Однострочники

О, дорогой отец, седобородый одинокий старый учитель мужества, скажи, какой была твоя Америка, когда Харон причалил свой паром и ты вышел на дымящийся берег, стоял и смотрел, как он исчезает, уплывая по черным водам Леты? Аллен Гинзберг, "Супермаркет в Калифорнии"

Уолту никогда не нравилось его имя. Он говорил Джеку, что это имя, если можно было бы его пощупать, ощущалось как выбеленная стена, стойкая, простирающаяся до небес, без единого изъяна, без единой шероховатости, слишком сильная для того, чтобы принадлежать человеку, слишком мертвая, чтобы принадлежать ему. Посему Джек называл его Уиллом, а когда они оставались наедине, поэт становился моим Билли. Джек почему-то иногда называл его Миллиганом, но никогда не объяснял, кто это, только посмеивался в его губы пред тем, как украсть еще один поцелуй в те жаркие летние ночи, которые они проводили в Бруклине, хотя Джек признавался, что терпеть не может восточное побережье. Уилл никогда не спрашивал, почему, потому что догадывался. Несмотря на американский акцент, в Харкнессе слишком просто было вычислить не просто британца, а закоренелого валлийца, что сначала обескуражило Уилла. Джек имел привычку растягивать гласные в именах, но далеко не во всех, и от чуткого слуха поэта это было не утаить, впрочем, тот и не пытался. Джек всегда был открытой книгой, скорее даже разорванной, он вскрывал свое тело, душу, сердце, смотрел тягуче в глаза Уилла, как бы приглашая изведать его и зашить заново. Они познакомились в самом сердце Манхеттена, когда Уилл кормил голубей. - Все равно умрут, - сказал тогда еще незнакомец, нахально садясь рядом, даже не спросив разрешения. - Но сперва они поживут, - пожал плечами Уилл, которого наглость мужчины ничуть не насторожила. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что он разваливается. Уиллу казалось, что он чувствует запах мертвечины. - Описание прошлогодних революций в двух предложениях, - ухмыльнулся он и протянул руку Уиллу. - Капитан Джек Харкнесс. - Уилл Уитмен. Где служили? - скорее из вежливости, нежели из любопытства спросил поэт. Джек ответил просто и без напускного пафоса: - В Аду. И только теперь он стал интересен Уитмену. - Каждый считает Адом свое подразделение по причине того, что не видел прочих. Когда не с чем сравнивать. - Оу, Уилл, поверь, мне есть с чем. Фамильярность Харкнесса обескуражила бы любого уважающего себя человека, но Уитмена эта нахальность на грани флирта только раззадоривала, подталкивая узнать, что же это за человек. Поэт - певец искусства, нечто среднее между мирами. Еще не Будда, но уже и не человек, а потому людские ярлыки, морали и правила на него не распространялись. Он жил только по единственной божьей заповеди: люби и делай что хочешь. - Надеюсь, что мне будет не с чем. Харкнесс на это подозрительно тихо ответил: "Надеюсь". До войны было еще двенадцать лет, а значит, у Уилла есть еще время. Джек не мог сказать ему о грядущих ужасах, о сотни смертей, что будет на его памяти. Не мог, и точка. Джек пришел к нему сквозь века, чтобы залечить свою рану, малодушно приперся к Целителю, словно побитая собака. Уилл напоминал Джеку Аллена, с которым в лихом сорок седьмом он провел сорок три ночи в Денвере. Под лунным светом Гинзберг всегда казался счастливее. На самом деле, это скорее Аллен походил на Уилла, но Джек давно и беспросветно запутался во времени. Уилл принял его так, как принимать могут только поэты - раскрыл свою душу настежь и впустил туда нерадивого вояку, всю жизнь теряющего своих людей. Уилл даже не подозревал, что поселил в своем сердце войну, которая позже аукнется ему кошмарами, бессонницей и сотней прожженных фраз там, где должно было быть счастье. А Харкнесс знал, конечно, что он разносчик заразы, но он до последнего верил в Уилла и в то, что тот окажется достаточно силен, чтобы его вынести. И не прогадал. - Обещай мне, - сказал тем же летом Харкнесс, отрываясь от выцеловывания рук Уилла. - Обещай мне, что никогда не посмотришь войне в глаза. - Джек... - Уилл, что минутой ранее был полностью абстрагирован от материального мира и путался в ощущениях, услышал мольбу в голосе Джека подсознательно, но был уверен в предчувствии. - Обещай, - жестко повторил Джек, потому что было невыносимо любить Уилла, брать его и отдаваться ему, дарить ему всего себя без остатка, когда сердце было безнадежно разбито, когда он знал, что ждет его. - Клянусь, - на выдохе произнес тот, сжимая ладонь Джека, переплетая пальцы. Позже, когда они лежали на веранде, а Уилл лениво перебирал волосы Джека, он задумчиво сказал: - Ты смотрел. - Да, - прошептал Джек, у которого разговор тоже не выходил из головы. - Что там? - Трупы любимых, - усмехнулся Джек, и Уиллу стало его жаль. Потому что Харкнесс явно не умел больше плакать, но выражения его глаз хватало поэту для того, чтобы понять: его не спасти. Он сделал все, что мог, но Капитан Джек Харкнесс абсолютно безнадежен. А потом, конечно, пришла пора уходить. Джек знал, что даже любовь Уилла его не спасет. Знал, что у него нет шансов. Но он должен был убедиться. А сейчас, уходя, он оставлял старым богам лишь прах да пепелище. Ибо большего они не заслужили. Настал конец августа, и Джек, то ли повинуясь веянию настроения, то ли забывшись в ностальгии о привычках Доктора, уходит, оставляя короткую записку: Если снова захочешь увидеть меня, ищи меня у себя под ногами*