1:1
В привычки Тоору определенно не входит нахождение на трибуне болельщиков. Он даже матчи в записи через силу смотрит и только чтобы быть в состоянии изучить стиль игры команды соперников, подсмотреть чужие приемы и стратегии. А здесь, в Синдай-сити, на отборе в национальные — абсурд какой! Он первый раз сидит на заднице, а не играет в основном составе на площадке. Такова участь вылетевших. Оикаве это всегда было прекрасно известно, но знать и ощущать далеко не одно и то же. Он уже успел забыть это чувство. Ему здесь жутко неуютно: он и не думает снимать пальто, сажает очки повыше на переносицу, кое-как избавляясь от желания натянуть на голову шляпу с широкими полями, и забивается на самый дальний ряд сектора, по какой-то глупой иронии оказываясь аккурат напротив трибуны с болельщиками Карасуно. «Ну уж лучше эти неполноценные двадцать человек, чем пестрый оркестр Шираторизавы», — думает юноша. Тоору совершенно искренне ненавидит любого, кто готов добровольно петь дифирамбы Ушиджиме. Но ценность Вакатоши признать все-таки приходится: связующий давно и прочно сделал из него Немезиду, и теперь гоняется с присущей ему одержимостью за своей иллюзорной целью по всем волейбольным залам Токио и префектур. Что ни говори, но у этого типа сам Оикава ни разу не выиграл, и вывод напрашивается сам собой; Тоору может исходить пеной сколько угодно, но репутация Ушиджимы совершенно оправдана, и бесит он старшеклассника лишь потому, что с этой силой приходится считаться. Зато есть в команде в розовом личности, раздражающие связующего не меньше, и вот с ними как раз он считаться не намерен: созерцание быстро сменяющихся гримас Тендо, например, лишает Тоору остатков видимого спокойствия. И пусть лично ему Сатори ничего дурного не сделал, пусть они сталкиваются только на играх и никогда не разговаривают напрямую, есть в нем то, отчего сдержанному на площадке Оикаве хочется на стенку лезть: для сообразительного Тоору, давно привыкшего руководствоваться рациональным, а животную необузданность инстинктов превратившего в профессиональные, вышколенные рефлексы и умеющего заставить поверить всех окружающих, что любая сумасбродная внезапность лишь проходной пункт в его большой игровой стратегии, Тендо с его дьявольской интуицией — словно из другого мира. В Оикаве есть это иррациональное начало, но он зверски нивелирует его ценность, используя лишь для своих идиотских выходок в повседневной жизни и полностью отбрасывая на площадке. Его интуиция другого сорта и сводится, скорее, к прекрасному пониманию людских желаний, человеческой природы, он ориентируется на то, что успевает узнать о союзниках и соперниках, но никогда — на ощущение момента. В моменте есть ценность, только когда ты его контролируешь и подчиняешь, а не тогда, когда он руководит тобой. Тоору верит во многое, он, черт возьми, верит даже в призраков и большую любовь, но не в то, что нужно делать так, как хочет средний палец правой ноги. Тоору не ходит наугад — у него всегда есть точка отсчета и конечный пункт. Другое дело, что он способен создать несколько путей от пункта А до пункта Б, даже протянуть мост через океан и вырубить туннель в горе — он способен замахнуться на невозможное, но едва ли доверит случаю решать судьбу хоть одного гола. Оикава пытается подпалить затылок Ушиджимы взглядом и, кажется, линзы от очков ему здорово в этом помогают, но в тот момент, когда волосы первого номера Шираторизавы вот-вот начнут дымиться, Тоору замечает на балконе напротив светлую макушку, предпринимающую явные попытки спикировать на первый этаж — Танака перегибается через перегородку так опасно, что будь она чуть-чуть повыше, точно бы перевалилась. Вообще-то, он замечает ее в пестром собрании сразу же, как только приземляется на свое кресло в заднем ряду, но не придает этому особого значения, ни капли не тушуется: в конце концов, ему некогда будет смотреть на трибуны болельщиков, он пришел следить за игрой. И еще злорадствовать, но в основном, разумеется, следить. И Оикава железобетонно уверен, что болельщики Карасуно отвлекать его особо не будут, даже если с некоторыми из них он знаком лично. Не то чтобы он много всего помнит со вчерашнего дня, в основном — жгучий привкус проигрыша на небе и у самых гланд, словно марганцовки выпил, оттененный признательностью достойно сыгравшей команде, чуть-чуть — удивление вперемешку с легким недоумением, немного — злость на Ушиджиму, обвиняющего сильных в слабости, и почти совсем нет — свинцовую тяжесть от залитой в пятки расплавленной вины. Между всем этим умело, как бегун в забеге с препятствиями, лавирует светловолосая макушка девчонки из колледжа. Тоору помнит мало, но помнит, что вчера от нахлынувших бессилия и признательности (чтобы удержаться на ногах или отблагодарить — этих воспоминаний в его голове точно нет) ее хотелось обнять. И сейчас капитан Сейдзе скептически хмыкает, наблюдая за кульбитами Танаки-сан — она в очередной раз подтверждает его теорию, что в Карасуно сплошные психи да ущербные.***
Болельщики Карасуно при желании могли бы составить отдельную команду: они так сплоченно и синхронно хватаются за голову и рвут на себе волосы, что даже тренироваться не нужно. — Монстры, — вопит Саэка, ища взглядом что-нибудь, чем можно было бы запустить в капитана команды соперников. Ее мальчишки держатся достойно, спору нет, но сливают первый сет. Танака уверена, что сама бы сбежала с площадки еще после первого удара Ушиджимы: когда мяч встретился с полом, звук был такой, будто недалеко от них кто-то дал залп из пушки. Ятти еще во время игры с Аобадзесай после дьявольской подачи Великого Короля чуть в обморок не рухнула, а теперь, кажется, пришел черед Саэ. — Это вообще можно принять? — сквозь зубы цедит Тсукишима, и Саэка видит, как его потряхивает от волнения. Она сама все время дергается и цепляется за холодную перекладину с силой разъяренного носорога, но сделать ничего не может. Пусть она плохо понимает, как им хватает мужества находиться на поле и силы воли не опускать руки, но точно знает, что источник уверенности у них всех один, и Саэка верит в то же самое, во что и ее мальчишки. — Юу прекрасный либеро, он сможет, — задорно кивает девушка, прибавляя голосу уверенности. В конце концов, она тысячу раз видела немыслимые приемы Нишинои — этот мальчишка может подстроиться под любой стиль и любую силу. И теперь, наблюдая за всеми игроками Карасуно, Саэка понимает, что мимикрия — это общая их черта. Они выворачиваются, приспосабливаются, соображают, меняются прямо на глазах; они готовы идти на риск и бесконечно пробовать новое, лишь бы подольше задержаться на площадке. Они ни на секунду не задерживаются в одной точке, безжалостно отметают то, что не может им помочь в данный момент, и эволюционируют прямо на глазах. Они используют все — и соратников, и противников — чтобы двигаться дальше. «Поразительное упорство», — думает Саэка, и как раз в этот момент либеро принимает мяч, который, казалось, взять невозможно. — Юу, ты крут, — голосит Танака с такой силой, что ее слышно в другом конце зала. Но скромностью сестра Рю не слишком отличается, и ей чем громче, тем лучше. Главное, что Нишиноя ее слышит. А Саэка довольствуется проходящим по трибунам удивленным шепотом: «Он правда отбил съем Ушиджимы? Поразительный парень». Саэка знает, что они все поразительные, и потому ее задача как преданной болельщицы — не дать им об этом забыть. Переживание и восторг, бурлящие внутри, к четвертому сету выкипают в какое-то совершенно новое для нее чувство. От движений на площадке у нее замирает сердце и кружится голова, и вскоре она почти не вслушивается во все новые объяснения семпаев — она как будто знает, кто из игроков какой маневр проворачивает. Она испытывает сильнейшее ощущение присутствия, Карасуно затаскивают ее в свою игру, затягивают в этот странный омут неиссякаемого энтузиазма и борьбы, меняют ритм не только команды соперников, но и частоту пульса Саэки. И по мере того, как она погружается глубже, она познает легкую зависть: их глаза пылают все разгорающимся огнем будущих победителей, даже когда они оказываются на пределе, где уже невозможно заставить себя двигаться. Они будто верят, что предела нет, они готовы идти далеко за черту, они — ожившее воплощение стремления к мечте. А Саэка никогда ничем так не болела, ничего не воспринимала с такой душераздирающей серьезностью. Значит ли это, что она так сильно от них отличается? Значит ли это, что ей ни за что не стать такой же? Саэ думает об этом и понимает, что еще со вчерашней игры ей ужасно хочется быть не только сумасбродной, но еще и немножко одержимой. И когда Кей выбивает палец, она буквально чувствует его досаду на себе.15:0
Вскоре Оикава осознает, что ему следовало пересесть сразу — болельщики Карасуно совершенно сбивают его с толку, временами делая невозможное и напрочь отвлекая его от игры. У Тоору затекают ноги и ноет копчик, но встать он категорически отказывается из боязни быть рассекреченным. Он в принципе догадывается, что Ива-чан уже давно понял, куда делся непутевый капитан и почему он вместе со всеми добровольно не отрабатывает свои сумасшедшие подачи. Не то чтобы Тоору ленится, но он добрую половину ночи провел в спортзале, пока вице-капитан не вытащил его оттуда за шкирку — самобичевание никогда ему особо не помогало, и спорить с Ива-чаном причин нет, даже если связующему паршиво настолько, что оставшуюся часть ночи он все равно проводит бодрствуя, вымотанный и опустошенный, но без малейшей надежды уснуть. Поэтому Тоору сматывается по-тихому, хотя утром сам отмахивается от поступившего предложения пойти посмотреть на игру. Вставляет еще какую-то шпильку про то, что без него на поле едва ли игра Ушиджимы будет интересной, но уже сидя в автобусе задается вопросом: «А что, если будет?» Но все катится к чертям, и следить за первым номером Шираторизавы у юноши выходит через раз: он то пялится на постепенно сдувающегося Кагеяму, то удивленно присвистывает, стараясь обнаружить в Тсукишиме того безынициативного очкарика, которому не было дела до игры на всех прошлых матчах, то в очередной раз недоумевает от десятого номера, являющегося эпицентром безумства, но в основном, конечно, терзается вопросом, когда Танака-сан уже наконец рухнет с балкона, она же так старается. Он, вообще-то, ничего не имеет против ее импульсивности. Сумасшедшие девицы, правда, слегка не по его части, но потому лишь, что он сам слишком одержим — нужен какой-то отрезвляющий фактор. Тоору, скорее, не понимает просто, чего это она и все прочие так стараются; он ведь знает, что все решается на площадке, и внешние факторы редко играют роль. Оикава, честное слово, искренне обожает своих фанаток (настолько, что на свидания ходит исключительно с ними) и непременно благодарит их после игры, большую часть из них знает по имени и редко пренебрегает их вниманием. Он готов бесконечно исполнять их незамысловатые желания, но, откинув в сторону сентиментализм, в игре от них никакого толку. Он отбрасывает все, что может навредить или помешать, и времени сосредотачиваться на их поддержке у него нет совершенно, для него есть только мяч, сетка и две команды, а все остальное уходит на задний план. Потому Тоору всегда говорит барышням не усердствовать особо и делает вид, что все слышал, делает вид, что они действительно могут помочь. Как будто это что-то значит во время матча, как будто что-то решает. Болельщикам Карасуно, видимо, никто ничего подобного не объясняет, и Оикава уверен, что завтра у Танаки-сан не будет голоса. Она не упускает ни одного шанса, чтобы подбодрить команду или кого-то в отдельности и зовет игроков по именам, совершенно не стесняясь, словно с каждым состоит в давних дружеских отношениях. Если бы Тоору вчера не заставил себя проштудировать состав команды, которой проиграл, сегодня он мог бы запросто выучить имя каждого. Даже нелюдимому очкарику достается от нее громогласное «Кей, молодчина!», и связующий ощущает легкое недовольство от прилетевшего ему вчера «эй, ты!». Уж если ей так просто всех запомнить, то можно было и его имя сразу выучить. С другой стороны, если бы во время матча его начали поддерживать болельщики противников, на это бы отвлечься пришлось — не услышать Танаку-сан ведь невозможно, она слишком звонкая и беспардонная. Ее наглость Оикаву даже ужасает — он до последнего искренне верит, что один такой незакомплексованный. Он сам очень любит фамильярничать, быть внезапным и неуместным; шутит свои переходящие грань шутки, сокращает имена до неприемлемых кличек, чтобы не напрягаться, предпочитает быть со всеми на короткой ноге, потому что так легче проникать в чужую голову. Как и почти всегда, просто делает вид в сущности, а его круг доверия между тем ужасно тесен. Благодаря какой-то немыслимой везучести и таланту выкручиваться ему удается ускользнуть от обвинений в серьезности и неискренности, но он, что греха таить, прикладывает усилия, чтобы не рассекретили, а у Танаки-сан любая фамильярность получается так легко и естественно, что Тоору до такой откровенности и открытости еще расти и расти. Он даже мысленно зовет бесстыжую, дружелюбную девицу по фамилии, потому что совершенно невозможно по-другому: с ней нужно фамильярничать всерьез, так, чтоб хоть как-то с ней в этом сравниться, чтобы дать отпор, а это требует слишком большого мастерства, и Тоору застревает со своим «сан» там, где никто заподозрить его не может — на заднем ряду трибун. Зато теперь, чуть позже Ивайзуми придется самому в этом убедиться, он знает имена всех игроков Карасуно, и только Хината по прежнему «тот мелкий». Оикава точно может определить, когда наступает критический момент — он не раз стоял там, напротив Ушиджимы, в ожидании пятого сета. Эта та точка, в которой все делается безумно важным: любое неверное движение, любая неправильная мысль, невозможность себя пересилить — и все рушится, оборачиваясь проигрышем. Но у десятого номера Карасуно, кажется, просто сменные батарейки — этот парень наверняка может по желанию включать и выключать режим «Зомби». Прилетевший по голове мяч выводит его из игры не больше, чем на пару секунд; разумеется, за все годы игры Тоору куда только ни прилетало, по голове в том числе, но он слишком ценит контроль, чтобы решить сознательно принять удар лицом. Совсем не его история. А у мелкого подобных принципов просто нет, и вместо того, чтобы согнуться от смеха, Оикава лишь раздраженно цыкает — Карасуно настолько упрямы, что раздражают. Однако он прекрасно понимает, что Шираторизаву это раздражает куда больше, чем его. И все-таки они выдыхаются: становятся тяжелыми, медленными, в то время как Ушиджима славится своей выносливостью. Тоору снисходительно похлопывает в ладоши на середине пятого сета, мол, молодцы, продержались, но видит, в каком они состоянии и готов мысленно отдать победу постоянным чемпионам. Но на трибуне болельщиков Карасуно начинает происходить что-то невероятное, и пусть для Оикавы все творящееся — тот еще абсурд, он всерьез задумывается отправить свой фан-клуб на мастер-класс к этой ущербной двадцатке. От исходящей от болельщиков уверенности и поддержки даже он чувствует прилив вдохновения, смутно припоминая похожие ощущения от вчерашнего столкновения, неудивительно, что вся команда заметно оживает и приободряется. Хотя Тоору знает, кто на самом деле играет и на чем держится игра, ему впервые становится интересна чужая уверенность в силе игроков — их общее нежелание сдаваться творит чудеса. Ивайзуми находит лучшего друга в крайне заинтригованном состоянии. — Отлично, Тобио с Кеем вернулись! Давайте, пришло время контр-атаки! — командует со второго этажа Танака-сан, явно перехватывая чужие обязанности. — Эта же та девушка из коридора, — припоминает Хаджиме. — Может, она у них тренер на полставки? — язвительно бурчит под нос Оикава. — Во всяком случае, она точно знает, о чем говорит, — Ивайзуми кивает на площадку, где вороны явно собираются последовать совету. Тоору слабо верится, что он угадал; вчера ему показалось, что девица из колледжа вообще в волейболе несильна, и его самолюбие и тот факт, что она не знала его имени, здесь не при чем. «Нет, тут явно что-то другое». Он щурит глаза и вглядывается в светловолосую фигурку на противоположной трибуне — она выкрикивает имена и каким-то образом ей удается поддерживать именно того, кто через мгновение оказывается ответственным за мяч. И в этот момент Тоору понимает свою вчерашнюю неловкость, совершенно невнушительную позу на фотографии, смешанные ощущения симпатии и смутного неприятия — она такая же, совершенно, абсолютно подобная Тендо Сатори. Эта дьявольская интуиция, иррациональное предчувствие — ощущения, чуждые и недоступные Оикаве — в ней настолько же ярко выражены, насколько и в пятом номере Шираторизавы. Он может сколько угодно стараться их понять, но, оказываясь наедине с подобными людьми, всегда будет ощущать себя как будто в западне, а они всегда будут знать чуточку больше него, что совершенно несправедливо. — Догадливый монстр, — негодует Оикава. Он ужасно недоволен теперь, что упустил такую прекрасную возможность узнать об этом непостижимом подвиде чуть больше. И злится на себя за то чувство растерянности, что вызвало появление Танаки-сан. — Тендо что-то выкинул? Я пропустил, — реагирует на его слова вице-капитан, а Тоору мысленно делает ставки на то, кто победит. В обоих случаях он будет жутко недоволен, пусть все горят в аду, но ставит он на Карасуно, припоминая громогласное «Оикава Тоору!», разнесшееся по коридорам. Такую железобетонную уверенность в голосе Танаки-сан даже ему вчера не удалось проигнорировать, что уж говорить о воронах, которые глотают ее вместо энергетиков?***
Он буквально выталкивает Ивайзуми из зала, поторапливает, не особо желая видеть хоть чье-то ликование, а сам застывает на парковке, у автомата с водой, добрых пятнадцать минуть выбирая между хитрой газировкой и банановым соком. — Давай быстрее, Дуракава, мы сегодня без личного автобуса, — жалуется Ива-чан, заранее планируя поездку до дома. — Я вообще не знаю, зачем ты сюда притащился, — отзывается капитан, нажимая на табло набора один и пять. — А ты? — поддевает в ответ друг, и Оикава хмыкает, не обладая четким ответом на этот вопрос. Ему было любопытно, сбудется ли его пророчество Ушиджиме — приятно ведь все-таки, что хоть кто-то его аллегорически пнул, пусть и не сам Тоору. Наслаждаясь этой мыслью, он протыкает пакетик с соком трубочкой и с ощутимым удовольствием поглощает его содержимое. Но, как всегда с ним бывает в жизни повседневной, в самый ответственный момент за его спиной раздается звук резкого торможения, от которого шины стираются об асфальт и внутренности машины жалобно посвистывают, и хорошо знакомый, ни капли не севший голос: — Вот так встреча, Оикава Тоору, — приветствует Саэка в открытое окно, и юноша давится соком, лишь усилием воли умудряясь его не выплюнуть. Она смотрит так подозрительно, как будто они иностранные шпионы. — Привет, Ива-чан, — в своей беспардонной манере кидает она. — А что это вы двое тут делаете? — Тоору отчаянно жестикулирует, будучи не в силах объяснить другу, что не нужно ей это рассказывать. Но Ивайзуми, конечно же, игнорирует его старания — Ивайзуми садист. — Дуракава улизнул смотреть игру, пришлось следить, чтобы не натворил чего, — в лучшей своей манере выдает вице-капитан, ни капли не заботясь о репутации друга. Он даже не пробует удивиться тому, что девушка из колледжа тормозит около них, словно они давно знакомы. С Тоору как-то перестаешь удивляться любым неожиданностям и глупым выходкам. — Ясно, — прищурившись, будто познала какой-то мировой заговор, почти хихикает Танака. — Так вы на общественном транспорте, — замечает она. В этот момент Оикаве кажется, что его голову посетила самая гениальная идея за все семнадцать лет жизни. Он наклоняется к окну, корчит жалобную мордочку пострадавшего энтузиаста и, широко улыбнувшись, осведомляется: — Подвезешь, Танака-сан? — Тоору еще не знает, что в тот момент, когда Саэка без видимых раздумий откроет дверь, любовь Фортуны к нему закончится. Саэка еще не знает, что безбожно опоздает на общее празднование в ресторан, и Укай заставит ее выпить в два раза больше, чем может выдержать сам. Хаджиме закатывает глаза и предусмотрительно пропихивается на заднее сиденье, практически подпирая макушкой потолок — он не настолько дурак, чтобы не пустить Оикаву к водителю. А еще что-то ему подсказывает, что спереди куда опаснее. Он, пожалуй, переждет эту поездку в сторонке — ему не слишком нравятся люди на передних сиденьях и по отдельности, а уж намечающийся тандем и вовсе обещает ему одни неприятности.