Однострочники

Когда Оберин осознает, что Гора придавил его к земле, он знает, что бой окончен. Еще до того, как Клиган прижимает свои пальцы к его глазницам, Оберин чувствует их тяжесть, их жесткость, чувствует приближающуюся смерть. Оберин боится. Только глупец или трус не боится лица смерти, но он сковал шесть звеньев мейстерской цепи в Цитадели. Он вышел на бой с Горой и почти победил. Оберин не глупец и не трус, и это его трагедия. В последние секунды Оберин чувствует боль лишь на периферии сознания, потому что в процессе умирания она - далеко не самое важное. Самое важное - память. Оберину кажется, что вместе с его мозгами Гора выталкивает из него память. И именно этого он боится больше всего. Оберин боится забыть, как он, Элия и Доран еще совсем детьми играли в Водяных Садах, и солнце меркло, стоило прислушаться к их смеху, струящемуся по воздуху. Оберин боится забыть, как исходил вдоль и поперек Каменные Ступени, выполнив шутливое обещание, данное брату - побывать во всех борделях Дорна. Оберин боится забыть те пять лет, в течение которых он побывал во всех Вольных Городах Эссоса, а позже бился в составе Младших Сынов. Оберин боится забыть каждую ночь, когда в его постели оказывалась красивая женщина или красивый мужчина, забыть хотя бы один поцелуй, что был слаще дорнийского вина. Оберин боится забыть восьмерых своих дочерей, рожденных песком, как забывают северяне своих бастардов, рожденных снегом. Север помнит, однако Юг чтит. Больше всего Оберин боится забыть лик Элии на погребальном костре, когда ее тело привезли в Солнечное Копье. Оберин боится забыть ненависть, которая жила в нем все эти годы, что заставляла его просыпаться по утрам. Оберин боится забыть, что он погиб в схватке за месть сестры, что был побежден ее же убийцей. Оберина пугает Смерть, ибо она отнимет у него то единственное, что у него осталось после ее пустых глазниц - ярость. Пусть Баратеоны кричат о ярости во всю глотку - Мартеллы знают о ней не хуже. Только не размениваются на слова. Непреклонный. Несгибаемый. Несдающийся. Он Оберин Мартелл, и Смерть может отнять у него все, кроме его семьи. Кроме его любви. Кроме его дома. Оберин падает в пустоту, имя которой Грань, с одним словом, медом разлитым на кончике языка, но слетевшим в пропасть, с пустоту Летнего Моря.

***

Где-то между одной из своих смертей, длящейся чуть дольше других, Джек слышит во тьме голос. Джек привык, он вспоминает голоса пустоши, только возвращаясь в пустошь, и это закономерно. Как, например, то, что, в конечном счете, Бирнамский лес всегда идет на Дунсинан, и ничто не может повлиять на это. За Гранью миров нет никаких барьеров, и ничто здесь не властно человеческой логике. Здесь встречаются существа из разных вселенных, и здесь Джек чувствует себя опустошенным, но не одиноким. Грань - единственное место, где он умирает, но живет полной грудью. В этой темноте что-то шевелится, и ждет, и зовет, но Джек не Оуэн, он не боится. Он идет на голос, ибо научен смотреть Смерти в глаза. Он носит ее у себя под кожей, его нельзя напугать Смертью. Скорее, наоборот. Голос из тьмы ему не знаком. Этот голос состоит из морской соли и едкого шафрана, в нем плещутся волны крохотного моря в центре пустыни, и повсюду, повсюду летит песок, забиваясь в глаза, уши, ноздри, в поры кожи, не оставляя ни одного глотка воздуха, а лишь заполняет тебя до краев, и вот, твоя жалкая оболочка лопается, как воздушный шарик, не выдержав давления, это правильно, ибо песок весомее тебя. Этот голос соткан рукодельницей из глубин веков, стежок за стежком накладывавшей нитки на полотно мира, что с каждым разом все ярче, светлей, живей. Господи, если ты есть, разве этот голос может жить за Гранью? Этот голос - патина на трещине времени и пространства, это след века, миллениума, эпохи, только чьей? Джек слышит: "Дом". Джек знает: этот голос принадлежит самому свирепому воину, самому закоренелому пьянице и самому нежному любовнику. Из солнечного замка или стаи волчьей. Джек идет на зов и говорит пустоте: "Здесь нет дома, лишь обитель для пустых". Голос затяжно молчит. – Кто ты? – раздается неподалеку, и Джек думает, что он рыжий и поджарый, а еще у него под ребрами горит живой огонь, и он смотрит на кровавое зарево заката каждый вечер у воды, видит, как тлеющий диск опускается за гладь, как чайки шумно поют свою нетленную в летах песню, как ветер танцует в его волосах, теряется, будто в лабиринте Дедала, и не желает выбираться. – Никто. Здесь - никто. Джек слышит смех из парчи, и в этом южном смехе живут светлячки и змеи, мед и яд, в этом смехе ютятся южные ветра, не найдя больше дома на земле или поняв, что больше не нужно искать. Джек не представляется, ибо за Гранью он перестает быть Капитаном Харкнессом. Смерть забирает любую маску, любой наряд, не позволяет кривляться. Прошло слишком много лет, чтобы Джек помнил свое имя - он раздавил его собственными руками, выковав себе новое лицо, новый смех, новый взгляд. Но этот голос... Его обладатель знает цену своему имени, своей семье, своему дому. Его имя - самое грозное его оружие, но он им не пользуется. Его имя - его душа. Он укрывается им как щитом от стрел, что вероломцы на него направляют. Он не боится стрел - он боится поцарапать щит. – Знавал я людей, называвших себя никем, - говорит голос после паузы, и Джек уверен, как именно этот голос умел узнавать. В паху заныло, а Джек удивился, что даже Грань не может убить эту часть его сущности. Впрочем, он всегда гордился этим. – Знаешь, в конечном счете, они всегда возвращались к своим именам. Можно уйти из Дома, но Дом не уйдет из тебя - он течет по твоим жилам. Я Оберин. Джек улыбается и прокатывает имя по нервам и кончику языка (за Гранью они равноправны). Джек слышит рычащий южный акцент, на той Земле, где он жил веками, такая речь льется из уст чилийца из пятидесятых, пытавшегося всучить ему вчерашнюю рыбину за сегодняшнюю цену. – Тогда ты попал не туда – здесь имена ничего не значат. Ты ведь из Кейлена? – Ров Кейлен, насколько я помню, на Севере. Ты не узнаешь имя Мартелла? Джек молчит, пытаясь понять, где он ошибся. Акцент был чилийским, он уверен, но неужто у него такие плохие познания в географии? – Кто твой король, Оберин? – спрашивает Джек, надеясь, что хоть сейчас пошел по правильному пути. – Никто. Теперь – никто. И, пожалуй, мне страшно. Джек откинул бы голову, если она была. Но сейчас у него есть только голос, и он заливисто хохочет, почти поет. В Джеке нет этого бескрайнего живого Юга, но в нем есть отголоски его жизней, и этого вполне достаточно. – Что ж, на первом круге всегда страшно, Оберин Мартелл с Юга и без короля. Располагайся. Укройся своим именем от палящей темноты бездны – это место хуже Ада. Чувствуя, как Вортекс в очередной раз возвращает его обратно, Джек слышит смазанный голос, который даже сейчас не теряет своей мощи. Голос шепчет: то, что мертво, умереть не может. Уже немного – или много – позже, когда Янто говорит ему после дела: "Поехали домой", Джек знает, что этот голос не исчез, как всё, что попадает за Грань. Как и сам Джек. Голос был настолько силен, что разделился на кусочки и попал в каждого, кто коснулся тьмы. Джек не может объяснить иначе тот факт, что в голосе Янто он слышал южное море и южное вино, да и если честно - не хотел бы.