Талион

      Раньше здесь всегда было темно.              С приходом Зака к узким пятнам жёлтого света добавились сначала мерцающие точки светильников, потом — тонкие белёсые лучи от потолка к полу, рассекающие прокуренный воздух косыми росчерками.              И хотя все звали эти лампы строительными прожекторами, для него это были софиты, никак иначе.              «Как в старых фильмах».              И запах здесь стоял всегда другой: застоявшийся, тяжёлый. Теперь не стало легче, но среди сладковатого дурмана гнили, вяжущего на зубах и зудящего в носу, кроме старого виски и водки, кроме пива, воняющего, как нутро болотника, и дешёвых сигарет, появились запахи другие.              Свежей еды.              Чистящего средства.              И духов.              «Совсем не как у неё».              От этих запахов почти что не тошнило.              Почти что, потому что где-то за желудком всё равно будто свивались в слизистые комки черви, стремящиеся выбраться через горло. Но и с этим ощущением ему удавалось справляться. Было ради чего.              В том углу, где десятилетиями копился хлам, за последнюю неделю будто сама собой возникла сцена. Завсегдатаи, конечно, знали, сколько усилий пришлось приложить, чтобы теперь на ней, пусть небольшой, но крепко сбитой, один за другим выступали приглашённые актеры и певички.              — Где Харон? — негромкий голос пробивался через хрипловатый блюз.       В полутьме помещения дым, тени на потолке, движущиеся медленно, сонно, среди них — пыль, неприлично крупная, белая, хотя убирались, чёрт подери, каждое утро и вечер.              Всё вокруг тянулось томно, вязко, как в густой патоке — и мысли, и песня, и сама грёбаная жизнь.              Сегодня смотр артистов.              А проклятый гуль куда-то пропал, и никто из тех, кто рядом, не мог направить по его следу. На кого ни посмотри: мутные глаза, медленные движения. До открытия это место — самое тихое во всей Пустоши, а вечером, когда распахиваются двери, ему может позавидовать и Вегас.              — Ты видела Харона? — упрямый вопрос очередной жертве.              Та, разгоняя дым узкой ладонью, подалась вперед, из теней в луч света, пожала обнажёнными плечами, восхитительно худенькими и гладкими. Алые блёстки сверкнули в отсветах лампы.              — Его нет, — она наконец откликнулась, раздражающе легкомысленно, будто вопрос не имел никакой ценности. — Да и какая разница? У нас своя музыка.              И снова уставилась на сцену.              Скрипучий гуль, вскоре сменивший меланхоличного певца, явился чуть ли не с западного побережья, и теперь хохмил о гладкокожих. Зак пытался вслушаться, уловить хоть что-то, но слова скользили мимо, как завитки дыма, и взгляд съезжал за ними, падая по бороздам шрамов, испещряющим кожу.              Зато Грета и Рут улыбались, аплодировали и, кажется, находили его действительно забавным.              Зак так не думал. Он вообще не слышал, о чем хрипел этот гнилой ублюдок.              — Харона не видела? — шёпотом, подкравшись к Рут из-за спины. Постарался встать ближе, так, чтобы дыхание касалось белёсых позвонков на шее, открытых высокой причёской, чтобы даже чувствовать её запах, сладковатый и сухой, но шалость осталась незамеченной. Рут только беззвучно качнула головой в сторону выхода — блеснули синие камни в серёжках.              — Он ушёл, — за неё ответила Грета, не отрывая взгляда от облезлого уродца на сцене. — Поищи вовне.              Грета смотрела на сцену, на полуразложившегося, красно-коричневого сморщенного гуля в нарядном смокинге как зачарованная.              — Нравится? — глухой волной поднималась бессмысленная ревность.              Ответ слушать не стал.              За пределами бара никого, будто город мёртвых вымер повторно.              Пустые переходы, свободные лестницы, на главной площади только белёсая пыль и эхо из бара. И скульптура, огромная, чёрная, всё также недвижно возвышающаяся в центре. Может, жители стали фигурами в ней? Цепляющиеся друг за друга, они изо всех сил карабкались вверх, а там одно: темнота потолочных перекрытий, и ничего больше, и никого больше.              — Харон?              Может, стоит за углом, хмурая морда, обижен за что-то. «Ему есть за что, верно, Зак? Верно?»              В ответ только отголоски песни из «Девятого круга», приглушённо, мягким женским голосом, глубоким, как чёртов океан, из которого, говорят, все они когда-то вышли, и который он лично никогда не знал:       — Blue moon, now I’m no longer alone…              Прочь, считая шаги.              Двадцать два, пятьдесят.              Сколько ещё там?              Скорее из душного тёмного зала, из тянущейся старой песни, минуя гигантские двери подземного мира, прямо в ярко-белое молоко тумана, в котором из всех звуков только собственные шаги.              Тишина обрушилась потоком, хотя должна была звучать тоннами воды, пущенной по венам Вашингтона.              Город этим утром звучал и пах ничем.              — Эй? — несмело, морщась от трещины в молчании. На мгновенье всколыхнулись медленно парящие в воздухе маленькие белые точки, да так и остались мерцать в утреннем свете. То ли пепел, то ли снег.              Ноябрь.              Зак злился на напарника.              После всего случившегося, может, и не самого красивого в жизни… они всё-таки не чужие. Даже не считая контракт. А ведь свёрнутая вчетверо бумага всё ещё лежала во внутреннем кармане куртки. Даже хлопнул по груди, проверяя, на месте ли — просто для успокоения.              — Харон?! — уже смелее крикнул в плотную завесу, накрывшую землю.              Гуль не отвечал.              Не только злился — ещё совсем немого боялся, но не мог точно сказать, чего именно.              В эту самую секунду всё шло как надо.              Был бар, очередь артистов, проверенный персонал, «свои люди», хотя и не люди вовсе — гули. Скоро запуск нового шоу, потянутся посетители: не только простые путешественники, но и торговцы, и даже эти «туристы», шляющиеся по Вашингтону в поисках исторического наследия. Но что может быть наследием более важным, чем бар?              Бар в Подземелье, принадлежащий Харону и охраняемый Цербером, бар, удобрением для рассвета которого стали мозги прежнего владельца.              «Добро пожаловать на нашу вечеринку, дорогие, это будет лучшее шоу в вашей жизни».              А как только дела пойдут в гору, а они пойдут, будут и свой дом, и своя женщина, будет всё своё, по-настоящему. Без гулей.              Ни одного чёртового гуля в нескольких милях вокруг.              Но не сейчас, потому что сейчас грёбаный напарник где-то бродит, и его не высмотришь и не докричишься. А без него нельзя.              И никто не знал, куда он ушёл.              Но знал бы кто, как тяжело в этом тумане разглядеть хоть что-то.              До рези в глазах.              Зак сморгнул, тяжело, будто такое маленькое движение требовало сил не меньше, чем нужно, чтобы сдвинуть гору. Зашагал вперёд, потянулся руками к глазам, но не смог поднять их, так и замерев посреди площади, со всех сторон скованный туманом. Громада Исторического музея, очертания разрушенных зданий — исчезло всё, не разглядеть и собственных пальцев.              Что-то глухо звякнуло в тишине, и из белёсого «ничто» показалось лицо. Очень близко, и шага нет, но смазанное дымкой. Лицо мальчика, наверное, возраста Брайана, такое же сосредоточенно-хмурое, как у него тогда, в Грейдиче. Они смотрели друг на друга, кажется, бесконечно долго, и, не в силах отвернуться, Зак спросил как можно мягче:       — Ты один? — и не услышал собственного голоса. Все-таки поднял руку, провёл по губам, с удивлением поняв, что теперь говорится проще, хоть и царапнуло горло. Повторил снова: — Один?              — Один, — послышалось после недолгой заминки, будто мальчишка выбирал, остаться или снова убежать в туман. И голос его звучал близким и одновременно далёким, как голос на голодисках.              — Где твои родители? Или спутники? — он всё ещё не слышал себя, но знал, что говорит, и решил подумать об этом потом.              — Умерли, — взгляд исподлобья, не по-детски уверенный. — А твои?              — Мои тоже, — и тут же поправился: — Я ищу Харона. Ты видел его? Большой страшный гуль, мог сказать «спроси у Зака».              Мальчик медленно покачал головой. Не видел.              — Куда ты идешь?              Вопрос сбил ребенка с толку. Он внимательно всматривался в лицо Зака, хмурился, но в итоге всё-таки ответил:       — Сейчас пойду в свою комнату.              — Может, переждём туман? — Он тогда оставил Микки одного, и тот не выжил. Брайана оставил, ему повезло, но тогда рядом был старик, теперь никого нет. А этот один, мелкий совсем, пропадёт. — Переждём, а как всё рассеется, провожу домой.              — Туман? — мальчик сощурился, покачал головой. — Но ты же не можешь, — переступил с ноги на ногу, сложил руки на груди. — Мне сказали, что ты не можешь. Что ты вообще ничего не можешь. И говорить тоже. И ты не выйдешь отсюда.              — Вот как? — губы сложились в улыбку, дёрнуло болью по всему лицу, отдалось в шею. — Ещё как могу: и говорить, и выйти. И детям нельзя бродить в тумане одним. Пойдем.              Он снова поднял ладонь, и в этот раз почти получилось: протянул вперёд, разгибая ноющие пальцы, отчетливо слыша хруст распрямившихся суставов.              — Тебе нельзя вставать, — нахмурился мальчик, и, только Зак раскрыл рот, чтобы ответить ему, как чужой голос взрезал воздух:       — Артур!              Вонзился в уши, рассеял туман, и Зак слишком чётко увидел, как расширяются глаза мальчишки: не от того ужаса, когда за спиной страшный монстр, но от того, когда застукивают за чем-то запрещённым. За вскрытием замков, за распитием пива, за блужданием в одиночку по…              — Это закрытый сектор, тебе нельзя сюда, оруженосец. Вон!              — Сэр!..              И всё покатилось к чёрту. Звуки навалились лавиной, Зака почти физически придавило, расплющило тяжестью и громкостью, и снег уже был не снегом и не пеплом, а белыми мерцающими звёздами перед глазами на фоне чего-то металлического.              Мелькнуло и пропало воспоминание: серая комната, яркий свет и писк работающих приборов, раздражённые, громкие голоса, сливающиеся в гул. Громкое: «Кэтрин!», обернувшееся на сей раз хриплым: «Харон?!», тянущееся чужим, незнакомым голосом и закончившееся кашлем — тоже чужим, но драло от него свою собственную глотку.              Одновременно с тем, пытаясь не вывернуться наизнанку, Зак понял, что не может двигаться. Задёргался в попытке шагнуть вперёд, хотя бы наклониться и откашляться хорошенько, но тело едва шевельнулось, и отчаянная попытка совладать с конечностями оборвалась неосторожным взглядом вниз, на руки, где, за рассыпающимся на белые точки миром, Зак заметил кое-что неправильное.              Харон был рядом, только его рука повиновалась движению Зака.              — Выведите его! — рычал кто-то, и кто-то топал ногами, выбегая из комнаты.              А пальцы Харона, бледно-розовые под просвечивающей влажной тканью, были слишком, слишком близко.              «А когда мы оказались в комнате?» — еще успел подумать Зак в попытке отодвинуться от руки гуля.              — Сэр, всё в порядке, тише, тише, — механический женский голос прозвучал слишком близко, чем напугал ещё больше.              Почему. Он. Прослушал?              Почему пропустил, как рядом оказалось металлическое чудовище с щупальцами манипуляторов тянущихся к нему, и продолжающее приговаривать мягким женским голоском «тише, всё хорошо». Тело, скованное ужасом, не смогло уйти от прикосновения, а потом всё наконец-то стихло.              Ненадолго, правда.              Сложно сказать, что разбудило его в этот раз — собственный крик или чужой спокойный голос, доносящийся издалека:       — Это необходимо прекратить.              Зак понятия не имел, кто говорил, но был чертовски согласен с тем, что это действительно надо прекратить. Сейчас же.              Потому что это было уже даже не криком — безрезультатными попытками замолчать, закрыть рот и не выть, как расчленённая крыса. Но уже в первые секунды осознанности, ничтожно-короткое время, когда он мог мыслить, пришло понимание главного: когда ты воешь и скулишь, боль не уходит… но становится чуть легче.              Что это, откуда, почему?              Так рождаются заново, лишённые кожи, нервами и внутренностями наружу, в мир — огромную мясорубку, — где тело крошится, давится, перемалывается, и костная крошка мешается с размозжёнными мышцами. И когда эта субстанция, имя которой — ты сам, — стонет и воет, становится совсем немного проще, как будто со звуком выходит боль.              — Он дичает. Мы должны это прекратить, — всё ещё говорил кто-то, перекрывая скулёж, когда глотка устала от надрыва.              Лишение возможности издавать звук выдернуло из мира боли в мир отчаянной злости. Единственное спасение невозможно — из горла выходит только хрип и кашель, оседающий на губах слюной и пузырящийся из носа слизью.              — …стабилизировалось. Выход из медикамен…              Другой человеческий голос слышался обрывками, и понять, о чём он говорил, не представлялось возможным.              Зак и не хотел.              Потеряв возможность кричать, он понял, что лишён и возможности двигаться: тело надёжно удерживали ремни, перекинутые через торс и бедра, браслеты на руках и щиколотках. И Зак злился от креплений, впивающихся в тело при каждой попытке сдвинуться, злился от боли, выкручивающей кости изнутри и разрывающий глазные яблоки. Он закрыл глаза, снова заорал и уже не смог замолчать, и среди яростного хрипа «что-нибудь» и «ещё» вплетал слова, которых не существовало ни в английском, ни в одном другом языке мира: сплетения букв, звуков, шипения и свиста в легких, грохочущего, выворачивающего кашля и бог знает, чего ещё.              Один бог знает, чего ещё.              — …как только это дерьмо случилось! — долетел до него чужой голос.       «Дерьмо» — кровью на измаранную простыню выплюнул Зак следом за ним.              Он ненавидел его, этого говорящего непонятные вещи человека, ненавидел настолько, что готов был вцепиться руками в глаза и выдавить их, и разорвать глотку руками, потому что он казался причиной и средоточием всей боли, и тот, другой, тихо отвечающий ему, так тихо, что этого совсем не было слышно, и третий… не человек даже, держащий мощными металлическими манипуляторами.              Еще несколько мощных рывков, почти выкручивающих руки из суставов, а потом снова стало тихо.              Ему снилась Мэдисон: гладила по голове и молчала.              С ней было хорошо, только смутное беспокойство таилось где-то под сердцем, но затихало, стоило только посмотреть на неё. Поэтому Зак старался не отводить взгляд, хотя даже во сне глаза нещадно щипало, а моргать было до одури больно. Дурацкие сны, в которых ощущения как наяву.              Когда Зак морщился, Ли щурилась, сжимала губы, и взгляд цеплялся за них помимо воли: тонкие, немного влажные, в красных пятнах — такие бывают, когда тянешь зубами сухую кожу, задумавшись о чём-то. Она сидела рядом, смотрела и не произносила ни слова. Когда не тянуло болью лицо, он улыбался женщине — так широко, что чувствовал натягивающуюся на губах кожу. Еще чуть, и лопнет.              Тогда Ли касалась его рта, щёк и лба чем-то влажным, зажатым в руке, и снова становилось хорошо.              Сны, в которых чувствуешь прикосновения — обычно самые страшные, но этот был не таким.              И пусть перед глазами ещё мелькали белые пятна, всё было в порядке. Не хватало только запаха, но нельзя требовать от грез слишком много. Зак никогда бы не признался, что снова чувствовал себя чёртовым младенцем: в мире, сосредоточенном вокруг одной женщины, оберегающей от чего-то большого и страшного. Как тогда, когда она унесла ребенка от погибающей матери где-то под телом огромного металлического первенца, требующего жертв во имя своё. Тогда его не отдали, спасли. А теперь как? Наверное, тоже не отдали. Тоже спасли.              А от чего?              Зак хотел сказать, как благодарен, хоть и не помнит точно за что, но губы сами сложили не те слова:       — Где Харон?              И сон снова оборвался реальностью.              Харон сидел рядом.              На набережной Потомака тихо и спокойно — предрассветный час, когда все живые, от мутанта до крысы, предпочитают спать. Самое время для разговоров.              — Никогда так больше не делай, — Зак сидел прямо на плите ограждения, размеренно качая ногами. Ботинки мягко стучали по камню, и то и дело с тихим бульканьем падала в воду налипшая на подошвы грязь.              — Ты сам приказал мне, — привычно откликнулся гуль.              Этим спокойным утром он не дёргался, не глядел хмуро по сторонам — просто смотрел впереди себя, на едва-едва зарождающийся рассвет: светлеющее пятно между Мемориалом Джефферсона и Цитаделью.              — Ты мог не делать этого, — с укором. — Не входило в условия контракта.              — Не входило, — так же легко откликнулся напарник.              — Меня очень раздражает, когда тебя нет рядом, понял? Не делай так больше. Всё по контракту.              Гуль хмыкнул, промолчал, и на некоторое время вновь повисла тишина — благая тишина: плеск воды, да и только.              — Мне снилась Мэдисон. Интересно, к чему бы это? — как и всегда, когда не клеился разговор, Зак предпочитал болтать первое, что приходило на ум. И в этот раз мысли текли так же тихо, как Потомак, но беспорядочно, будто в одном потоке смешались несколько течений. — Нам надо вернуться в бар и выбрать артистов. Рут нарисует плакаты, раздадим торговцам, а часть по салунам развесим. И в Ривет-сити тоже. Придёт много людей, я уверен.              Харон то ли слушал, то ли нет, но его морда в рассеянном, мягком утреннем свете выглядела почти умиротворённой. Редко его таким увидишь.              — Пойдем? Или ещё посидим?              Гуль не двигался.              — Хорошо, ещё посидим.              Рассвет всё равно задерживался.              — Осторожно, осторожно, — очередное вторжение в тишину и темноту вылилось в неосознанный протест: Зак замотал головой, глухо застонал, капризно, как ребенок, не желающий просыпаться по расписанию Убежища и идти в учебный класс. Но безжалостный голос продолжал успокаивать, и простое недовольство превращалось в нарастающую панику. Почему его просят быть осторожным?              — А-а-а, — хрипло пожаловался Зак, прося перестать, но говорящий плохо его понял:       — … не делай резких движений, — тот самый, женский, нечеловеческий. — Всё в порядке. Ты в безопасности…              Но он чувствовал, что это не так. Потому что, когда удалось открыть глаза, картинка снова пошла белыми мерцающими пятнами, а тело, ватное, но одновременно деревянное, скрутило в приступе выкручивающей боли. На фоне этого — сработавшие инъекторы, один за другим, он даже не почувствовал, только увидел использованные, отложенные в сторону упаковки мед-икс.              — Сейчас всё пройдет.              И через несколько бесконечно долгих мгновений, в которые только и можно было хватать воздух ртом, всё действительно затихло, осталось отголоском прежних ощущений, головокружением и устойчивой тошнотой. Он повернул голову, но не смог даже откашляться — в горле как пустыня, и безумно хотелось пить.              За белым мерцанием постепенно показалось лицо со смутно знакомыми чертами: глубокие старческие морщины, светлая кожа, аккуратная седая борода. Он знал этого мужчину и не знал одновременно. Зак хотел спросить «что со мной», но не справился с вопросом. Сухие губы сложились в растерянное молчаливое «что?». Мужчина понял незаданный вопрос сам, просто сообразно… обстоятельствам.              — Ты некоторое время был без сознания.              Говорящий то ли щурился, то ли морщины ползли на его лице червями, то ли что-то не так было с самим Заком. И когда он всё-таки нашел в себе силы прохрипеть мучавший его вопрос, человек только покачал головой:              — Ты в медлабе Мемориала Джеффесона. Восстанавливаешься после аварии и тебе нельзя волноваться. Всё хорошо, скоро ты встанешь на ноги и сможешь…              — Харон?              Короткая заминка, застывший на мгновенье взгляд — незаметные для других детали, сейчас так легко выхватывающиеся из съёжившегося до лица напротив мира.              — С ним все в порядке.              — Харон, — упрямо повторил Зак, удивляясь, как дерёт горло при каждом звуке. Будто тянут колючую проволоку из груди, но ощущается это как-то отдаленно, как через подушку.              — В другой палате.              Зак, пытающийся было приподняться, успокоился, и вместе с оставленными попытками двигаться ушли неприятные ощущения из тела:       — Долго?              Состояние покоя почти возносило тело над койкой. Да, он на койке, совершенно точно. Медлаб в Мемориале Джефферсона.              — Два месяца, — новая информация снова чуть было не заставила вскинуться, — но осталось ещё немного. Ты показываешь отличные результаты в последнюю неделю, крепкий парень. Осталось потерпеть ещё немного.              Кивнул, успокоенно прикрыл глаза.              «Немного. Немного — это хорошо, немного потерпеть можно»              Но люди любят врать.              Как выяснилось позже, роботы, запрограммированные людьми, тоже.              Её звали Мария, и, если бы Зак был чуть больше в своем уме, обязательно бы рассмеялся. А так — почти не чувствуя себя, смутно веселился над чем-то неуловимым, когда полированный корпус робота модели «мистер помощник» (как там назывался образчик с женской прошивкой?) возникал на фоне свечения ламп, как грёбаное божество. Было что-то правильное в том, что теперь его выхаживала сама Мария. Жаль, не была святой, но всё-таки говорила, что всё это — медицинское чудо.              Робот-няня была тем, кого Зак видел перед собой большую часть времени, и всё удивлялся:       — Почему ты? — ведь у него никогда не было интереса к роботам. По крайней мере, не настолько, чтобы они снились так часто, и сны становились всё длиннее и длиннее.              Однажды, когда он не ждал ответа, железная Мария ответила:       — Не хватает людей, сэр.              Но на вопрос «почему», она неизменно бормотала, что ему нельзя волноваться, и время до следующего момента блаженства, следующей инъекции мед-икс, Зак проводил, прислушиваясь к приглушенно стонущему где-то за гранью осознания телу. Он начинал чувствовать его за минуты до того, как прекрасный, ни с чем не сравнимый препарат растекался по венам.              — Искусственная кома, сэр, — как-то мягко поведала ему Мария. — Теперь вы идете на поправку, но мед-икс необходим для уменьшения боли.              — Поджарило? — попытка улыбнуться сквозь нарастающий сон. — Расскажешь, когда разрешат.              На это его мозгов ещё хватило. Хватило, чтобы за долгое время пребывания в камере-одиночке, как он её называл, понять, что он, Зак, Сын Сто Первого, Выходец из Убежища, принявший присягу послушник Братства Стали, владелец контракта Харона и бара в Подземелье, находится в полубессознательном состоянии, на наркотических веществах, в медлабе для «тяжелых». Он не мог двигаться, но если бы и мог — тело зафиксировано, чтобы в случае судорог или припадков не повредить себе.              Каждые два-три часа робот-няня с библейским именем переворачивала его и тщательно омывала, прочищала раны, о количестве и локализации которых Зак знал только то, что их много, и что больше всего — на задней поверхности тела. В такие моменты тупое, неприятное ощущение нарастало, и в какой-то момент обязательно прорывалось очередным приступом боли. И тогда Мария снова пыталась успокаивать, а Зак выл — уже привычно, севшим за многие дни голосом. Странно, но даже это не вызывало внутри никакого отклика кроме упрямого понимания: «надо перетерпеть». Кому, для чего? Просто надо.              Кроме промывания ран Мария не забывала о другом:       — Мышечная атрофия, сэр, — тихо говорила она. — Реабилитация.              И к промываниям добавлялась самая «простая» физиотерапия. Мария переворачивала его снова, сгибала и разгибала конечности, осторожно разминала суставы.              Два месяца в постели. Внутривенное питание и катетеры, на которые даже смотреть стыдно. И стыдно думать, в каких местах и в каком состоянии видела его Мария, и как же, чёрт подери, хорошо, что она всего лишь робот. И хорошо, что самому смотреть нужды нет — с закрытыми глазами жилось куда проще.              — Мне кажется, они мне недоговаривают, — позже говорил Зак, глядя на белое пятно в небе над Потомаком. Это солнце застряло в рассеянном тумане на горизонте, не могло выбраться, родиться светом. — Почему мне не говорят, что со мной? Что за авария?              Он не помнил, из-за чего вынужден был раз за разом возвращаться в медлаб и быть привязанным к койке, и это было даже обидно.              — Разве после искусственной комы колют мед-икс в таких количествах? Я считал. Сначала за раз было по две дозы, теперь три. Я помню сколько это, мы же таскали на продажу. Это много, — замолк, раздумывая. — Огромная куча крышек, Харон. Что со мной?              Скосил ожидающий взгляд на напарника:       — Точно недоговаривают, — фыркнул. — Похоже, я буду как ты: таким же стрёмным.              — Переплюнешь, — наконец отозвался гуль. — Только в росте не дотянешь.              Зак удивленно уставился на Харона, и звонко расхохотался: за смехом вроде бы становилось не так страшно.              Умный, хитрый старый гуль.              — Уверен? — казалось, почти без паузы, но пауза была, и Харона рядом — нет.              Он лежал с открытыми глазами, глядя в потолок ровно над собой, чувствуя уже въевшееся в повседневность желание спать, но дышал размеренно и глубоко, иногда напоминая себе, что за выдохом следует вдох. Обязательно следует вдох.              Теперь рядом с ним стояла Сара, она и говорила. Да, Зак вспомнил её имя — девочка Сара в огромной силовой броне, предводительница Прайда, та, что пришла к их отделению на помощь в тот момент, когда всё было почти закончено. Всё, не считая небольших проблем с аварией, из-за которой он оказался в койке, с привязанными к бортикам руками и ногами.              Согласный кивок: да, уверен.              — Уверен, что сможешь выслушать, или лучше ещё немного подождать?              Короткий растерянно-злой взгляд: он был тысячу раз уверен.              — И больше не будешь пытаться сбежать или разбить кому-нибудь нос? — судя по вымученной полуулыбке, Сара пыталась хоть немного развеять напряжённую атмосферу. Не получилось. Зак не помнил, чтобы разбивал кому-то нос, лежа здесь прикованным как экспонат в музее.              — Я кивнул, — прохрипел Зак. Хрип этот шёл откуда-то глубоко из груди, пропахивал борозды в горле и вырывался клочьями слов. Казалось, если опустить взгляд, можно рассмотреть кусочки легких, оседающие на грудь. Это тоже пугало, но как-то отстранённо.              — Тебя здорово облучило.              — Чувствую, — едва слышно, так что девушке пришлось сесть рядом, наклониться, чтобы не упустить ничего.              Зак вцепился взглядом в её лицо: чистое. Усталое, с болезненным румянцем, сухой кожей, но всё равно чистое. Ей повезло больше, это он уже успел узнать: когда накрыло радиацией возле пульта управления (вот что случилось, накрыло радиацией у пульта управления), больше всего досталось Харону и Заку. Оказавшиеся за Ротондой успели уйти настолько, чтобы с последствиями справились ещё в первый месяц.              Сначала он думал, что это лучевая болезнь — как только впервые осознал себя собой, и ту опухшую бордово-розовую руку частью себя, а не Харона. Смирился с тем, что, если выкарабкается, останутся шрамы. Смирился с тем, что его руки и ноги до сих пор связаны — говорили, чтобы не причинил вреда себе или персоналу. Но разве связывают схвативших облучение и мучающихся от боли? Он понятия не имел, а размышлять долго не мог: с тех пор, как в дело пошёл мед-икс, мысли путались, смаривало в сон, и так сложно было концентрироваться хоть на чём-то дольше пары минут…              В любом случае оставалось только терпеть и ждать. Тем более большую часть времени благодаря здешним медикам он проводил в забытьи.              — Мы до последнего не знали, сможешь ли ты выкарабкаться, — Сара старалась смотреть на него, но Зак с усталым, мазохистским удовольствием замечал, как её взгляд постоянно соскальзывает с лица в сторону, будто не может удержаться. Он понятия не имел, как выглядит, и то, что глава Прайда не может смотреть на него прямо, было чем-то особенным — отдавалось покалыванием в голове, чёрным ликованием отчаяния, запертым за морфиновой поволокой.              Искусственная кома — чтобы дать шанс выжить при той степени повреждений, что у него была. Быть спасенным — прерогатива сына героя и… владельца героя? Того, кто остался в Очистителе вместе с гулем, вошедшим в зону поражения.              Знакомые слова и названия «Очиститель», «Мемориал» обретали хоть какое-то значение только в те моменты, когда ему удавалось посидеть с Хароном. События, приведшие к тому, что происходит теперь, не оставляли в душе ровным счетом никакого отклика. Картонные слова на одном из довоенных плакатов: всё это было так же давно, и хер его знает, где правда, а где вымысел.              После вывода из искусственной комы и перевода на мед-икс на все остальное становилось плевать. Лишь бы не боль.              И когда сквозь завесу бесчувствия начинало прорываться что-то выкручивающее, что-то пронзающее, выворачивающее нутро и горло, Зак рычал, Зак выл, Зак умолял повысить дозировку.              Всегда помогало.              Правда, док, наведывающийся проверить работу робота будто бы был не рад. Он, один из немногих людей, с которыми удавалось увидеться, никогда не задерживался надолго и никогда не баловал рассказами. Зак подозревал, что и без него веселья не много, а тут тяжелый раненый в реанимации, а за стенами Анклав…              И ещё, удивительно, когда существование сводится к «перетерпеть» и «сейчас не болит», события вовне и смыслы жизни перестают волновать. За пределами Цитадели, в далёкой чужой жизни, где бескрайние пустоши верхнего мира сплетались тысячью и одной дорогой перспектив и тропинками вариантов, всё это могло существовать. Вопросы жизни и смерти, целей, чёрного и белого.              Теперь совсем иначе.              Интенсивность боли: от ярких вспышек до отдалённого, едва ощутимого эха — вот и всё, что у него было. Только иногда, где-то между сном и реальностью наслаждаясь затихающим миром и телом, Зак лениво размышляя о том, что всё-всё пошло псу под хвост.              — Мы смогли отбить Очиститель, к настоящему моменту он работает бесперебойно. Приливной бассейн заполнен свежей, чистой водой. Сейчас мы стараемся доставить её как можно большему количеству людей на Пустоши. И, надеюсь, скоро мы перестанем называть её Пустошью. Все это было бы невозможно без тебя и твоего отца. Сомневаюсь, что мы когда-либо сможем вознаградить тебя по заслугам.              — …и Харона.              — К сожалению, Анклав еще не разбит полностью, но я обещаю, — она выдохнула сквозь зубы, будто вовсе прослушала про Харона, и продолжала говорить о своём. — Обещаю, что скоро мы разберёмся с ними.              — А, — звук вырвался сам собой, повис нелепой закорючкой в воздухе, и пришлось добавить. — Здесь мало людей.              «Вот почему здесь так мало людей, вот что ты должен был сказать». Спрашивать о Хароне уже не хватало сил. Они всегда переводили тему — чем не повод для беспокойства? Но ему же сказали, что он в другой, соседней палате, значит, так и есть.              — Да, — Сара повела плечом. — В Мемориале ограниченный штат, лишних рук нет. Марию доставили сюда специально для тебя, она отлично справляется с уходом.              Кивок. Хотя он бы никогда не признался, что без людей здесь совсем… одиноко. Когда хватает сил подумать об этом. Довольно редко, надо признаться.              — Док говорит, на днях начнёшь покидать постель, расхаживаться, — с помощью Марии, конечно. Восстановление физической активности займёт ещё некоторое время.              — Сколько?              — От двух месяцев и более, сэр, — ответила робот-няня. — С поправкой на особенности вашего организма.              Ну что же, по крайней мере, реабилитация вообще была… возможна.              Сара откашлялась, согласно кивнула:       — У тебя есть все шансы встать на ноги. Но, кроме того… Прости, нам предстоит действительно неприятный разговор.              Зак беззвучно хмыкнул — булькнуло в легких, легло капельками слизи на губы. Собрал вязкие, тянущиеся капли распухшим языком. Знала бы она, что в таком состоянии каждый разговор неприятен. Сара всё-таки собралась с силами, посмотрела в глаза, а Зак где-то в этот момент с изумлением и почти с восторгом понял — тоже грёбаное библейское имя. Сара и Авраам, кажется? Наверное, Линкольн. Тогда где маленький Спаситель всея Пустошей?              — Старейшина был против этого разговора, но я настояла. Мы не сможем вернуть тебя к прежней жизни. Придётся привыкать совсем к другому, хотя это и не то, что я хотела бы тебе пожелать. Ты не сможешь продолжать службу. Даже в случае успешной реабилитации никогда больше не встанешь в ряды Братства Стали. Но у тебя должен быть выбор, пусть и… возможно, поздно.              Он был готов к чему-то подобному, и все равно новость оглушила. С трудом ворочались в голове валуны мыслей: но ведь даже в случае сильных повреждений есть имплантаты, есть множество технических приблуд, есть служба в тылу, в конце-то концов. Что может заставить Братство отказаться от присягнувшего послушника?              — Я познаю огонь, в котором очищается сталь, — напомнил вслух, едва слышно, потому что цитата из присяги оказалась слишком длинной и сложной для его связок. Зак замолчал, а вместе с ним замолчала и Сара. Разинула было рот, чтобы сказать что-то, но не смогла. Он встретил её взгляд почти с нежностью, но на дне помутневших глаз ясно читалось невысказанное: «на моём месте должна была быть ты».              О, это была бы сладкая картинка.              — Посмотреть, — прохрипел он, сбивая неловкую тишину, имея ввиду, конечно же «можно мне взглянуть на себя», после чего услышал голос Марии, хотя и не видел её:       — Вам нельзя беспокоиться, сэр.              Сара бросила только один взгляд в сторону и, сбитая с толку вопросом, заторможенно покачала головой:       — Ты все равно ничего не поймешь пока. Переволнуешься. Ты в повязках и…              Дрогнули в улыбке губы. Одно только слово, костью застрявшее в искалеченном горле, так и не прозвучало. Даже просто догадкой, шуткой, высказанной вслух, оно бы повисло ядовитой взвесью в воздухе.              Четыре буквы, начинается на «г». Не «говно», но очень похоже.              «Да ладно, мы ведь оба понимаем, что со мной, просто сказать это — очень сложно».              — Тебе вводят мед-икс каждые четыре часа, — Сара сложила руки на коленях, коротко откашлялась. — Следующий прием через полтора, к настоящему времени с превышением дозировки в три раза. Если ты захочешь, док может повысить и эту дозу. До критической.              Зак засмеялся неожиданно даже для себя — хотя на самом деле просто закашлялся, на мгновенье перепугавшись, что задохнется. И правда, какие-то доли секунды просто не мог дышать, зато успел заметить, как шарахнулась в сторону Лайонс, и как мгновенно оказалась рядом Мария, поддерживая голову в нужном положении. Всё прошло так же быстро, как началось, и Зак понял, что должен быть аккуратнее, если не хочет откинуть копыта прямо сейчас. Хотя это, черт подери, казалось не такой уж и плохой идеей.              — Хочу спать, — как ни в чем ни бывало заявил он Саре, как только снова смог дышать.       Это было, конечно, ложью: он наспался на всю жизнь вперёд, но скоро время приема мед-икс, и вырубит всё равно. А вот видеть её лицо никаких сил. Пусть эта стерва убирается отсюда прямо сейчас, и вколет критическую дозу себе в зад.              Над этим обязательно надо будет подумать, как только появятся силы.              — Хорошо. Я зайду позже, — она вышла тихо, и Зак мысленно послал её к чёрту.              Через четыре процедуры очистки ран, что равнялось примерно восьми-двенадцати часам, пришёл Док.              Человек, самый настоящий, и впервые за всё время их несчастливого знакомства он опустился на стул рядом с изголовьем. Какое-то время рассматривал записи на планшете, а потом поднял на Зака глаза с ярко-розовой сетью капилляров на белках:       — На данный момент критическая фаза пройдена, показатели стабилизируются. Знаешь, что с тобой?              — Облучение? — Зак гадал. Ему говорили, но услышанное ещё несколько дней назад теперь кусками выпадало из реальности. — Может быть, взрыв, — еле-еле пошевелил пальцами.              — Тяжёлая степень лучевой болезни, — согласился Док. — Но твоё тело справилось с ней. К сожалению, длительное пребывание без движения плохо сказалось на двигательных функциях, тебя должны были предупредить о долгой реабилитации. Все получится только если ты приложишь все возможные усилия.              Зак кивнул. Понял. Переспросил:       — Вернуться в строй?              — Исключено, — мягко, но уверенно ответил мужчина, и продолжил почти без паузы, уверившись, что его слушают. — Я бы запретил и возвращение к наемничеству, но не наделен такой властью. А пока ты должен разрабатывать мышцы и следить за гигиеной — здесь тебе помогут с этим. Скоро будем постепенно снижать дозировку мед-икс. В медлабе по просьбе Старейшины пробудешь до максимально-возможного восстановления.              — Просто скажите, — совершено спокойно, готовый внутренне к чему угодно. Скоро новая инъекция, мучиться от осознания в любом случае недолго. Главное услышать, а потом решать, что с этим делать. — Что со мной?              — На данный момент некроз тканей замедлился, включились процессы ускоренной регенерации, мозговая активность возвращается к норме, — короткий острый взгляд, хлопок папки по коленям. — Это гулификация, парень. Мои соболезнования.              Потолок над головой серый-серый, до каждого пятнышка знакомый, до каждой царапины.              Ерунда какая-то.              — Нормально, док, — наконец выговорил, спустя, наверное, пару тысячелетий, с трудом разлепив ссохшиеся губы. — Просто дайте мне мед-икс. Как обычно, — скатываясь в бурчание. — Пока как обычно. Я должен поспать.              Просто поспать, и все пройдет.              И это тоже.              На берегу Потомака застывший рассвет остался, Харон — нет.              Зак уселся на холодные плиты мостовой, прислонился спиной к бортику, ощупывая своё лицо.              Ни одного шрама, ни одной уродливой неровности. Редкая щетина на подбородке, ёжик коротких волос на башке, брови, ресницы, нос прямой, аккуратный. Чётко очерченный рот, губы не пухлые, но и не тонкие. Женщинам нравилось. Говорили, красивый. Очень удобное лицо — по нему приятно скользить пальцами, приятно прикасаться.              То немногое, что осталось в наследство от отца, то, что долгое время было само собой разумеющимся.              Нет, вот оно, нормальное лицо, ощущается пыль, осевшая на кожу, если провести языком по губам — солоноватый привкус пота, и на языке — принесённые ветром песчинки.              Ощущение легкого онемения только — Зак размял кожу, надавил на мышцы.              Посмотрел на руки: гармоничные кисти — тоже в отца. С загаром с внешней стороны и совершенно белыми ладонями. Ногти, правда, криво подстрижены: кое-где под корень, с оторванными, воспалёнными заусенцами.              Всё хорошо.              Просто не поверил. Не поверил и, снова очнувшись на больничной койке, уверенно ответил Марии «всё в порядке» на дежурное «как вы себя чувствуете, сэр?». Решил перепроверить:       — Зеркало. Узнай у дока.              Мария исчезла, и появилась снова, как призрак, сжимая в манипуляторах зеркальце с альбомный лист размером. Прежде чем взглянуть, спросил:       — Как выгляжу?              — Не очень здоровым, сэр, — с присущей роботам деликатной простотой ответила она. Милая железяка.              — Нос?       — Удалили кончик и хрящи, сэр.              «Врет?»       — Давно?       — Полмесяца назад, сэр.              Прочистил першащее горло. Вот так. Уже два месяца без кожи. К этому можно было привыкнуть, но две недели без носа, и не чувствовать этого... Ерунда какая-то. Слова — как пыль на ветру.              — Показывай.              Мария держала зеркало напротив.              Простое, в белой пластиковой рамке, безупречно-чистое, оно показывало нечто. В первый раз он смог бросить на отражение только один взгляд, и тут же дернулся: «Убери!» Только отдышавшись смог посмотреть снова.              На урода в зеркале, у которого прямо посреди месива из мышц и поражённой опухшей кожи, то почти синюшной, то жёлто-фиолетовой, зиял чёрный провал носовой впадины. Этого ублюдка, глядящего заплывшими, мутными глазами, абсолютно лысого, с жёлто-алыми пятнами на больничной простыне, с чернеющими реками вен, рассекающими череп.              — Господи, благослови мед-икс, — сиплый вдох-выдох.              — Опухоль спадет со временем, сэр, — голос Марии как с того света.       Вот смешно-то… Он думал, гули уродливы, но он не был похож на гуля. Он был похож на смертельно больного человека. А гули… гули, чёрт подери, выглядели лучше.              — Убери это. Мне надо поспать, Мария, — губы отражения шевелились, поспевая за словами. Какая-то абстрактная картинка, человечек из теста, в которое вмешали вишневого джема, и который теперь истекал ягодами и должен был пахнуть, наверное, сдобой и сладостью. Но запаха не было никакого. Было тесто и бурый джем. — Надо поспать.              Нет, нет, Сара была права, так ничего не понятно, рано смотреть. Отец всегда говорил — незнакомому с медициной рана может казаться страшнее, чем есть на самом деле. Надо не смотреть и ждать, вот так. К чёрту.              Три дня и три ночи он спал и не видел снов, так писали бы в древних легендах.              Но он видел — блуждал по пустому городу, неспособный ни выйти к набережной, ни вернуться к бару. Засыпал в тумане и просыпался в нём же, среди лабиринта бесконечных разрушенных районов, не встречая ни человека, ни крысу. Только иногда доносился призрачный, далёкий голос: «Тише, тише, сэр, тише». Тогда он щупал своё лицо снова: проведя по волосам, скользил пальцами по лбу, касался кончика носа, сжимал его, чтобы почувствовать, и только тогда унимался.              Иногда он думал о Хароне — снова злился, что гуль оставил его. Вспоминал о Мэдисон — жалел, что она больше не приходит. И как-то рассеянно, с глухой тоской гадал: а как там дела у выживших ребят из отделения?              Первым, что он увидел через несколько суток сна, оказались сенсоры робота-няни. Те, что в детстве называли «глазами».              В Убежище тоже был робот, и Зак даже был знаком с ним лично. Энди — многопрофильный помощник, редко мелькающий перед детьми, но на праздновании десятилетия он выделился на все сто: при разрезании торта именинника просто разметал угощение в клочья, а это должен был быть охренительно-вкусный торт, уже хотя бы потому, что был испечен на десятилетие. Как хорошо, что Мария не была похожа на Энди, а то бы точно случайно отпилила ему что-нибудь. И хорошо, что она не была похожа на Цербера, робота-охранника в Подземелье, который ненавидел гулей даже больше, чем сам Зак.              В его новом положении это было бы очень неловко.              Мария обрабатывала его раны, Мария говорила с ним, Мария касалась его тела осторожно и умеючи. Вычищала набравшийся гной и отмершую плоть, следила за нарастающей рубцовой тканью, и неизменно отмечала любые улучшения. «Сегодня опухоль спала, сэр», говорила она. Или «с каждым днем всё меньше работы».              Зак предпочитал молчать, хотя и был благодарен ей за попытки развеять тишину.              Он чувствовал себя куском дерева — из тех старых бревен с растрескавшейся корой, которые почти что окаменели от времени. В них прорастала трава, в них бегали насекомые — заводилась какая-то маленькая жизнь, а потом живые некогда клетки заменялись камнем. С гулями такое никогда не произойдет. Нельзя просто недвижно лежать и следить за облаками, ждать, когда тебя засыплет землей и сделает изваянием самого себя. Или можно?              «Критическая доза».              — Да иди ты в жопу, — сквозь сжатые зубы.              — Сэр?              — А? — мысленно чертыхнулся. — Не ты.              — Хорошо, сэр.              Она продолжила промывать промежутки между пальцами на ногах — Зак чувствовал это отдаленно, будто возили шкуркой по камню. Сантиметр за сантиметром — настолько не знал своего тела даже он сам.              — Я похож на отца.              — Дети часто похожи на биологических родителей, сэр.              — Да, — скосил взгляд на светлый, полированный корпус робота. — Но не настолько.              Мария хоть и была с подкорректированной под уход за больными программой, включающей, наверное, и этот обманчиво-мягкий женский характер, сочетающийся с твердостью и хладнокровностью медика, но распознавать недосказанности и далекие сравнения её не обучали.              — Он мертв. Труп, — пояснил Зак, когда Мария принялась аккуратно разминать его стопу. — И я тоже.              — Трупы не двигаются и не говорят, сэр, — резонно заметила няня.              Зак не стал с ней тогда спорить.              — Да ёб твою мать! — рычал он много позже, когда Мария поддерживала его под руки и помогала даже не стоять — сидеть и держать голову.              Несколько дней назад он понял, что промежутки между приемами мед-икс увеличились, а количество доз снова вернулось к двум. И, если подумать, он больше не просыпался от фантомных выкручивающих всё тело болей. То есть, это Мария говорила, что они фантомные — потому что сквозь дозировки морфина невозможно было чувствовать то, что он, позже собравшись с силами, описывал. Приходилось верить на слово, но и это было не так-то просто. Боль — вот она, настоящая, кто бы как её ни называл. Болит и зудит кожа, ломит кончик носа, а потом раз — и всё тело воет на тысячу голосов.              Было очень много времени, чтобы подумать, но думать хотелось меньше всего. С того момента, как они с Марией начали пытаться вставать, его беспокоило ещё и неприятное ощущение в мышцах, хотя как-то одномоментно болезненность просто ушла. Точнее, перестала быть настолько всеобъемлющей.              — Почему? — спросил он как-то у няни, и та ответила:       — Нервные окончания, сэр.              «Их нет» — добавил мысленно, и, стараясь не смотреть на свои руки и ноги, упорно пытался подняться, с трудом гася желание потереть лицо. До сих пор он так и не смотрел на себя больше. Не рассматривал свои руки, не опускал взгляд даже на пип-бой: его не сняли, но подключили здешнюю аппаратуру, и Мария как-то сказала:       — Очень удобная вещь, сэр. Облегчает снятие показаний.              Док прямо сказал — это необратимо. Гулификация — неизученное явление, и за прошедшие годы не было ни одного случая, когда процесс удалось повернуть вспять.              — Этим занимался кто-нибудь?              — Никаких данных.              Это значило: ни одного отчета, ни одного документа, ни одной паршивой записки и ни одного зафиксированного случая в огромных архивах Братства Стали, собирающего не только технические чудеса прошлого, но и разработки современного мира.              «Если этим никто не занимался, как можно быть уверенным, что это необратимо?»              «Берроуз».              Вот кто должен знать. Вот кто может докопаться до правды. Он сам был гулем, он прошёл через это, он каждый день сталкивался с этими гниющими ублюдками, знал о них столько, сколько не знал вообще никто вокруг.              Наличие доктора-гуля за стенами мемориала давало надежду. Если в твоём плане нарисовался первый пункт, всё пойдёт как надо.              Всё точно пойдёт как надо.              — Я дойду до Подземелья и поговорю с Берроузом, — рассказывал он потолку, отдыхая после очередного занятия с Марией. Когда он научится стоять, уберут катетеры. Скоро предстоит ещё одно испытание — постепенный переход к нормальной еде. Но пока можно было лежать и бурчать себе под нос, уже не опасаясь за то, что не выдержат связки. — Харон пойдет со мной. Там Берроуз скажет, что делать. Он проводил эксперименты, ему не хватало то органов, то ещё чего… я обеспечу его всем. Всем, чем необходимо, и мы доведём это исследование до конца.              «Интересно, а Харона можно будет обратить? Ну, обратно человеком?»              Идея показалась чертовски заманчивой, хоть и смахивала на детскую сказку, да ещё и, как назло, из далёких воспоминаний звучало хмуро брошенное напарником: «Берроуз тронулся умом». И всё равно Зак прикрыл глаза, представляя, как впервые опробует настоящее средство от гулификации. Да, возможно, от изрубцованной ткани придётся избавиться механически, но обязательно, обязательно должна начать расти новая, чистая кожа. Да, Берроуз обязательно придумает. А нос… пластический хирург подскажет, что делать. Это всё поправимо.              Девиз «это всё поправимо» стал единственным поводом продолжать дышать.              Когда он упал, ударившись боком о стену, и впервые за несколько дней взвыл от боли, о которой, уже надеялся, можно было забыть, и когда впервые за последние месяцы, перегнувшись через койку, блевал в подставленную металлическую ёмкость, которую удерживала Мария — просто потому что пораженный желудок не мог справиться даже с простым бульоном, — он повторял про себя, как заведённый, одну и ту же фразу.              «Это всё поправимо».              Потом Мария рассказала, что хоть основная чувствительность и пропала, и дозы мед-икс к началу этого месяца уже сокращены до одной, с меньшим интервалом, осталась ещё выборочная чувствительность в разных зонах:       — …которая зависит от типа рубцовой ткани, сэр. Вам следует быть осторожным и не подвергать тело нагрузкам, а рубцы — травмам или сильному давлению. Это может привести к разрастанию ткани.              Разрастания ткани, помня уродливо-бугристых супермутантов с хаотичными кожными блямбами на теле, Зак совсем не хотел.              — Вы выглядите уже лучше, сэр.              «Лучше чем что?» Но вслух, конечно, не спрашивал.              Говорят, младенчество полностью стирается из памяти, но Зак помнил обрывками и первый свой взгляд на мир после появления на свет, и первые попытки ходить, и первый бодрый марш-бросок по комнате. Но всё это не шло ни в какое сравнение с тем, что происходило теперь. Учиться ходить и учиться ходить заново — чертовски разные штуки.              На исходе четвертого месяца тело, кажется, более-менее пришло в себя, чему больше самого Зака радовалась Мария. Это определенно была неправильная робот-няня, без запрограммированной ненависти к гулям, и, возможно, именно благодаря этому он уже мог есть каши с фаршем, мог медленно, держась за опору, передвигаться по комнате и вообще хоть как-то функционировать.              — Обычно на реабилитацию такого рода людям требуется больше времени, — говорила она, убирая поднос с грязной посудой. Зак слушал её и кивал, стараясь не смотреть на воспалённые рубцы на запястьях, до сих пор оставшиеся после снятых около недели назад креплений. — Гораздо больше времени, сэр.              Тогда Зак и узнал, сколько уже находится в палате. Удивился — неужели почти четыре месяца?              Почему за всё это время его ни разу не навестил Харон? Он ведь не мог быть в худшем положении, он ведь уже гуль и не может гулифицироваться повторно. Надо будет спросить у него на берегу. Но сны приходили пустыми, чёрными, и этот короткий отдых между погружением в реальность из приятных встреч с напарником стал просто бесполезным падением в никуда.              — А что с Хароном? — все-таки спросил он у Марии.              — Я не знаю Харона, сэр.              — В соседней палате. Мне сказали, он в соседней палате, — скосил взгляд на няню. — Большой такой гуль, наверное, официально засекречен, но мне можно, я знаю, это мой напарник.              — Поинтересуюсь о нём, сэр.              Но Мария не узнала ни в тот день, ни в следующий. Зато принесла несколько книг из местной библиотеки: «Тактика поведения разведотрядов», «Руководство рейнджера» и какой-то древний дамский романчик. Пришлось читать что есть, чтобы хоть как-то выплыть из мира спутанных мыслей, но глаза ломило уже после получаса, а кисти рук сдыхали и того раньше.              Через несколько дней, поняв, что ответа не дождется, Зак решился узнать всё сам.              С трудом, но он запомнил, что и как отключала и подключала Мария на время их прогулок по комнате. Повозившись дольше, чем рассчитывал, всё-таки смог отсоединить пип-бой от аппаратов, и отдаленно порадовался, что катетеры сняли — не придётся таскаться с мочеприемником на штанге. До туалета, находящегося здесь же, за непрозрачной перегородкой, он уже мог доходить, дверь в палату не закрывалась на замок для максимально быстрого доступа, да и Зак зарекомендовал себя как смирный пациент, поэтому преодолеть несколько метров до входа должно быть не так уж сложно.              По пути он только раз зацепил бедром стол с терминалом, глухо промычал от боли, но смог сдержаться. Короткое раздумье — не отвлечься ли на терминал? Но в нем наверняка только медицинские показатели, а в этом он ни хрена не шарит. Да и пальцы… как ни паршиво признавать, пальцы не справятся с клавиатурой. Слишком сложное и тонкое действие.              Не отвлекаться, искать Харона.              А что делать, если в коридоре кто-то? И чуть не ударил себя по лбу: радар! Прислонился к двери плечом, поднес руку ближе к лицу, стараясь разглядеть показания и не соскальзывать взглядом на изъеденную шрамами кожу.              На пип-бое пусто. Зак выждал ещё немного, и верно сделал: мимо палаты прошел кто-то, дежурный по корпусу, наверное, и всё снова затихло.              Он чуть ли не вывалился в коридор: удержался сначала за ручку двери, потом прижался спиной к стене. Никогда не приходилось забираться так далеко в медицинское крыло, где что находится — хрен его знает. Но если это отделение для тяжёлых, если палат здесь в общей сложности не много (в Мемориале Джефферсона небольшой контингент), Харона не могли поместить далеко. Потому действовать решил методом тыка: просто проверять все встречающиеся на пути палаты — благо, предусмотрены узкие смотровые окошки. Всё вместе не займет много времени — никто не успеет заметить пропажу.              Идти, удерживаясь за стену, было даже почти не сложно. Как будто ползешь по ровному и целехонькому карнизу — беспокойно, можно свалиться, но вероятность не так уж велика. До соседней палаты ушла пара минут — раньше такое расстояние преодолевалось бы раза в три быстрее. Дверь такая же, как у Зака, и такое же смотровое окно. Немного усилия, чтобы сдвинуть заслонку и заглянуть внутрь: палата похожа, но чуть больше, коек — две, на каждой, присмотревшись, можно было разглядеть людей. Определенно людей — со светлой кожей, перебинтованных, но ни один из них точно не был Хароном.              До следующей двери ползти ещё столько же. Вернув задвижку на место, Зак поплёлся дальше. Через несколько шагов из интереса попытался идти без опоры: нелепо взмахнул руками, но смог сохранить равновесие. Шаг за шагом вперед, хотя мотало из стороны в сторону, будто под ногами не пол, а раскачивающийся канат. Всё-таки занесло, чуть ли не впечатало в стену — удалось подставить плечо. Терпимо.              «Может его вообще перевели отсюда, может, опять поселили в нашу комнату, и ко мне не пускают, потому что не положено. А Мария — просто старый робот, вот и не узнала. Не заточена под такие поручения, прошивка дырявая или ещё что».              Но проверить ещё хотя бы пару палат можно, раз выбрался.              Он как раз отодвигал заслонку на смотровом окошке следующей палаты, когда буквально шагах в четырёх впереди открылась дверь. Зак замер, даже дышать перестал — мог бы, слился бы со стеной.              Девушка. Медицинский халат, стройные ножки, собранные в пучок волосы, лицо отрешённое, уткнулась взглядом в планшетку в руках.              Только бы не заметила и пошла в другую сторону! Но не прошло и секунды, как она подняла взгляд и… Громкий, пронзительный визг отдался болью в голове. Она сразу же отдернулась, выронила планшетку, ударилась спиной о дверь и, продолжая истошно вопить, скрылась в той же палате, откуда пришла.              «Сука…» — вспыхнуло и тут же погасло в голове. «Сука, сука, сука!» Зак попятился и сам, припадая на обе ноги, перебирая руками по стене, спотыкаясь и чуть не падая, поспешил к своей палате. Успел ввалиться внутрь, успел влезть в койку и принялся дрожащими руками втыкать провода на место. Никак не мог попасть в разъёмы, продолжая материться на чем свет стоит. Провода выскальзывали из неловких, одеревенелых пальцев.              — Сэр!              Расстроенный, непривычно строгий голос Марии заставил вновь замереть.              Она не сказала ничего, кроме «Вам нельзя выходить в коридор», помогла с подключением и весь остаток вечера, до самого сна, не оставляла его в одиночестве. Зак не заговаривал, не оправдывался, только устало прогонял в мыслях раз за разом одно и то же. Полный ужаса крик молодой медсестры.              Зато на следующий день после неудавшегося побега, с трудом двигаясь после утренних процедур, Зак обнаружил, что в палате, кроме них с Марией, появились ещё люди. Не доктора. И чтобы узнать их не потребовалось много времени.              Паладин Хосс и рыцарь-сержант Уилкс собственными персонами.              Зак так и встал в дверях уборной, как был: сгорбившись, удерживаясь одной рукой за дверной откос, другой — комкая ткань больничной рубахи на завязках. Такой, знаете, с тесемками на спине — повернись к кому и посветишь голой жопой.              Унизительно.              Хосс перевел на него внимательный, нечитаемый взгляд, Уилкс оттолкнулся руками от стены, которую подпирал всё время ожидания.              Сколько они здесь? Что они слышали? Зак настолько растерялся, что напрочь забыл: а как, как их надо приветствовать? Как там было по уставу?              — Я не послушник теперь, — проскрипел, отводя взгляд. Оправдывался. И очень некрасиво вышло: в таком виде перед ними. И тут же разозлился на себя, уставился на пол, под ноги, зацепив взглядом пальцы с островками ещё не удаленных желтоватых ногтей.              — Послушников бывших не бывает, — серж откашлялся.              — Ты давал присягу, — это уже Хосс. Взгляд как обычно, сверху вниз, строгий, серьезный. В нем одно хорошо — на всех смотрит одинаково, что бы ни случилось. — Это на всю жизнь, послушник.              — Я не могу вернуться в Братство, я же… — развел руки, с трудом, но поднял глаза. — Вот.              — Да ты проходи, — Уилкс шагнул навстречу, подхватил единственный в комнате стул, пододвигая к койке. — Поговорить есть о чем.              Зак, как во сне, прошёл до койки, стараясь держаться спиной стены. Сверкать голой жопой, как какой-то немощный старик, не мог себе позволить. Хотел сохранить хоть какие-то крохи гордости, пусть и казалось, что ничего после этих месяцев уже и не осталось.              Усевшись на краю койки, притянул простыню себе на колени, вновь уставился на пальцы: давно не смотрел на них так долго. Никогда, если говорить точнее. Но присутствие Хосса, его бывшего куратора, и сержа очень давило. Зак не помнил, как надо обращаться по уставу, но прекрасно помнил отношение Братства к тем, кто пережил гулификацию. «К гулям, к гулям», — повторил мысленно, смакуя — не понравилось.              — Если вы о вчерашнем эпизоде — виноват, сэр.              Совсем крыша поехала. Зак коротко глянул на посетителей, успел заметить, как Уилкс качнул головой, но тут заговорил паладин:       — Ты понимаешь, почему тебе нельзя покидать палату?              — Я — гуль, сэр, — мерзко на губах, аж лицо свело. Вот и сказал вслух: противно, но не так страшно. Может, свыкся за прошедшее время. Настолько устал, что никаких сил не осталось, даже на то, чтобы отгоревать по себе.              Это всё как не с ним, как во сне.              — Верно. Теперь слушай, вопросы — после.              …после аварии на Очистителе Братство отбило Мемориал Джефферсона и надежно укрепилось на этой точке. Очиститель заработал, но война с Анклавом до сих пор шла. Их главная база уже разрушена, президент Эдем уничтожен. Разрозненные остатки сил устраняются — не так быстро, как задумывалось, но верно. К настоящему времени на прилежащей к Вашингтону территории уже начались поставки чистой воды.              — Благодаря Сто Первому, героически отдавшему жизнь в битве за Очиститель, — Хосс не сводил с лица Зака тёмных, гипнотизирующих глаз. — Твое отделение переформировано, а ты сам официально считаешься погибшим. Вопросы?              Вопросов было много, но прозвучал только один. И даже среди хрипов, царапающих слух, можно было распознать удивление:       — Сто Первый?              — Идеологически верное решение.              Зак сморгнул. Потом ещё раз, стараясь справиться с тем, что услышал. Выдохнул. И тут, значит, Сто Первый…              — А Харон? Это ведь он всё сделал? Про него — ни слова?              — Всё отражено во внутренних архивах. Информация не для внешнего мира. Ты разумный парень, уверен, прекрасно понимаешь сам.              О, Зак понимал. Понимал настолько, что теперь, глядя на Хосса, не видел смысла даже кричать и брызгать слюной — тем более горло и без того болело, а энергии на эмоции попросту не оставалось. Четыре месяца выжали досуха.              Осталось просто тупое восприятие: услышал, понял.              — Ладно, — откашлялся в сторону. Это всё не так важно. К черту. К черту всё. Теперь много других дел: воевать с природой гулификации, например. — Когда нам можно уйти?              Настала очередь Уилкса откашляться.              — Ты уйдешь один, Зак, — Хосс даже не моргнул, не замялся. — Харон погиб через несколько часов после того, как вас вытащили из Очистителя.              Вроде бы говорил серьезно. Зак сощурился, пригляделся, стараясь рассмотреть эмоции. Дурацкая шутка в стиле Братства. Но ни Хосс, ни Уилкс даже не улыбнулись.              — Превышение радиационного фона привело к одичанию.              — От одичания не умирают, — хрипом выдавил из себя Зак.              — Верно. Умирают от выстрела в голову.              «Да идите вы нахер». Что значит «от выстрела в голову»?              «То и значит».              — Тело кремировали, — продолжал Хосс. — Его личные вещи выдадут тебе на выходе.              — Вы же врёте? — растерянно запустил руку в волосы, но нашел только лысый, испещрённый рубцами череп, и даже не заметил этого. — Я не понимаю. Не понимаю, сэр, — скребнул пальцами по шее, почувствовав, как отходит ещё один ноготь, хотя и обрабатывали недавно, оправил рубаху. — Как это могло случиться? — взгляд мимо лиц напротив, по стене, по полу, по медицинскому терминалу. — Я не понимаю, сэр. — Сцепил пальцы в замок, подбирая слова. — Он был в своём уме, когда вводил код на пульте управления. Он крепкий, сэр, да и там наверняка было что-то, чтобы разблокировать двери, мы искали. Я сказал ему посмотреть внутри и…              — Мы смогли вскрыть двери только через несколько часов. К этому времени других вариантов уже не осталось.              Зак тупо уставился на паладина, перевел такой же взгляд на Уилкса — но и тот не засмеялся, не сказал: «парень, это шутка, твой гуль снаружи, дежурит под дверью медицинского крыла сутками напролет».              Он даже попытался представить то, о чем говорил Хосс, и не мог. Не клеилось. «Одичал» и Харон — понятия из разных вселенных. Да и как может гуль… «Они же почти что бессмертные» — с обидой. На Хосса, на мироздание, на себя самого, что отправил… чёрт. Вспомнил совершенно точно — ведь это он отправил его туда.              — Зак. Послушник Зак! — Хосс рявкнул, отсекая все мысли. — Отставить!              Впервые за всё время знакомства паладин подался вперед. Протянул руку, дотронулся до плеча Зака — так осторожно, как будто касался мыльного пузыря:              — Я был там. Я видел. Иначе было нельзя. А теперь выдохни и послушай меня ещё, — совсем близко, напротив, но ни грамма отвращения на лице. Очень похож на Джерико: такой же смуглый, бритый, только без бороды и гораздо моложе. Лет сорок, наверное. — Тебя выходили из-за того, что ты Послушник, сын своего отца и тот, кто участвовал в аварийном запуске. Без тебя и без Харона ничего бы не получилось. Это не узнают люди на Пустошах, но они не знают очень многого. Понятия не имеют, сколько хороших парней отдали свои жизни за наше общее будущее. Но это знаю я. Знает сержант, и знает твой командир. Те парни, что были с тобой плечо к плечу в ротонде. Да, жестоко. Но иначе никак, послушник. Ты слышишь меня? — коротко встряхнул, заглядывая в мутные глаза. — Слышишь?              Зак сначала кивнул, потом выдохнул: «слышу», и почувствовал, как ломит лицо. Где-то рядом с носом, и в переносице, и над челюстью — ноет так, что вырвать хочется.              — Готов слушать дальше?              Кивнул ещё раз, и почувствовал легкое пожатие пальцев. Неприятно физически, но хорошо — правильно. Первое прикосновение живого человека за всё время пребывания здесь.              Он бы предпочёл другой повод.              — Ты будешь находиться здесь до тех пор, пока не сможешь сам передвигаться и ухаживать за собой. Твои вещи и вещи напарника выдадут на КПП, но руководством было решено дать тебе дополнительный провиант, боезапас и медикаменты — столько, сколько сможешь унести на себе.              — Ты же не думал, что тебя выгонят на улицу голым, послушник? — глядя на вытянувшееся лицо Зака поинтересовался молчаливый Уилкс.              Признаться честно — думал. А, вспоминая Сару, которая даже в лицо ему смотреть не могла, полагал, что выпрут, как только более-менее очнётся. И что уж конечно никто не станет заливать про «бывших послушников не бывает». И, пока паладин перечислял, что считает необходимым взять с собой в зависимости от потребностей, а так же учитывая физические особенности, Зак просто по-детски хлопал глазами и пытался вникать. Понял, что не может запомнить, и придётся записать, но пальцы путались в мудрёной системе ввода в пип-бое, уставали, и Хосс, увидев эти мучения, заявил:       — Списки оставь мне, думай, что нужно, и говори.              Зак точно знал одно — ему просто необходимо прямо сейчас обнять этого человека. И того другого тоже, сержа, который задавал каверзные вопросы на лекциях и гонял во все дыры на учениях.              Но перетерпел. Застыдился.              И вместо этого попросил датчики движения, наглазник и приписанное ему оружие с патронами. А ночью, после того, как обсуждение необходимых в поход вещей было закончено, Заку снился вечер присяги, лица ребят из отделения, и бесконечно крутилось в голове «никогда не забывай», брошенное Хоссом напоследок.              Он понятия не имел, что будет так тяжело уходить.              Не только потому, что выданная одежда врезалась в тело: ощущение, будто пробежал марафон, нацепив неудобную обувь прямо на свежие мозоли.              Не только потому, что он всё ещё сильно уставал даже от самых простых действий, и всё ещё принимал мед-икс — гораздо реже теперь, конечно.              Просто ему было жаль покидать Марию. Привык к ней за столько времени, привык к тому, как ловко и безмолвно она обрабатывает тело, к тому, что из её динамика ни разу не слышал ни упрека, ни грубости, ни указания на свою новообретенную внешность. С ней даже не попрощались толком, но в последние вечера перед «выпиской» она подробно проинструктировала, как ухаживать за ранами, сказала, что со временем состояние стабилизируется, что он не должен подвергать себя нагрузкам, допускать сильного облучения и контролировать потребление мед-икс. Потом ушла, и Зак напомнил себе, что она просто робот и ничего больше.              Очень жаль, что не пошла с ним. Но слишком ценный образчик техники для Братства в разгар борьбы с Анклавом.              А ещё ему было жаль покидать куратора Хосса, и сержа оставлять тоже было жаль, и жаль, что к Форду, бывшему командиру отделения, его так и не допустили. Сказали — так будет лучше для всех. Зак согласился — верно. И всё равно, оттягивая болящими пальцами лямки набитого разным добром рюкзака, он с трудом оторвал взгляд от мемориала, от территории возле, где с ребятами еще недавно нарезали круги на разминке, и где он успел побывать целью для ракеты, и где, честно-то говоря, был по-настоящему, наверное, счастлив.              С Мэдисон так и не удалось встретиться.              Сказали — ушла. Зак не стал спрашивать, считается ли она теперь дезертиром, или это было обговоренное с начальством решение. Говорили, подалась в Бостон, искать каких-то ученых лбов из какого-то института, и, как и отец, не оставила ни записки, ни голодиска. Он был вроде бы на неё обижен, но пока не чувствовал в себе силы обдумать это.       Взрослые врут, вот и всё.              Ещё чуть-чуть, последний взгляд. Мемориал, тренировочное поле… и огромные трубы, изрыгающие потоки живительной влаги. Это не гром, и не рев, — тоннами воды хохочет в лицо старший брат.              «Ты меня убил. Ты доволен? Доволен, конечно. Конечно, доволен».              С трудом не плюнул себе под ноги и всё-таки пошел от КПП прочь.              Просто прямо — в Вашингтон, даже не глядя на радар. Как когда-то давно, когда бежал, не помня себя, от Джерико, навстречу первому в своей жизни кентавру. Шёл, вспоминая, как спрашивал у Брайана чуть раньше, есть ли у него шрамы.              «У меня теперь тоже есть».              Вот ведь проклятая удача. Повезло — не умер, — гулем стал. Ироничная сука.              Не тепло и не холодно — никак.              Как же давно он не был здесь… пыль, грязь, уже ссохшаяся после не очень дождливой зимы, серые развалины домов, вязь арматуры и ритм бетонных блоков, взмывающих вверх и опадающих ниже земли — в подвалы, к вгрызшимся в землю фундаментам. Не хватало только запаха. Зак смотрел себе под ноги, хрипло выдыхая на каждом шаге, и принюхивался. Город не пах.              Вскинулся, хлопнул себя по щеке, отстранённо отметив — больно. Не сон. А вот щёку придется промывать, потому что на пальцах осталось что-то вязкое: часть слизи скапливалась в глотке и отходила мокротой, но немного всё равно стекало к губам. Смазал о штанину. Мария почистила лицо перед выходом, но из носа текло как у простуженного.              — Надо зайти в Подземелье, — зашагал дальше, стараясь не растирать остатки слизи между пальцами. Перчатки не надел, в них всё ещё было больно. — Пусть блядский Берроуз расскажет, что можно сделать. Как думаешь?              Опять остановился как вкопанный. Тихо. И на радаре — пусто.       Повернулся вокруг себя: сначала голова, потом плечи и корпус, только потом ноги.              Рядом никого. Эхо водяного потока, край набережной, пробитые, покорёженные плиты. Какое время суток? Зак растеряно обвёл взглядом город и дорогу ещё раз, удивлённо уставился на Потомак, как ни в чём не бывало продолжающий течь в своём русле.              Вот здесь они встречались. А в той стороне, между мемориалом и Цитаделью, восходит или заходит солнце. Значит, надо ждать тут, потому что в Братстве хоть и славные парни, но они понятия не имеют, о чём говорят. Людям они врут про Сто Первого, Заку — про напарника. Это у них в порядке вещей.              Он полез в куртку, пропорол о молнию борозду в нежной коже ладони, но смог ухватить, вытащить завёрнутый в пакет контракт. Его вернули. Осталось найти напарника и…              — У меня твой контракт и твой дробовик, — себе под нос, разворачивая и скользя взглядом по строкам. Буквы плясали перед глазами.              Сложил листок заново, опустил в тот же карман, чтобы не потерять ни в коем случае, приложил ладонь ко рту:       — Харон! Я знаю, ты слышишь! — сощурился, почудилось, будто кто-то есть на той стороне реки.              Спуститься с набережной на каменистый берег быстро не вышло, и всё же так получалось ближе.              — Эй! Э-эй! — махнул рукой, скидывая рюкзак под ноги. Пришлось прерваться, откашляться и глотнуть воздуха, прежде чем продолжить.              — Харон!              Коротко булькнуло, ноги увязли в рассыпающихся под подошвами мелких камнях и песке, вмешанном в грязь, стало мокро как-то разом, вдруг, и Зак понял, что стоит по колено в воде. В холодной, быстрой воде, и ботинки, и штанины промокли насквозь, а Мария говорила, что излишняя влажность крайне нежелательна на этом этапе.              Эхо всё ещё несло голос, но скоро он растаял, поглощенный далеким рокотом Очистителя, а больше ни одна тварь, из живых ли, из мертвых, не откликнулась, не потревожила повисшую тишину, окружившую одинокую фигурку у берега Потомака.              — Харон?              Река была пуста.