Сражаясь с чудовищами, опасайся сам стать чудовищем, и, смотря в Бездну, помни, что и Бездна смотрит в тебя
Раскаяние — самая бесполезная вещь на свете. Вернуть ничего нельзя. Ничего нельзя исправить
Коричневая жидкость льётся в прозрачное стекло. Пошла третья бутылка, наверное, впрочем, плевать, счёт им он не ведёт и не вёл никогда. Дом обставлен всевозможной мебелью, но он сидит на полу, в своей комнате, раз за разом опрокидывая в себя дорогой виски. Тело жгло изнутри — это заращивались раны и ожоги, но его боль не имела к физической никакого отношения. Пузатая бутылка с вызывающе-шикарной этикеткой летит в стену, рассыпаясь сотней мелких осколков.***
Писк…до чего же он противный. Наугад она тянется правой рукой к раздражителю. Но звук становится всё истеричней. — Ну хватит, прошу. Если это пытка звуком, то я всё вам расскажу, только выключите. А если я умерла и попала в ад, то можно мне лучше в кипящий котёл? — она снова пытается открыть глаза. — Даже присмерти, ты в своём репертуаре. И почему я не удивлён? — Марко, это ты? Я что, в твоей клинике? О, нет, только не это? — она пытается привстать, но, острая боль в районе ребёр не дает ей осуществить задуманное. — Не поверишь, но когда я увидел тебя на пороге, у меня была точно такая же мысль. — Ладно, — ей, наконец, удаётся открыть глаза и убедиться в своей правоте, — и как сильно я поломалась? — Четыре сломанных ребра, сильные ушибы половины внутренних органов, отбита печень, сотрясение мозга и ожоги спины первой степени, — он снимает очки, — ну и ты провела без сознания сутки. — Вот почему я не могу даже сесть. Но ты же отличный док, хоть и говнюк, я верю, что ты меня починишь. Девушка внимательно смотрит на темноволосого мужчину. — Ну, рёбра мы тебе почти срастили, и, если ты соизволишь пролежать ещё сутки, они срастутся окончательно. Ожоги ерунда, а всё остальное вполне лечится сыворотками. Неделя-другая и будешь в норме. А вот та, вторая у меня вызывает опасения. Физически она почти в порядке, если не считать сильного истощения, а вот морально…я бы сказал, живой труп. — Кейт тоже здесь? — она подскакивает на месте, от чего приборы синхронно заверещали. — Будь добра, ляг, иначе, я привяжу тебя к кровати. Она в соседней палате. И, будь добра, попроси своих головорезов покинуть клинику — они пугают персонал и больных. Только сейчас она заметила маячившего за дверью палаты Джека.***
Кейт…с ней изначально всё пошло через жопу. Знал же, что не надо было связываться с этой девицей, но, выбирая между соблазном отлично провести время в койке или внять голосу разума и не приближаться друг к другу, они оба всегда выбирали отлично потрахаться. Проклятье! Голова тяжелела всё больше и больше. Чёрт бы их побрал обеих, дочерей Пирса. Что родная, что приёмная — редкостные стервы, одного поля ягоды. И, за любую из них он готов был свернуть шею любому, даже голыми руками. Привязанность — это слабость. Так, кажется, говорила она ему когда-то. И что теперь — он погряз во всём этом дерьме по самые уши. С момента возвращения его никто не трогал, но от этого становилось только хуже: лучше хорошая драка, чем пафосное молчание. Все считают себя преданными, обманутыми. Произойди такое с ним, он бы первый пустил пулю в лоб мудаку, который осмелился пойти против своих. А теперь он и сам был тем самым мудаком.***
— Знаешь, можно уже снимать с больницы оцепление, — подпихнув под спину подушку, она испытующе смотрит на Джека, который, скрестив руки, стоял сбоку. Он пожимает плечами и что-то быстро набирает на своём коммуникаторе. — Выздоравливай, крошка! — Барри, заглянув в палату, кивнул Джеку и, насколько смог, улыбнулся девушке. — Обязательно! С меня ящик пива! — она помахала ему рукой и повернула голову к Джеку, — слушай, мне нужна твоя помощь: я не мылась уже кучу времени, меня здесь, похоже, протерли всякой дезинфекцией, но я очень хочу в душ. Ты не мог бы меня туда переместить? Осторожно опустив её на прорезиненный пол, он делает шаг к двери. Зашумела вода, обернувшись, он увидел, как она пытается встать без опоры. Пока ей удалось только опереться двумя руками о стену и подставить всю себя под струи воды. Его охватило странное чувство. Словно, изнутри сильной и несгибаемой, саркастичной Евы показалась совершенно другая девушка: измученная, усталая и погруженная в невеселые мысли. Живот превратился в огромный синяк, а по всему телу ссадины и кровоподтёки. Стоять ей было явно тяжело — вот-вот рухнет. Быстро сняв с себя футболку, штаны и ботинки, он обхватывает её за плечи и, взяв лежащие тут же мочалку и гель, осторожно проводит куском ткани по её спине. Она разворачивается и, обхватив его руками, утыкается лицом в грудь. Пытается глубоко дышать, но, измученное тело отзывается болью. Вода горячая, слишком горячая для нормального человека, но, ей, как-будто, всё равно. Она практически наваливается на него, но, все равно, упорно держится на ногах. Пена, вперемешку с водой, стекает с её тела, очищая каждый шрам, каждый синяк и каждый кровоподтёк. Он водит куском ткани, очищая каждый участок её тела. В голове же развернулись джунгли Богом забытой африканской страны.***
Огромный джип нёсся через раздолбанные дороги, все дальше и дальше от цивилизации. Его руки стискивали руль так, что оставались вмятины. Брок, закинув ноги на торпеду, непринужденно рылся в телефоне. У него явно была очередная интрижка, но Джек, по своему обыкновению, не спрашивал ничего первым. — Затея дерьмовая. Зато должно быть весело. Повстанцы те ещё придурки, — он откладывает телефон, — все началось после нашего отъезда и страну сотрясает уже год. И охота им жить под пулями… — Она хотела мира, потому и осталась, — он так резко повернул руль, что машину шатнуло на обочину. — Что есть мир…это никому не известно, — командир явно хотел развить мысль, но его телефон вновь загудел.***
Он садится на пол, отшвырнув уже ненужную мочалку, Еву он бережно устраивает на своих руках. Она дрожит, несмотря на то, что в душевой невыносимо жарко. Она что-то шепчет, судорожно хватаясь за его плечи.***
Грубые сапоги поднимают пыль, мешая обзору. Темень непроглядная, но мощные фонари освещают мертвое селение. Все повстанцы, занявшие его уже спали вечным сном. Лишь один, судорожно комкающий белую тряпку, дрожал, стоя на коленях перед ними. Но ему было плевать. Яма, Братская могила развернулась перед ним: наваленные друг на друга тела, без шансов найти кого-то среди них. — — Чтобы перейти в мир духов, нужно следовать за огнём, так она говорила, — он не смотрел на подошедшего к яме Брока, — у их народа есть такое поверье. — Сделаем. А что с этим недоразумением? — он кивает на испуганного повстанца. — Он должен обрести покой. В яму его.***
Когда её тихая истерика сошла на «нет», он закутал её в полотенце и перенёс на кровать. Там, уже завернувшись в одеяло, она лишь смешно хлопала своими огромными глазищами. Наконец, сон сморил её окончательно.