Я могу слышать твоё дыхание, Я дрожу и слышу, как бьётся моё сердце.
Если оказаться в эпицентре взрыва, от тебя совсем ничего не останется. Когда всё то, что ещё было в списке — ну, те три вещи: солнце, горы и крыши — закончилось, в каком-то смысле, думаю, произошёл взрыв. И я был в его эпицентре. У каждой истории есть кульминация, иначе она не может считаться интересной. Такие вещи, когда ваше эмоциональное напряжение достигает предела, похожи на ощущение, будто вы вот-вот умрёте, потому что в этот момент вы не сосредотачиваетесь на каких-то определённых вещах, к вам просто приходит знание о чём-то новом, особое видение привычных вещей. А иногда это просто меняет всё, как в моём случае. Так вот, ответ на вопрос, который был предлогом рассказать эту историю: правда в том, что наверняка знать, что можно, а что нельзя, не может никто, но причина не в основаниях (их отсутствии?) или чём-то подобном. И, конечно, не в том, что вы сами свободны их устанавливать или типа того, вы несвободны, а просто в том, что никто не может знать о скрытой под травой яме, пока не упадёт и не сломает шею.***
Со мной что-то было не так. Для меня было нормально относиться к своему здоровью внимательно, потому что от него зависело, сколько денег я смогу выручить. Сейчас с ним был полный непорядок, и хуже всего было то, что я понятия не имел, чем это может быть. Первым делом я, конечно, испугался — это было уже традиционно. Перебрал в голове все эпизоды прошедшего дня, которые могли бы показаться моей пустоте на запястье провокационными, и, разумеется, нашёл тысячу и один, но мысль о том, что боль пришла ко мне ещё в первый день, ещё там, на парковке, где стреляли в Эйса, заставила меня усомниться. Характер боли не изменился, она стала больше, но не другой. Всё то же ноющее чувство, иногда переходящее в ощущение, будто меня жгут газовой горелкой или режут ржавым ножом. Ладно, дальше я решил действовать непрофессионально и обратился к интернету. Кожа не обгорела. К ней тяжело лип загар, она болела в плечах и шее, но не была красной, потому что я, как правило, гулял ночью. Тем не менее, эти белые пятна… хотелось бы мне думать, что это просто настоящий цвет моей кожи. Всё это выглядело бесполезно. Я старался-пытался, но найти связь между болезнью и её причинами у меня не выходило, так что в какой-то мере всё это просто заставляло окончательно увериться в том, что меня убивает небесный пантеон. Я выдохнул. И вдруг разозлился. — Да пошли вы к чёрту… — прошипел я, сжимая телефон до боли в ладони. Содрал с правой руки перчатку и вцепился в запястье зубами — так сильно, что через какое-то время почувствовал, как они одним плавным коротким движением входят под кожу. В ту же секунду это отчаянное проявление ярости отозвалось во мне такой болью, что я зашипел и отдёрнул руку от лица — она мгновенно опухла, кровь закапала на покрывало. Какое-то время я бездумно смотрел на то, что происходит, а потом задышал часто, горячо, и злость снова вернулась ко мне. На этот раз ощущением триумфа. Как безумный, я вскочил на кровать и поднял руку к потолку, улыбнулся. Метка. Вот она, моя персональная метка. Я ощутил себя сильным. Как никогда решительным и сумасшедшим, это чувство тепло и густо текло во мне, разливалось в груди. — Вам не за что отбирать у меня жизнь, — пробормотал я, сжимая руку в кулак и смотря на неё с такой решимостью, будто она действительно была моим средством связи с потусторонним. Возможно, я даже был прав. — Я вижу его в своей прошлой жизни. В каком-то смысле, мы все связаны друг с другом, — зло повторил я фразу, которую услышал от Моне. Я нуждался в серьёзном разговоре с Росинантом. Уверен, он ничего такого от меня не ждёт, но в этот момент я вдруг ощутил себя готовым открыться, так что это было и не важно. Я не спал. С рассветом это ощущение прошло.***
Я был разбит. Устал, потому что не мог нормально спать, был измучен постоянными переживаниями на одну и ту же тему — они надоели мне, делали меня сдающимся. Так что я рассчитывал на то, что этот день пройдёт, как обычно — он должен был. Когда я пришёл на работу, переоделся, поздоровался с Сенгоку, который сегодня был здесь, старшей медсестрой, всё так и было. Но потом — столкнулся с Росинантом на дежурстве. И это разрушилось. Он посмотрел на меня обеспокоенно. Потом нахмурился, и я уже тогда понял, что всё. Я знал это выражение, видел его неоднократно в моменты, когда Росинант старается терпеть, ждать или быть тактичным с клиентами или Сенгоку. Потом его лицо делалось таким, и значило это, что сейчас он начнёт действовать. Я даже испугаться не успел или подумать о чём-то, когда он схватил меня за руку и настойчиво прищурился. Не думаю, что совру, если скажу, что мне уже было всё равно. — Нам надо поговорить, верно, Ло? Похоже, мы не очень хорошо понимаем друг друга? — спросил он, и я моргнул, медленно, лениво. Я устал от этого, а кто бы не устал на моём месте? — О чём ты хочешь поговорить, Роси-я? Я понятия не имел. Подобное было в духе особенного героизма Росинанта — раздуть из мелочи проблему и сделать вид, что он обязан с этим справляться, но какая мелочь стала спусковым крючком на этот раз, не знаю. Конечно, у меня были проблемы, много, но они не являлись тем, о чём Росинант мог иметь представление. У нас с ним не было недопонимая. Росинант смолчал. Он внимательно смотрел мне в глаза, а потом на его лицо легла тень странного выражения: обеспокоенно-понимающего. Он отпустил мою руку и оглядел так, будто в первый раз увидел или неожиданно открыл что-то новое. Потёр своё запястье и с неловкостью уставился на мою правую руку. — Роси-я? — Ло… — Эй, я перестал понимать тебя ещё в начале разговора, — предупредил я его, поднимая руки в жесте капитуляции, когда он снова поднял взгляд и потерянно посмотрел мне в глаза. — Я правда не понимаю, о чём сейчас ты думаешь. О каком непонимании или проблеме. Росинант моргнул и ломано кивнул. Я повторил за ним этот жест, только твёрже, уверяя в том, что честен с ним, и ему не стоит так нервничать, о чём бы он сейчас ни думал. Может, у него из-за вчерашнего были какие-то проблемы? — Давай найдём более удачное время для серьёзного разговора, если ты хочешь поговорить, — в конце концов, предложил я, и Росинант кивнул ещё раз, на этот раз увереннее. До конца рабочего дня мы не виделись, и я, в общем, не слишком стремился попадаться ему на глаза. Он явно был встревожен.***
Я не мог перестать думать о том, что его волнует. Это оставалось за гранью моего понимания и разбудило во мне такое беспокойное любопытство, что дышащая мне в спину смиренная апатия пропала, как не было. Росинант пообещал мне серьёзный разговор, и я был уверен, что знаю, о чём он будет, но понятия не имею, что именно он может мне сказать. Это заставляло ныть мою спину и укус на руке. Возможно, я просто не мог перестать думать о том, что услышу откровение или что-то важное. Так было всегда, когда Росинант решался завести разговор, но в этот раз всё должно было быть сложнее. Это не давало мне покоя. Я отвлёкся от переживаний, когда приехал в социальный центр и занял себя попытками обдумать и систематизировать то, что прочитал сегодня о психосоматических заболеваниях во время обеденного перерыва. Примерно в семь вечера Санджи написал, что если мне хочется поехать с ними, то у меня есть полчаса на сборы, и я вдруг ощутил это особенное волнение, какое может быть только при запланированной встрече с чем-то, что может всё изменить. Чувство было неприятным и тоскливым, потому что я не обманывался и на всякий случай готовился переживать не самый приятный момент. В меня медленно втекла холодная, твёрдая серьёзность. Когда я переодевался, заметил, что белое пятно расползлось по моему плечу.***
— Ло, где твоя доска? — Эйс удивлённо оглядел меня, Луффи дёрнул за рукав, и моя расслабленная рука нелепо мотнулась. Боже, я был так обеспокоен разговором с Росинантом, что забыл о том, как эта встреча выглядит для остальных. Я не оделся так, будто готов играть в футбол, кататься или валяться на песке, так что на фоне остальных смотрелся, как идиот. — Эй, Ло, — я обернулся. Нами указывала на здорового кислотного мужика. — Это Фрэнки. Он типа… делает прикольные вещи на заказ. Он тебе доску собрал. — И ему, вероятно, тоже за тридцать? — поинтересовался я, довольный возможностью не отвечать на вопрос Эйса. Протянул руку. — Рад знакомству. Фрэнки рассмеялся, хватая мою ладонь здоровенной ручищей. Ладно, все взрослые в этой компании, даже если это Нико Робин или тот старик с афро, в душе были едва ли старше Луффи. — Взаимно, дружище. Знаешь, я тоже год назад приехал в Ист Блю со своим магазином. Думал, отдохну от привычного климата пару месяцев. Но домой уже не вернулся. А так я сам с Саус Блю, так что понимаю тебя. Типа, что чувствуют приезжие, всё такое. А ты, я так понял, с севера? — Из Флеванса, — подтвердил я, кивнув. Фрэнки шутливо поправил воротник рубашки, изображая манерность. — Выглядишь, как дохрена серьёзный парень. Я подхватил шутку, чуть склонив голову в ответ на комплимент и сдержано отозвался: — Спасибо, Фрэнки-я, — я обернулся, перехватил тёплый взгляд Росинанта. — Что за «кое-куда?» Он многообещающе улыбнулся, но ничего не сказал — Луффи опередил его: — Тебе там понравится!***
Это был сюрприз, похоже. К повышенному вниманию я привык и научился относиться к этой бестактности, как к должному. Меня больше не пугала их чудовищная откровенность, потому что никто из них не лез ко мне с вопросами личного характера. Это было таким большим поводом расслабиться, что на фоне него их отношение ко мне, будто я едва вылупившийся птенец, переставало казаться диким. До места мы добирались на грузовике Санджи. Меня уговаривали выпросить отгул, и то, с какой настойчивостью они пытались заставить меня согласиться провести с ними ночь и большую часть следующего дня, заинтриговывало, но я придерживал согласие до момента, когда у меня появится возможность убедиться, что это хорошая идея. Через двадцать минут мы выехали из города, через час — из области, стемнело. Разговоры стали тише, и я задремал, вытянув ноги и привалившись к боку Росинанта, читающего электронную книгу. Всё это вдруг действительно стало таким похожим на встречу с друзьями, что я перестал терзать себя домыслами по поводу отложенного разговора. В принципе, когда мы приехали, я вообще про него забыл.***
Пока остальные выглядели так, будто заняты делом, которое хорошо знают, Санджи позвал меня на крышу своего дома. Мне нечем было помочь ребятам в возне с разведением костра или выгрузкой вещей, которые они собрали, так что не мешать им казалось хорошей идеей. Кроме того, я до сих пор понятия не имел, что происходит. Санджи сел на черепицу, поставил между ног рюкзак и засунул в него руку. Я молча опустился рядом с ним. Он протянул мне цитрусовую газировку, тёплую, сильно пахнущую ароматизатором. — Дрянь, — поделился я, осторожно пробуя. — Пока есть только это. Подожди, они закончат возиться, и я приготовлю что-нибудь человеческое. Так что, возьмёшь отгул? Я скептически осмотрел место, в которое они меня притащили. Дома чуть ближе к центру городка стояли вплотную друг к другу. Горы остро блестели слева. Мокрые камни. Раньше я слышал электричку или морепоезд, так что уехать отсюда можно. Чтобы успеть на работу, придётся сделать это часов в пять утра — это несложно. — Нет уж, — отказался я. — Сколько вы будете тут торчать? Могу приехать завтра после работы, если очень хочется. А там уже выходной, так что, глядишь, и на ночь останусь. Санджи фыркнул с тихим смешком. — Очень великодушно. Не знаю. Думаю, что мы на неделю сюда. Потом у Робин закончится отпуск, будет невежливо заставлять её добираться до работы электричкой. Я усмехнулся. Джентльмен. — Почему вы решили отдохнуть за городом? — поинтересовался я, дожимая газировку. — Потому что в это время в Фууше нет туристов, слишком жарко. В горах спокойно. Это вообще Росинант предложил, ну, с горами тебя познакомить. Я предлагал попозже, но Луффи настоял, и я не стал спорить. В общем, там красиво, когда безлюдно, так что не так уж это и бессмысленно, — Санджи загадочно усмехнулся, коротко на меня глянув. Я вопросительно кивнул. — Видишь, как плотно дома стоят в центре? До нас тут дошла сплетенка, будто ты ради развлечения мяч кидаешь. Зоро, Эйс и Луффи хотят с тобой два на два поиграть. Вон там. — На крышах? — уточнил я без удивления. Не то что бы ожидал, просто эти безумия уже не казались мне достаточным поводом удивиться. — Ну да. В центре всё равно никто не живёт из местных или тех, кто тут участки держит. Там гостиницы и магазины. Туристов нет, так что они часто тут так развлекаются в промежутках между сезонами. — А во время сезонов — в городе? — Угу, — расслаблено усмехнулся Санджи. — Ну так что? — Да не буду я с ними играть, я же не идиот. Здесь с крыш такой вид открывается, а они по ним прыгают. — Нелестно, — не всерьёз упрекнул меня Санджи. — Ты хотел, вероятно, сказать, что это небезопасно. Я думал, что не выгляжу, как любитель сомнительных приключений. — Твоя правда, — Санджи поднялся, потянулся. — Пойду расстрою Луффи. Спускайся, как устанешь пялиться. Я посмотрел ему вслед и медленно выдохнул. Отдых в чьём-то загородном доме — что-то новое для меня, я был слегка растерян. В этом плане их сюрприз оправдал себя. Ещё никогда раньше никто не звал меня выбраться из города, чтобы приготовить еду, посидеть у костра или, там… на крыше мяч покидать. Я уставился в светло-серую линию горизонта, потом поднял взгляд на большие близкие звёзды. Воспоминания о доме заставили меня почувствовать тоску. Что-то странное происходило с моей жизнью в этом городе. Я вдруг подумал, что не чувствую себя одиноким и обречённым. Здесь не было ни следа моей прошлой жизни, холодного города, где врачам мало платят, а солнце показывается только летом, бледное и усталое. Не было тёмного моря, не было двух работ и трёх подработок, приюта в трёх кварталах от однокомнатной квартиры, молчащего телефона, неуютной тишины. Здесь была жизнь, прогулки ночью, люди, которые предложили мне дружбу просто так, потому что им показалось, что я хороший парень или вроде того. Наверное, мне хотелось бы здесь остаться. В этот момент, смотря на остро блестящие камни, слушая бьющиеся о недалёкие скалы волны, это казалось простым и правильным — не возвращаться туда, где будет холодно и тихо. В квартиру, в университет, на две работы и три подработки. Всё это казалось очень близким. Я задумался. Не было действительно больших проблем с этим. Исключая Росинанта, конечно.***
В следующий раз я поднялся на крышу в три утра, взяв с собой недопитый виски. Я чувствовал себя неготовым совершить поход к морю и отказался от игры в футбол на крышах, так что остался в опустевшем доме единственным неспящим среди тех, кто тоже предпочёл закончить вечер. От догорающего костра приятно пахло дымом, ветер успел стать прохладным, так что у меня было всё для того, чтобы не жалеть о своём выборе провести остаток ночи, торча на крыше в одиночестве. Фууша стала для меня очередным удивительным открытием — тихое место, маленький городок для туристов, я был рад, что застал его спящим, отдыхающим от возни и суеты. Подходящие вплотную горы, близкая вода, эти плоские крыши строений в одно-два этажа, запах костра и тишина, хорошо, я был не просто рад познакомиться, я был влюблён в это место. — Ты решил уехать? Я прослушал. Я обернулся. Росинант неуклюже взбирался на крышу и выглядел сонным. На всякий случай я подал ему левую руку. Его ладонь была по-особенному тёплой со сна. — Да. Не только из-за работы, мне надо аренду продлить. Не думаю, что вы успеете соскучиться, я приеду сразу, как смогу. Росинант тяжело сел рядом, прикрыл глаза и выдохнул, спать ему явно хотелось больше, чем разговаривать. — Всё равно обидно, — пробубнил он, ложась на спину. — Я отпуск хочу на две недели взять. — Ого, — с беззлобной насмешкой протянул я, оборачиваясь, чтобы встретиться с Росинантом взглядом. Он продолжал держать глаза закрытыми. — Я думал, ты слишком любишь свою работу, чтобы отдыхать от неё. Росинант коротко усмехнулся. — Так и есть, — он открыл глаза и улыбнулся шире. Приподнялся на локтях. — Сенгоку разволновался и настоял. А потом я встретил тебя в коридоре утром и решил, что это не самая плохая идея. — Лицо Росинанта стало серьёзнее. — Не одному тебе надо привести мысли в порядок. О, я понял, зачем он отодрал себя от кровати и явился — Росинант выждал момент, когда мы могли бы поговорить. Теперь он смотрел на меня, ожидая согласия или отступления. Неуверенный в том, действительно ли это подходящее время для откровений, я отвернулся и повозил по зубам горлышко бутылки, медленно наклонил её, позволив виски обжечь язык. Ладно. Помнится, прошлой ночью я ни о чём не мечтал так сильно, как о возможности решить это. Но бунтовать наедине с собой — это одно, а говорить о таких вещах вслух… Надо ли уточнять, что я боялся? — Не знаю, готов ли я говорить об этом сейчас. — Можно не говорить, — Росинант сел, улыбнулся. — Поиграем в «да, нет». — Я до сих пор не имею и малейшего представления о том, что ты имел в виду тогда, и ты хочешь, чтобы я говорил об этом вот так? — Не ври, Ло, ты понимаешь. То, о чём пойдёт речь. Проблема в том, что я всё это время думал, будто всё в порядке. Но я достаточно наблюдал за тобой, чтобы понять, что это не так. Расскажи мне, что случилось. О, это многое объясняет. Из всех вещей, которые могли прозвучать, эта была одна из самых безопасных, если я правильно его понял. — Подожди, Росси-я. Если ты об этом… всё нормально. Между нами нет недопонимания. Я не знаю, почему вообще ты об этом подумал. Росинант напряжённо промолчал. Когда он задал следующий вопрос, из его голоса ушла мягкость, но я всё равно уловил в его интонациях сомнение. — Боже, ты и правда не понимаешь… Окей, Ло. Тебя кто-то ждёт в Норт Блю? Я говорю о соулмейте сейчас. Я не ответил. Волнение коротко выстрелило мне в грудь и испуганно стихло, напряжение вцепилось в линию моих плеч. Надо ответить, твёрдо сказал я самому себе. Давай, сделай это. Росинант и так достаточно раз спасал положение в моменты, когда ты не мог о чём-то говорить. Нам это нужно — этот разговор, и нужно, чтобы он был честным. Я никому не открывался, никому. Грёбаных восемнадцать лет никто не задавал мне этот вопрос, и я не поднимал эту тему ни разу, никогда. Врачи, родители, даже догадливая Робин — всё это не в счёт. А тут… целый Росинант. Человек, к которому я испытываю чувства. Связанный с кем-то другим, я же сейчас всё разрушу, но это ли не будет самым верным? — Нет, — придушенно ответил я и тут же занял рот виски, отвлекаясь. Виски кончился. — Ты… Боже… Ло, что написано у тебя на руке? Меня передёрнуло, но в следующую секунду я ощутил, как экстренно собираюсь с мыслями. Поставил бутылку в метре от себя, медленно выпрямился. — Роси-я, нет, — жестко ответил я. — Эй, стой! Извини, если я тебя запутал или вроде того. Слушай, послушай меня, хорошо? Тогда, когда я заболел и ты пришёл ко мне, я сказал, что меня отвергает мой соулмейт. Ты решил, что я говорю про кого-то, с кем связан, но, послушай, я не это имел в виду. То есть… Чёрт, Ло, я думаю, что ты мой соулмейт. У меня на запястье написано две буквы. «ВЛ». Тогда я просто… пытался тебе намекнуть. Мне показалось, что ты не хотел сближаться со мной, потому что не был уверен в том, что твоя метка значит именно моё имя. И потом, когда ты пришёл и мне стало лучше, я думал, что ты поймёшь это правильно, и так и было. То есть, я думал, что так и было. Пока не увидел твоё лицо на следующий день. Ло… Я сейчас ничего от тебя не хочу, ладно? Ничего не прошу и не требую, не пытаюсь сделать обязанным или поставить перед фактом, но нам надо разобраться, двоим. Так что, пожалуйста, покажи мне свою руку, пока это не убило нас. Потому что оно может. Я застыл. Я — его соулмейт. У Росинанта на руке написано две буквы — обе значат моё имя, господи, господи, меня накрыл такой чудовищный ступор, что я не мог пошевелиться, просто застыл с растерянным выражением, как идиот, и всё это медленно разворачивалось во мне странным, опасным чувством — счастье и паника, неверие и теплота, и капля холода, скатывающаяся в мой живот. В моей голове укладывалось это страшное понимание — или он или я. Или я отвергну его, и он окажется в опасности. Или я… или я начну с ним отношения, раз он, похоже, пытался сделать это. Но тогда… — Ло, ты со мной? Ло, я думаю сейчас о том же, о чём и ты, буквально слышу твои мысли. Поговори со мной, пожалуйста, не надо думать об этом одному. Ло. Ло? Я моргнул. Перевёл взгляд на его запястье, успокаиваясь. — Покажи. Росинант снял перчатку и доверчиво протянул мне руку. Я потянулся к чёрным буквам на его запястье — ровным, написанным толстыми уверенными линиями моего почерка. Дотронулся, и боль сломала мою спину до темноты в глазах, не оставляя сомнений в том, что имя моё. Реакция моего тела на это интимное касание была однозначной. Я заставил себя переждать приступ неподвижно, изображая в остекленевших глазах задумчивость, мне не стоило выдавать Росинанту эту правду, потому что я знаю его, он выберет в мою пользу. — Всё в порядке? — спросил Росинант обеспокоенно. — Да, — ответил я твёрдо. — Да, нормально. Я… не чувствую, что умираю от того, что трогаю твою руку. Я попытался улыбнуться, чтобы убедить его. Было даже хорошо, что улыбка вышла растерянной. Росинант медленно моргнул, ожидая. Хорошо. — У меня на запястье ничего нет, — сказал я ему, отнимая пальцы от букв. Посмотрел на него, но он не выглядел так, будто был поражён до глубины души, так что я снял перчатку и показал ему распухшую руку со следом моих зубов. — Ты… кусал себя? — Росинант нервно улыбнулся, осторожно касаясь укуса. Это должно было быть небольно, соулмейтам такие прикосновения приносят удовольствие. Я усмехнулся. Мой лоб покрылся испариной, спина болела до пота на висках. — Я просто не думал, что всё получится вот так. Я сегодня ночью думал о прошлом вечере и… Росинант. Ты мне нравишься, я понял это сразу, как увидел тебя. А потом ты приехал поговорить, и… я очень испугался того, что почувствовал. Мне с детства говорили, что ничего не выйдет, и я так всю жизнь думал, а тут увидел тебя, и был так напуган, что не знал, как быть. Раза три, наверное, я думал просто перестать общаться с тобой, пару раз порывался уехать обратно, бросив практику, но уговаривал себя остаться или находилась какая-то другая причина. Я боялся, что создам тебе проблем, так что не пытался об этом говорить, рассчитывая на то, что уеду отсюда в августе, и эта история просто забудется. Теперь всё серьёзнее, да? Росинант кивнул, смотря на мою руку. По его глазам было видно, что он собирается с мыслями. — Врач говорил тебе, чтобы ты ни с кем не связывался — это понятно. Это понятно… У меня на руке твоё имя. И… когда я проявляю к тебе внимание, ты хорошо себя чувствуешь? Будь честен. — Да, — соврал я. Потому что я знал, что он заговорит об этом сразу же, как только мы обсудим эту ситуацию. Он собирался отдать свою жизнь взамен на мою. Этого я позволить не мог. Зоро — у него на руке буква была тусклой, он пережил смерть своего соулмейта. Известно много случаев, когда выживали люди, потерявшие родственную душу, и чудовищно мало случаев, когда люди переживали разрыв связи. У Росинанта были шансы остаться в живых. Значит, выбор очевиден. Мне было, наверное, проще смириться с этим, я был психологически готов умереть в одиночестве и нищете. И если у меня есть эгоистичный шанс перед смертью надышаться… То это даже выглядит неплохо. — Росинант, меня зовут Трафальгар Ди Ватер Ло. У меня Ди-патология, значит, не исключено, что буквы просто не появилось по какой-то причине. Но она есть. Даже целое имя. Росинант не был убеждён. — Ло, я сейчас обращаюсь к тебе совершенно серьёзно. Ты предлагаешь нам… начать отношения, верно? В нашей ситуации. Просто сделать шаг в неизвестность. И ты полностью уверен в том, что это не убьёт и не покалечит ни одного из нас. Я правильно понял то, что ты пытаешься мне сказать? — Аргументов за, я так понимаю, больше, чем против? Моё сердце не остановилось от того, что я сделал это, и мы выяснили, что страдали исключительно потому, что я пытался разорвать связь. Сейчас у нас всё в порядке, ведь так? — Так, — согласился Росинант. — Я тебе доверяю. Ты? — Да, — я смутился. Не тому, что нагло вру ему, нет, с этим не было проблем, ведь это было благородное враньё, почти героизм. Просто, он был согласен. Всё замечательно, но я, кажется, только сейчас начал понимать, что с этого момента я состою в отношениях. Я же понятия не имею, как это. — Тогда, Ло. Можем мы… Боже… У тебя нет на руке имени, никакого доказательства, но раз ты говоришь… Прости, я немного смущён. Вот я идиот, мне уже за тридцать, а я смущаюсь, будто мне пятнадцать лет. Эти слова вдруг сделали всё простым, и я неожиданно тихо, легко рассмеялся. Окей, должен признать, у Росинанта отлично получается обличать эмоции в слова. — Я смеюсь не над тобой, чтобы ты не подумал, — сказал я, улыбаясь, — просто я не ожидал, что ты скажешь что-то подобное. Всё хорошо, Роси-я. Не понимаю, чего ты вдруг решил так осторожничать. Я думал, ты становишься охуенно серьёзным и решительным, когда собираешься сделать что-то правильное. Я понял тебя. Я согласен. И ты можешь, — тут я замолчал, твёрдо посмотрев ему в глаза. С него медленно сходила растерянность. Росинант глупо моргнул мне в ответ, и, когда его глаза снова открылись, он выглядел самым счастливым человеком на земле, он выглядел дураком. Я не романтик, ничуть, не думаю, что во мне есть хоть капля сентиментальности, но я и правда готов был отдать свою жизнь, чтобы увидеть это. Его улыбка отозвалась во мне странным ощущением, таким, будто это правильно, всё то, что произошло. Будто я ждал этого дольше, чем живу. Росинант протянул руку, положил её мне на шею, и я закрыл глаза, расслабляясь. Он с шуршанием двинулся, садясь удобнее и ближе, его выдох обжёг мне щёку, и сердце отозвалось на это громким, безумным стуком. Всё ещё держа глаза закрытыми, я услышал, как он усмехнулся, и тогда медленным движением повернул голову, находя его губы своими. Какое-то время мы были неподвижны. Не знаю, по какой причине это произошло с ним, но я был оглушён, потому что во мне ревел огонь, и это было больно, очень, так больно, что почти невыносимо, и в то же время я был готов улыбаться, плакать, радоваться, как ребёнок, потому что в груди было тяжело от теплоты, а сердце колотилось так, будто боролось с тем, чтобы не остановиться. Потом Росинант отмер, и я почувствовал его язык, тронувший нижнюю губу, приоткрыл рот и не умер, нет, я всё ещё был жив, я, блять, был живее, чем когда-либо! Ощущение поцелуя с Росинантом, настоящего, реального, того, в котором я принимаю участие, господи, какая это была странная мысль, но она заставила меня улыбнуться и порывисто обнять его, ломая магию момента, потому что этот момент был реален, он происходил, и мне хотелось ощутить его так, как ощущает воду погибающий от жажды, как ощущает свободу выпущенная птица. Я крепко прижался к нему, заставляя опуститься на черепицу и схватиться за мою спину второй рукой, с напором толкнул язык ему в рот и выдохнул в щёку. Оторвался на секунду, чтобы посмотреть на потерянное лицо, а потом снова прижался к губам, обнимая ещё крепче, вцепляясь пальцами ему в волосы, чувствуя его сердце, его жар, его слюну, дыхание, кровь под кожей. Потом я отстранился и длинно выдохнул. Росинант разлепил глаза. Они были чёрными, но на нём это выражение желания смотрелось нелепо, он выглядел, как растерянный ребёнок, который может и хочет что-то получить, но не знает, как. — Господи, всё нормально? — спросил он, на секунду отпуская меня, чтобы сесть и снова вернуть руки мне на спину, прижимая. Я услышал его обезумевшее сердце. Мне было так больно, что не чувствовались ноги и руки, но они всё еще двигались, когда я пытался делать это. — Я в порядке, — ответил я, закрывая глаза. Было слышно, как медленно приходит в норму ритм сердца Росинанта. Это звучало искренне. Чёрт возьми, это было так. Я мог благородно врать, но, в конце концов, я любил его, и позорно хотел всего этого с того самого дня, как мы познакомились. Он был в моих воспоминаниях, где-то в моей прошлой жизни, я уверен, что любил его и тогда. Что бы ни произошло с нами там, как бы ни сложилась та жизнь, в этой Росинант был со мной связан, и сейчас я был счастлив, что смог это узнать. Хоть раз в жизни, хоть её ценой, но я чувствовал, что не одинок, что могу улыбаться просто потому, что ощущаю себя правильно.***
Я потерял сознание в электричке. Когда пришёл в себя, спина болела настолько, что мне едва удавалось сдерживать крик. Но я думал о том, что Росинант ждёт меня, и о том, что он счастлив, и боль никуда не уходила, но ощущение его счастья отзывалось во мне такой теплотой, что заставляло совсем сходить с ума. Мне было наплевать на это. Я был таким же счастливым, как эти люди с синдромом новобрачных, когда не хочется отлипать от человека, чувства к которому кажутся настолько взаимными и надёжными, что вы даже заверяете их на бумаге. Не знаю, откуда во мне эта жертвенность, может быть, Росинант научил меня тому, что это нормально — бросать всё ради людей, которые тебе дороги. Потому что я готов был терпеть боль сколько угодно. Готов отказаться от своего будущего ради того, чтобы он почувствовал себя по-настоящему счастливым, и эта готовность ощущалась титановым стержнем. На всякий случай я отработал свою смену, как в последний раз, и забрал свою чашку из ординаторской. Я отдавал себе отчёт в том, что делаю сейчас: невербально сообщаю о том, что никогда не вернусь сюда снова. Делаю это для того, чтобы Росинант не наткнулся на эту чашку мельком, когда… всё случится. Я странно себя чувствовал. Так, как обречённый на смерть человек бросается исполнять последнюю волю. Хочет получить всё и сразу — я собирался сделать именно это, когда вернусь в Фуушу. Я исполнял последнюю волю… Господи. Я собираюсь умереть. Я не заплатил за комнату в социальном центре, собрал вещи. Присел на кровать, чтобы попрощаться с этим местом, всё ещё ощущая волнение и растерянность. Надежду, налёт неверия, убеждённость… всё то, что, наверное, и должен был ощущать. Мне подумалось: что было бы, если бы у Росинанта на запястье не было моего имени? Был бы я счастливее, прожив долгую жизнь, став врачом, прославив своё имя. Это ведь было тем, чего мне хотелось с детства, той причиной, по которой я сделал тайное имя основным. И вот, я отказываюсь от всего этого. Я мог бы… я всё ещё могу всё изменить. Купить билет на морепоезд и никогда не возвращаться в Ист Блю. Выжить и всё такое. Я схватился за голову, придавленный тем, что чувствовал. Я не хотел. Я этого не хотел. Потому что этот неполный месяц, проведённый в Ист Блю, был для меня дороже всей прожитой жизни и всего того, что может случиться в будущем. Утрируя, получил шанс закончить свою жизнь и согласился на него, потому что был уверен, что никогда не почувствую себя счастливее или лучше. Сенгоку был прав, я потерял голову. Поддался чувствам. Я понимал это, эту ясную мысль, повторял её про себя, я был согласен. И в то же время, мне не казалось, что это плохо.***
Росинант встречал меня на перроне. Когда я вышел из вагона с дорожной сумкой, купленной на деньги, которыми собирался платить за комнату, он нахмурился. — Если ты берёшь отпуск и остаёшься здесь, то я тоже живу здесь. И уезжаю на работу в пять утра, да, — сказал я, угадывая незаданные вопросы. Лицо Росинанта расслабилось, он выдохнул и с неловкой робостью сделал в мою сторону шаг. Потом деревянно обнял меня, тепло выдыхая в макушку. Я закрыл глаза и улыбнулся, прижимая его к себе и принимая подступившую боль так, будто она была чем-то восхитительным. В каком-то смысле, я опредметил её, сделав вещественным доказательством своих чувств. Чем сильнее, тем сильнее. — Знаешь, я должен извиниться за это, но я боялся, что ты не приедешь. Передумаешь или… в общем, что ты решишь уехать. Я счастлив, что ты не сделал этого. — Ты как ребёнок, — я усмехнулся, отстраняясь, чтобы посмотреть ему в глаза. — Ты говорил остальным? — Ло, как ты можешь, это же аутинг, — шутливо возмутился Росинант, отпуская меня. — Вообще, не думаю, что им нужно это говорить. Они знают, что написано у меня на запястье. Мне кажется, что они давно догадались. — О, как здорово, пойду и скажу им спасибо за тактичность, — иронично протянул я, поднимая брошенную на бетон сумку. — И что, какие у нас планы на выходные? — Если ты не устал, я думаю, можно забраться в горы. — Если без компании мартышек, то я не устал. Если с ними, то устал. — Ло, я знаю тебя лучше, чем ты думаешь, так что, конечно, я не сказал им о том, как собираюсь провести день. Ладно, похоже, мы договорились. Росинант неловко улыбнулся и пошёл в сторону дома. Я последовал за ним, ощущая, как усиливается моё волнение, превращаясь в трепетное предожидание. Это было моё первое свидание, настоящее, я имею в виду, а не попытки Росинанта устроить их, когда я даже не предполагал, чем они были на самом деле. Это, ну, моё последнее свидание, возможно. Пока я не делаю ничего действительно вызывающего, как то, что я устроил на крыше перед отъездом в город, мне не стоит волноваться, но я же не идиот и знаю, что должно произойти. То есть, что произойдёт, потому что я хочу, чтобы это случилось, к чему бы потом это ни привело.***
— Расскажи о том, что ты видел. Помнишь, мы говорили у тебя дома в ту ночь. Я готов продолжить. Мы сидели на крыше заброшенного гостевого дома, стоящего на плато. У меня не было никакого желания сбивать ноги, забираясь слишком высоко, но этого было достаточно, чтобы я мог ощутить важность момента. Сейчас было около девяти вечера, можно было увидеть, какие дома оставались населёнными в перерыв между сезонами. Дом Санджи я тоже нашёл. Мне нравилось то, как по-особенному одиноко можно было ощутить себя в горах. Это не было плохим одиночеством. Я даже решился на этот разговор. — Мало чего. Я помню, что болел. Несколько раз я видел, как задыхаюсь. На самом деле, ко мне пришло очень много воспоминаний о своём брате, и они чёткие, я хорошо их помню. Есть несколько с тобой, но они, эм, причиняют физическую боль. И я не видел твоего лица, ни разу. Но, когда встретил тебя, был уверен, что это именно ты. Я кивнул, спокойно принимая сказанное. Росинант не рассказал ни о чём таком, чего бы я не знал. — Твой брат — большая проблема. — Ну, Дофламинго… не самый хороший человек, но его, наверное, тоже можно понять. Я хотел бы ему помочь, но нельзя сделать этого, если человек не чувствует, что нуждается в помощи. Он считает, что поступает правильно — вот в чём проблема. Опасно не то, что он подвержен жестокости, или мыслит слишком радикально, или тщеславен, опасно то, что он уверен, будто прав. И он готов лишать других жизни из-за этой убеждённости. Я помню, что убежал от него, тогда, в смысле. — Я тоже видел его. Я знаю, что пришёл к нему. Вы жили вместе. Помню много эпизодов с тобой. Это не выглядело так, будто я или ты были счастливы. Мне не нравится то, что я вспоминаю. — Я думаю, что понимаю тебя. Я чувствую, что был бы счастливее, если бы никогда не вспоминал об этом. Это не то, что делает мою жизнь лучше, но это, возможно, должно что-то значить. Я не ответил. Подумал, что, наверное, меня эти воспоминания морально подготовили к тому, что ничем хорошим наша встреча в этой жизни не закончится. На самом деле, в этот момент я ощутил отчаяние. То, какое, возможно, придётся пережить Росинанту. Оно очень знакомо родилось во мне — ощущение потери, так живо, что я на мгновение потерялся в нём. Он любит меня, подумал я. Моргнул. Он любит меня. И он не хотел бы, чтобы я умирал. Что он будет без меня делать? — Я люблю тебя, — выдохнул я твёрдо, уверенно. Росинант дёрнулся и замер. Потом прикусил нижнюю губу, будто собрался рыдать. — Господи… — он поднялся и пересел, оказавшись передо мной на коленях. Его глаза блестели нечитаемым выражением. Потом он обнял меня, аккуратно, будто, не знаю, пытался успокоить, хотя на самом деле я был удивительно спокоен. Это он выглядел так, будто собрался реветь или умирать. Я сомкнул руки у него за спиной. — Господи, Ло… Я тоже люблю тебя, ты потрясающий. Я ждал тебя всю свою жизнь.***
Комната Росинанта была на мансарде — я это знал, иначе как бы он выполз на крышу, не перебудив весь дом? Моя комната была на первом этаже, там же, где и остальные гостевые места, исключая это. Когда мы вернулись, было почти четыре утра. Все спали. Я принял душ, потом поднялся к Росинанту в комнату, игнорируя свою. Мои вещи уже были там, я ясно дал ему понять, что серьёзен, так что он не спрашивал и не уточнял. Просто дожидался. Моё сердце взволнованно билось, когда я смотрел на него. Он сидел на кровати, тоже после душа, его волосы были мокрыми, взгляд нечитаемым. Во мне не было ни капли сомнения, я справился даже с его тенью. Что бы Росинант сейчас ни решил: просто лечь спать, не спать до утра, говорить, молчать, смотреть фильм, читать вслух, заниматься сексом, поджечь деревню, я был морально готов ко всему, принял бы всё. Я смотрел на него с этой решимостью. Когда её стало достаточно для того, чтобы он убедился, Росинант закрыл глаза. — Иди сюда, — позвал он, осторожно раскрывая руки и двигаясь назад. Я сделал длинный шаг в его сторону, с едва слышным шорохом опустился на колени между его ног, и Росинант сомкнул объятия за моей спиной, перевернулся, укладывая на кровать. Поднялся надо мной. Я увидел его глаза, эту сотню тысяч вопросов, видел желание, любовь, счастье, смесь неверия и убеждённости, видел отражение своих глаз. Потом я поднялся на локтях, медленно. Закрыл глаза и поцеловал его, одной рукой вцепился в его шею и потянул на себя, напирая, но не настаивая, делился с ним чувствами, говорил ему, что всё правильно, я был возбуждён, и мне тоже было страшно, но я знал, что делаю. — Ло, скажи мне, да или нет? — спросил он едва слышно, когда отстранился. Господи, какой он смешной идиот, господи… Видит Бог, видит небесный пантеон, я хочу отдать жизнь, всю свою жизнь, мечту, своё время, всё, что у меня есть хочу отдать за этого тридцатилетнего ребёнка, оказавшегося таким понимающим и надёжным в жизни, но таким растерянным идиотом в отношениях. — Господи, ты вспомнил про правило активного согласия… До этого ты вспомнил про аутинг, — я прижался губами к его скуле, виску, лбу, губам. — Да. Росинант выдохнул, с присущей ему очаровательной неловкостью перетёк в сидячее положение, дрожащими пальцами взялся за мою футболку и потянул, снимая. Я послушно выскользнул, куда более грациозный, чем он, помог ему справиться со своей верхней одеждой. Росинант с теплотой осмотрел меня, тронул рёбра, провёл пальцами по груди, погладил руку. Я улыбнулся и поцеловал его между ключиц, поторопил, запуская пальцы под резинку белья, проводя по животу. Он надавил рукой мне на грудь, укладывая. Неловко приподнялся, раздеваясь окончательно, коротко глянул в мои глаза — я смотрел на него со смесью из решительного спокойствия и желания, хотел его в каком-то особенном романтичном смысле, не жадно. Может быть, всё было бы по-другому, казалось бы более настоящим и происходило бы иначе, если бы я не воспринимал это, как прощание, а я именно это и делал. Собирался прощаться и не давил на него, не вёл, но поддерживал, не потому, что не умел или боялся, а потому, что мне хотелось знать, как ему хочется, запомнить то, каким он представляет свой первый раз, и умереть с этим воспоминанием. — Ты очаровательный, — сказал я, улыбнувшись, когда понял, что мы оба замерли. Росинант усмехнулся, прижался губами к моему виску, лёг сверху, кожа к коже, тепло, горячо, тесно, сухо, и я ломано выдохнул, закрыв глаза. Потёрся о него, длинно и с нажимом, Росинант вернул мне выдох, уткнувшись носом в волосы — мне отчаянно не хватало роста, чтобы позволить ему касаться в таком положении губами чего-то, кроме лба и волос. Зато я мог. Я поцеловал его подбородок, небольно укусил шею, слегка приподнялся, лизнул ключицу, с силой вдохнул запах его кожи, потёрся о него ещё раз, он вернул мне и это движение. Всё это выглядело неловко и неумело. Так оно и было, господи, я не был когда-либо заинтересован в том, чтобы просвещаться в этой области, но хотел ощущать Росинанта так сильно, как ничего больше. Бедром я чувствовал, что он тоже. В какой-то момент он с жарким дурным выдохом стёк ниже, широко облизал шею поперёк кадыка, попробовал облизать грудь — я не отреагировал на эту ласку бурно, потому что не был чувствительным там, но положил одну руку Росинанту на плечо, а другую впутал в волосы, поощряя. Для него это тоже впервые, и он пытается ничего не испортить, осторожничает. Он не портил, боже, он слишком очаровательный. Его язык на своём животе я встретил острой судорогой, дёрнулся, порываясь сжаться вокруг его головы, но остановил себя, позволяя ему продолжить. Примерно в этот момент я нарушил шуршащую тишину, проскулив. Мне было больно так сильно, что ноги дрожали. В то же время, я был чертовски возбуждён. И нуждался в том, чтобы сейчас мы торопились, поэтому потянул его за волосы, отрывая. Росинант сел, послушно следуя за рукой, глаза у него были совсем глупые и пустые от переживаемых чувств. Я сел следом, на его бёдра, ткнулся лбом в плечо и чуть дрожащей рукой провёл по его члену, прижав к себе. Постарался, неудобно взял оба и провёл длиннее, мягче, едва сжимая пальцы, болезненной лаской. Росинант запрокинул голову, дёрнулся, шумно выдыхая, сжался, пропуская судорогу, пытаясь ощущать мою руку на себе, мою кожу на своей. Я делился с ним этими ощущениями, разделяя на двоих какое-то время. Потом их стало достаточно для того, чтобы Росинант решил шагнуть дальше. Я к тому времени довёл себя до того, что почти ничего не понимал. Он уложил меня на спину, пропал на время, вернулся обратно через ёбаную вечность, чтобы уверенно коснуться холодными влажными пальцами сжатых мышц. Я нервничал слегка, но, как мог, расслабился навстречу, впустил его в себя и замер на секунду — неприятно не было, было холодно, тянуло, но хорошо, если подумать. Потому что это Росинант, его пальцы во мне, осторожные и внимательные. Он двигался, и иногда это причиняло боль, когда он пытался растягивать, иногда не ощущалось никак, а иногда было действительно хорошо, так, что я резко выдыхал сквозь сжатые зубы, крепче сжимал пальцы на его плече. Росинант был сосредоточен, иногда отвлекался, чтобы прикоснуться к моей коже губами, я на него не смотрел, я пил ощущения своим телом, как бы оно ни отзывалось: болью, судорогой, дрожанием, для меня всё было драгоценностью. — Я могу? — спросил он, когда я смог расслабиться окончательно. Голос его был на октаву ниже, но всё ещё сохранял осмысленность и осторожность. Я любил его за эту внимательность. — Конечно, — ответил я в тон, шумно выдыхая ртом, когда Росинант медленно вытянул пальцы. Попробовал сжаться, не уверен, что знаю, зачем, просто сделал это несколько раз, ловя эхо ощущений. Я услышал, как Росинант раскрывает презерватив и это заставило меня улыбнуться. — Хороший мальчик, — с лукавым смешком сказал я ему едва слышно, и он неловко усмехнулся в ответ. Я всё ещё не открывал глаза, позволяя реальности быть вне меня. Я был ощущением, сосредоточенным и отдающим. Росинант мягко взял мою за голень влажной рукой, потянул, укладывая ногу на плечо, погладил колено. Другую ногу я осторожно уложил на его плечо сам, и Росинант благодарно-ласково прижался губами к коже ниже колена. Потом подался вперёд, погладил мои волосы, другой рукой направил себя. Я встретил это мокрое касание, едва заметно вздрогнув, Росинант коротко выдохнул, будто собирался залпом пить, а потом сильным, уверенным, удивительно точным для себя движением толкнулся. Я был готов и не был готов к тому, что почувствую, но это было больно, тянуло, ощущалось даже острее, чем то, что происходило с моей спиной. Я отозвался потрясённым стоном, выдохнул ртом и зажмурился, принимая. — Ты в порядке? — тихо, сипло, почти испуганно спросил Росинант. — Да, расслабься, — ответил я на выдохе, терпя. — Я был готов к этому. Только подожди, не двигайся. Меня уже не порвёшь, уздечку порвёшь. — Я нормально, — спокойнее сказал Росинант, снова погладил мои волосы, его рука была мокрой. Меня тоже бросило в пот, слегка трясло, но я… был тут. — Я тоже. Росинант двинулся, почти не выходя. Я сжался. Из-за тесноты инерция от этого движения отозвалась во мне так, будто затронула органы или, не знаю, будто он вышибал мне дух. Кожа вокруг члена была раздражена, но это всё равно было хорошо. Подождав, Росинант сделал это снова, на этот раз я заставил себя встретить его нормально — мне стало легче. Ощутив перемену, он отпустил себя и ускорился, вцепился в меня двумя руками, и в этом было столько напора, жадности, любви, внимания, что я подавился выдохом, захрипел, вжался затылком в одеяло и продолжил издавать эти умирающие звуки. Мой член был полутвёрдым, но я был согласен не кончать вообще, чтобы чувствовать Росинанта в себе, потому что это было так, как я не мог себе представить. Я просто выл на грани слышимости, хрипел, дышал, пытался дышать, вернее, жмурился, хватался за него, сжимал ногами его голову, сжимался вокруг него, и иногда, моментами, Росинант входил под особенным, мягким углом, когда тянуло не слишком сильно, и под зажмуренными веками остро стреляло ослепительно-жёлтым. У меня встал полностью, член тёрся о живот, и я не знал, что делать, потому что было много, и, блять, было. Это происходило, и я не помнил себя. Неловко протиснул руку, получилось только ребром ладони по животу, дотронулся до себя, сжал между указательным и средним пальцем член, позволяя отдаче от движений управлять своей рукой. Произошло это быстро, я был близок к концу, наверное, с того самого момента, как мы начали. Судорога замерла во мне, ноги задрожали, и я выгнулся, встречая её, а потом она стремительной волной прокатилась по мне, оглушая. Голос замер лишающим воздуха комком в горле, но потом, с оттяжкой, протолкнулся, превратившись в крик, негромкий, перетекающий в стон, такой, будто я был измучен и умирал. Меня вышвырнуло из собственных ощущений, я глубоко вдохнул, пытаясь найтись, и нашёл Росинанта, вцепившегося в меня и кончающего долго и тяжело. Он не издавал совсем никаких звуков, но трясся и жался ко мне, будто не знал, что делать с ощущениями, которые на него навалились. — Всё в порядке, всё хорошо, — зачем-то прошептал я, обнимая его крепче, и Росинант расслабился, выскальзывая, вытянулся. Я погладил его спину, вторя ему и растягиваясь на кровати. Пустота ощущалась приятно, если честно. Росинант всё ещё дрожал в руках. Потом, не сказав ни слова, поднялся и ушёл, шатаясь, будто вусмерть надрался. Он загрохотал чем-то этажом ниже, я не сосредотачивался, просто лежал и дышал, жил, я жил? Я всё ещё жил, мне было охуенно больно и так хорошо, что я не знал, что делать, поэтому не делал ничего. Но я дышал. Не умирал, я не умер. Когда Росинант вернулся и вытер меня, смотря так, будто вот теперь, вот сейчас он не верил, я уставился на него жадно, требовательно, чтобы видеть и быть уверенным в том, что вижу. Боль уходила, спина ныла, но её не разрывало на части, значит, господи, значит я проснусь завтра и смогу ещё раз всё это почувствовать. — Я люблю тебя, — выдохнул Росинант, помогая мне влезть в футболку. Я улыбнулся ему, как улыбаются говорящим искренние и сентиментальные вещи детям. — Я тоже.***
Через час меня резко бросило в жар, температура поднялась до тридцати девяти, я начал бредить. Сквозь лихорадку ощутил, как Росинант проснулся и положил полотенце мне на лоб. К семи утра она достигла сорока, и я потерялся в густой темноте и шуме крови.