которые уже успел изучить. Росинант не донимал меня, устраивая экскурсии или делая что-то в этом роде. Я подумал, что он, наверное, хотел показать мне что-то определённое в этом городе. В общем, я позволял ему руководить тем, что он сам организовал. — Что скажешь о моих ребятах? — вдруг спросил он, оборачиваясь и проходя несколько шагов вслепую. Я кивком головы указал ему на дорогу, помня о его неуклюжести. Росинант, впрочем, умудрился споткнуться о собственные ноги, когда разворачивался. Я нагнал его в несколько шагов, пошёл рядом. — Не нравятся. Такие же бестактные ублюдки, как и ты, — ответил я без злости. В самом деле я не думал о них плохо. Росинант дёрнул бровью, сочтя мой ответ интересным, но выглядел так, будто ожидал чего-то подобного. — Они не ценят безопасность и ведут себя, как самые счастливые люди в мире, хотя я и без знания о том, что они твои дети, по рожам понял, что жизнь здорово их встряхнула. Они ведут себя так, как и положено тем, кому повезло найти друг друга в беде. Я так понял, вместе их собрал Луффи-я. — Почему ты думаешь так? — Был счастлив видеть их в естественной среде обитания. Будто к мартышкам в клетку попал. Он смеётся, всем остальным радостно, Хмурится, и все входят в боевой режим, а если их обезьяний босс чего-то пожелает — они тут же желают этого вместе с ним. Всё то время, пока я делился мнением, Росинант слушал внимательно, но последние мои слова заставили его рассмеяться и тепло на меня посмотреть. — Они о тебе беспокоились сегодня. Эйс допытывался, не бросил ли я тебя вчера одного. А Луффи хочет тебя себе в друзья. — Ого, ничего себе, — сказал я прохладно. Эта новость меня ничуть не удивила. — Но я не хочу его себе в друзья, так что придётся пережить. — Да ладно тебе, Ло, — Росинант свернул за угол, и фонари пропали, оставшись торчать вдоль шоссе позади. Узкая улица не была освещена ничем и пахла сыростью. Росинант прошёл по ней молча, так как мне снова пришлось зайти ему за спину, а говорить так было неудобно. Мы вышли к ещё одной широкой дороге, прямой и ровной. Ветра здесь было немного больше, и пах он странно: ночью, теплом и спящим пыльным солнцем. Резиновые подошвы быстро набрались приятной теплоты. Асфальт дышал летним уходящим жаром. — Они стараются быть с тобой дружелюбными, потому что ты им нравишься, — продолжил Росинант, когда я снова поравнялся с ним, — но в одном ты прав, они совсем не чувствуют меры. На самом деле, я спросил, потому что некоторые из них всё ещё остаются моими клиентами, и будут в числе тех, кто пройдёт следующий тренинг, на который Сенгоку очень попросил тебя взять. Было важно, чтобы тебе это не доставило неудобств. — Не доставит. Мне всё равно, это же работа. Город гудел, почти безветренный, внимательный и дружелюбный. Было слышно, как где-то недалеко отсюда тихонько воет завод. Периодически в наш разговор вмешивался далёкий радостный смех. Возможно, Росинант, как и многие чувствительные люди, занимающиеся опредмечиванием, наделял этот город каким-то особым сентиментальным и важным смыслом, и ему хотелось бы, чтобы я тоже всё это понял и прочувствовал. Это было интересно. Ничего подобного я раньше не видел и не чувствовал, и странный настрой, охвативший меня, превратил эту прогулку из напряжённого испытания во что-то простое и наделённое важностью. Город шумел, но где-то вдалеке, будто он настолько просторен, что без труда вмещает людское множество. Мы ни с кем не пересекались, как если бы были одни. В то же время, вокруг нас ощущалась жизнь. В Норт Блю из-за подмораживающего задницу ветра и близости неспокойного моря гулять было неприятно. — Чем ты занимался в свободное время у себя в городе? — спросил Росинант после продолжительного молчания. Вообще-то, я зарабатывал деньги, но Росинант, наверное, спрашивал немного не о том. Мимо нас прошла шумящая компания, и я задержался с ответом, позволив их голосам превратиться в далёкий отзвук. — Мяч кидал. — Серьёзно? Я глянул на него, не поднимая головы, перехватил его удивлённый взгляд и не удержался от издёвки. — Нет. — У вас там было, где? — Я не из села приехал, а из Флеванса, Роси-я, — сказал я слегка оскорблённо. Росинант странно улыбнулся, и я, чёрт возьми, знал, чему он улыбается. — Откуда у тебя эта привычка? — спросил он, резко меняя направление движения и слегка ускоряясь. То, что Росинант был неуклюжим, не умаляло того факта, что он на условных тридцать сантиметров выше меня, и я с трудом поспевал за его быстрым шагом, замедленный ещё и властвующей надо мной болезненной слабостью. Росинант выглядел так, будто усиленно что-то припоминал и уже забыл о заданном вопросе. Привычка досталась мне от отца. Жизнь не связала меня с родственной душой, лишила родителей и сестры, так что я, не желая расставаться со всем, что у меня было, так просто, многое перенял от своих погибших родителей. Кроме всего, я стал использовать передающееся в нашей семье по наследству тайное имя, как своё второе, желая ещё крепче привязать к себе единственных людей, которые были мне близки. Всё равно оно погибнет вместе со мной — мне детьми разжиться не светило. — Всегда была, — ответил я грубовато. Росинант хитро на меня глянул, и его глаза блеснули, поймав яркий красно-голубой блик висящей напротив барной вывески. — Оттуда же, откуда и второе имя? — поинтересовался он со странной осторожностью в голосе. Думаю, он просто предположил что-то. Пусть додумывает мою нерассказанную историю, как хочет. — Не знаю. Может быть, ты знаешь? — ядовито спросил я в ответ. Мне было противно непрошенное любопытство от человека, с которыми меня связывает два месяца практики и страшное, ещё пока что не проявившее себя с худшей стороны, мерзкое трепетное неразделённое чувство. — Знаю, — неожиданно сказал Росинант, пиная в сторону мусорного бака жестяную бутылку и нехорошо дёргаясь в попытке удержать себя от падения. Я схватил его за рукав, помогая справиться со своей неуклюжестью. Когда он встал на ноги ровно, посмотрел на меня и тепло заулыбался. — Я с твоим отцом был знаком. Ватер… Это тайное имя лучших врачей северного региона. Твой отец однажды прилетал сюда, чтобы провести для хирургов курсы повышения квалификации. Сенгоку пригласил его к себе домой, так мы и познакомились. Ну, Сенгоку мой опекун. Мне тогда было тринадцать. Росинант неловко хмыкнул, уставившись себе под ноги, свернул с дороги и сел на бордюр. Потрясённый, я слушал его с жадностью, и моё сердце, колотящееся быстро и громко, замерло вместе с этой паузой в его рассказе, ударило с оттяжкой. Я был странно взволнован неожиданно открывшейся мне новой точкой пересечения наших дорожек и тем, как Росинант подал это открытие. Когда я сел рядом с ним, он продолжил. — Когда мы предложили ему остаться в Ист Блю подольше, чтобы провести ещё одни курсы, он отказался, сказав, что его жена должна скоро родить. Забавно. Это ведь он про тебя говорил. Никогда бы не подумал, что встречусь с его сыном. Наверное, поэтому Сенгоку и выбрал именно тебя. Ему хорошо известно, какие надёжные в вашей семье люди. Почему ты не скрываешь своего второго имени? — Разве Сенгоку тебе не сказал? Об этом должно было быть написано в моей характеристике, — оттенок снисходительности никак не шёл в мой голос, и он слегка дрожал от переживаний. Росинант покачал головой. — Этика, Ло. Ты же врач, сам должен понимать, — он улыбнулся и успокаивающе положил руку на моё колено, сжав. Возможно, по моему лицу было видно, что этот разговор слегка расстроил мои чувства, но рука Росинанта, конечно, добавила огня мне в кровь, и я впился в неё стеклянным взглядом, пульс оглушил меня. — Мои родители погибли из-за Янтарного Свинца. У всей моей семьи на него аллергия. Кроме меня. Я не заболел. Эта тайна оказалась лишена смысла. Обо мне мало кто знает, как о сыне своих родителей, но у меня большие амбиции. Я хочу стать хирургом-реаниматологом. Даже лучше, чем мой отец. Прославить своё имя напоследок или вроде того. Я поздно понял, что сказал лишнее. У Росината могло родиться множество вопросов по поводу моего спорного заявления. Почему бы мне не передать это имя своим детям или вроде того. Во всяком случае, это также дало ему повод думать, что жизнь подарила мне подарок в виде лазурной голубизны, о которой я уже имел шанс получить представление. Он начал выглядеть странно-запутанным и ничего не спросил. — Там площадка есть, — вдруг сказал он и указал пальцем в чёрный провал узкого переулка. — Это достаточно благополучный район. Если созреешь покидать мяч, то там обычно гуляют хорошие ребята. Во что играешь? — В футбол, — ответил я слегка прибито, всё ещё не отойдя от растерянности. — В футбол там тоже играют, если ты говоришь о том, о чём я думаю, — он убрал с моей ноги руку и сделал движение, которым пасуют в регби. Я кивнул. — У вас мало машин, — сказал я внезапно. — Мало, — Росинант прикоснулся к асфальту, ровному, гладкому, совсем не избитому колёсами, — город не очень большой. На самом деле, большинство людей используют велосипеды или скейтборды. Всё, что можно хранить в квартире. Многие в принципе отказались от покупки машины. — А зимой? — я тоже тронул асфальт. Он был тёплым, и эта теплота вдруг стала примечательной, отозвалась в моём животе шевельнувшимся волнением. Всё вокруг дышало важностью и простой, будто всё на свете и в самом деле было легко. — Служебные автобусы. Или пешком. Я не стал отвечать. Росинант потянулся и лёг на тротуар. Прикрыл глаза, улыбнулся, будто всё это и его тоже так же смешно и по-детски волновало и трогало. Я заколебался, задрал голову к небу и вдруг увидел, как выглядят звёзды в городе, где мало машин. Небо было низким, ярким и приветливым. Почти невольно я лёг рядом с Росинантом и молча уставился в полоску млечного пути, рассматривая её, как нечто прекрасное и удивительное, хотя я никогда не был слишком чувствителен к проявлениям красоты. Чувство лёгкости обострилось, обрело форму, развернулось во мне, и я сложил руки на груди, прикрыл глаза и подчинился ему. Теплота нагретого за долгий день асфальта успокаивала противно занывшую спину. Я не чувствовал боли и был спокоен. Когда Росинант вернул меня в социальный центр, и мы распрощались, я разрешил себе забыть свою тревогу и записал его в свои приятели окончательно. Всё это было не так важно, вдруг подумал я. Он знал моего отца, к тому же, нас связывала работа и куча странных случайностей, так что всё было в порядке, сказал я себе. Моя одежда пахла теперь пыльной теплотой, руки — асфальтом. Череда побед моего благоразумия оборвалась.