Неоконченный портрет

5. Подмалевок

      Зима вступила в свои права так внезапно и в такой полноте, что оставалось только гадать: было ли это все из-за того, что планетарный терминал оказался у них, надежно отрезанный от мира Клетью, или же напротив, потому, что Земля лишилась очередного своего ребенка и это буйство стихии было ее реакцией на потерю, ее…гневом, что ли? Просвещать его в этих вопросах никто особо не собирался - времени у ведьмы в эти холодные дни было все меньше, даже на то, чтобы продолжать его обучение - и в какой-то момент это привело к тому, что она прямо посоветовала ему подыскать себе иного наставника на месяц-другой - пока страсти по терминалу в руководстве не поулягутся. Новый, семьдесят шестой год, он встретил в пустом особняке графини, в компании ключей: Августина в последнюю неделю уходящего года если и появлялась дома, то в настолько вымотанном состоянии, что попадаться ей на глаза лишний раз не рисковал. Бросив одежду на вешалку и заперев вход - что на ключ, что на чары - ведьма быстро запиралась у себя, где либо курила допоздна, разбирая какие-то документы под тихое шипение старого граммофона, либо, напротив, засыпала как убитая - в обоих случаях она исчезала раньше, чем он успевал проснуться сам. Семья Летичевых, которым в связи с исследованиями на Второй Площадке, требовалось находиться как можно ближе к ней, отложила свой временный - до лета, как поговаривали - переезд на январь, зато других магов в городе стало настолько много, что в какой-то момент это начинало уже порядком нервировать…       Этой зимой промороженный с крыш до земли, продуваемый злыми холодными ветрами Ленинград, превратился в одну большую банку со скорпионами - и новых все прибывало и прибывало, показывая наглядно, что на специалистов “Аврора” не скупилась ничуть. Хорошо, когда сходились давно не видевшиеся, разбросанные судьбой в разные уголки необъятной страны давние друзья или хотя бы хорошие знакомые, но нередко случалось и так, что встречались за одним столом в кафе или в одном коридоре дорогой гостиницы не менее давние враги. Вторая Площадка кляла всех на чем свет стоит, грозя за организацию поединков всеми возможными карами обеим сторонам, но это привело лишь к тому, что прибывшие в город маги стали действовать еще изощреннее и тоньше - как-никак, они всегда были готовы убивать, а тут, вдобавок, был еще и очень даже веский повод. Случилось так, что среди прочих в городе оказался и тот, у кого был повод лично на него…       В городе темно, в городе холодно, город словно вымер. Снег тяжелый скрипит под ногами, тени на стенах серых пляшут. Шесть теней, человек один. Худощавый, застегнутый до горла, с мешком через плечо. Дышит быстро, дышит тяжело, но бежит - или даже идет быстрым-быстрым шагом, не оборачиваясь ни разу. Человек с шестью тенями замерз, человек с шестью тенями продрог до нитки - но за человеком с шестью тенями неотступно идет человек с одной. Скользят оба по пустым переулкам - расстояние между ними на первый взгляд огромно, но знает каждый, где другой - хорошо знает. Человек с шестью тенями спотыкается, задыхается, хрипит, делая ошибку - ловя морозный, колючий воздух. Человек с одной не спешит - ждет, пока устанет еще сильнее, ждет, пока дозреет. Человек с шестью тенями тоже ждет - когда преследователь забудется, когда поверит до конца в то, что пред ним лишь жертва. Ох, как бы он хотел сейчас развернуться, как хотел бы спустить с поводка все, что у него есть, как хотел бы вдарить, как хотел бы снег розовым покрасить в честь былого праздника. Нельзя. Рано, рано. Бежать надо. Спотыкаться. Задыхаться - пусть и хрипы те - не его, а духа, что тоже рад роль свою играть. Веселится дух. Давно такой охоты у него было, а ради этой и погодить чуток можно.       Кружат в воздухе колючие снежинки. Сжав зубы, давя прочь улыбку непрошенную, улыбку безумную, ныряет человек с шестью тенями в подворотню - давно у него уже место подготовлено, с тех самых пор, как слежку раскрыл. Дальше по-разному можно. Можно переулками грязными, можно в тупик. Хороший тупик, тихий. Но не измотан враг еще, не до конца забылся. Рано еще. Рано.       И он бежит в грязную шершавую дверь, и влетает он в чей-то дом - и вверх, вверх - живее, живее! Наверх, до второго, там окно никогда не запирают, а внизу всегда мусора навалено. Уже бросаясь во тьму, понимает, что после праздника-то поубавилось мусора. Нога подвернута, да язык чуть не откусил. Это ничего. Это больно, но это ничего - не одному ему мучаться. Через забор деревянный перелез - и к метро. Немного осталось. Пара станций, а там и парк. А там все и кончится. В тишине.       В метро почему-то еще холоднее, чем снаружи. Уже за полночь он вваливается на “Академическую”, с раскрасневшимся от мороза лицом, глазами навыкате, потный и злой. Страх терзает - не перед тем, что в парке будет, нет - что охотник отстал, что слишком хорошо оторвался он. Сбежав вниз, скользит по серому граниту. В торцовой стене зала буквы аршинные - “Теперь все чудеса техники и завоевания культуры станут общенародным достоянием, и отныне никогда человеческий ум и гений не будут обращены в средства насилия. В.И. Ленин”. Вглядываясь в те буквы в ожидании поезда, человек с шестью тенями смеется, как безумный, хохочет до хрипоты. Но вот и поезд. Пора. Пора в пустые холодные вагоны.       Страх пробирает, и ничего с тем страхом не сделать. Поезд - он поезд и есть, что под землей, что поверх. Раскрываются двери вагона, но видит он только адские врата, надпись строгая - “Не прислоняться”, но видит он только - “…входящие, оставьте упованья”. Просто шаг сделать - всего-то шажок, и он уже там, внутри. Дьявольски тяжело шаг сделать - всего-то шажок и он уже в аду. А решаться надо, поезд - он может уже и последний. Закрывай глаза, не закрывай - а лица те все равно перед ними маячат. И крики те в ушах звенят под звон стекла и визг озверевших от крови духов…       Ввалившись в вагон, он нервно огляделся, чувствуя, что эти несколько станций могут довести его до такого же состояния, в которое он надеялся ввергнуть охотника. Ошибка? Да, определенно ошибка. С того самого момента, как он смылся ночью из особняка, чтобы самому разделаться с этим типом, чтобы самому вытрясти из него все. Как-никак, он его сразу узнал - один из тех, кому отец его продал. Один из тех, кто в его операционном театре сидел, записи делая. Один из тех, кто…       Страх перед поездами брал свое - только сейчас он понял, что вагон был далеко не пуст. Над реакцией он уже успел поработать, но тот, второй, был еще быстрее - Мотылек еще только вскидывал руки, как вокруг них затянулась серебренная проволока - толстая, чтобы не отрезать ненароком обе кисти - а его самого приперли к стене, украшенной старенькой картой метрополитена. Тот, второй, не торопясь скинул капюшон.       -Гляжу, совсем зазнался со своей ведьмой. Даже на звонок не ответил, - усмехнулся он.       -Да знал я, что ты в городе. Не до того было, - криво улыбнувшись, он взглянул в пока еще не желтые глаза Летичева. - Меня тут знаешь, убивать собрались.       -Ну не можем мы без приключений, - проволока ослабила хватку. - Докуда?       -До “Лесной”. Часа два водил на хвосте, собирался в парк заманить.       -Так… - палец заскользил по карте. - Время еще есть, я так понимаю. Рассказывай.       -Вариант, в котором ты оставляешь семейные дела мне, я так понимаю, даже не обсуждается? - проворчал Мотылек, растирая освобожденные руки.       -Правильно понимаешь.       -И что, интересно, ты собирался сделать с тем фамильяром, что подпустил его к себе так близко? - ядовито бросила Августина. - По-дружески обнять?       Он не ответил - лишь тихо зашипел, когда холодные пальцы ведьмы в очередной раз коснулись его раны. Чудовищного вида шов из тоненькой серебряной нити был уже выдран из левого предплечья, да и кровь уже не шла - ну, почти. Концентрируясь не на боли, а на звуке, с которым красные капельки стукались о железный столик, он смотрел пустыми глазами на Августину, позволяя взгляду потонуть в извечной черноте ее одежд.       -Он предлагал беспроигрышный вариант, - наконец, пробормотал Мотылек. - Времени было завались, поэтому мы…пока ехали к парку, он успел заглянуть в будущее, рассмотреть все возможные ходы. Надо было только делать, как он сказал, и даже бы не задело.       -Но ты не стал.       -Но я не стал.       -И почему же? - закончив обрабатывать рану какой-то бесцветной гадостью с резким запахом, ведьма устало бросила бутылек из-под нее на стол. - Все-таки ты ему не доверяешь?       -Не ему. Его видениям, - тихо сказал он.       -Говори до конца.       -Не хочу им верить, - помолчав какое-то время, выдал Мотылек. - Нет судьбы. Нет и все. И никакие варианты я знать не желаю. Не хочу знать, как лучше, если…если то не я решаю.       -Даже если знание будущего поможет избежать смерти? - прищурилась Августина.       -Даже так, - упрямо повторил он. - Я ему…я ему так же сказал. Когда знаешь, как надо, все какое-то…тухлое становится.       -Лучше быть награжденным вот таким образом? - она легонько коснулась глубокой раны.       -На…наверное, - выдохнул он. - Хоть знаю, что сам виноват.       Никакого будущего. Никакой больше этой чуши. Никакой и никогда. Даже если мне суждено умереть, если я его знать не буду - молчи. Сам разберусь. Иначе я не лучше куклы на ниточке. По рукам?       -Похвальное решение, - усмехнулась Августина. - А теперь ответь мне на еще один вопрос, Мотылек. Что ты чувствуешь?       -Холодно, - будучи раздетым до пояса, он говорил это вполне искренне.       -Я не о том. Что ты чувствуешь?       Он медленно поднял взгляд - но ответа не было ни в глазах ведьмы, ни в окне, за которым, кружась, сыпались снежные хлопья. Молчать было невыносимо, с каждой следующей секундой ему все больше, все сильнее казалось, что он задыхается.       -Был Долежал. А стал Не Добежал, - со злостью произнес он, чтобы избавиться от этого ощущения. - В гробу долежит, скотина…       -Ты все еще не можешь сказать правду. Или не хочешь? Или все еще не понимаешь?       -Ему меня продали. Ему и тому старику с красной рожей. Они с отцом…       -Что ты чувствуешь?       -Я… - он поежился от холода, но его разорванную рубашку уже успели выкинуть, а отпускать его никто, похоже, еще и не думал. - Я ничего не чувствую.       -То-то же, - рассмеялась Августина. - Не подумай, что я отрицаю твое право на месть. Однако же, не всякая из них требует…так надрываться. Тебе достаточно было сообщить обо всем мне.       -За мной наверняка следил сегодня не только он. А системы защиты мастерской я еще плоховато знаю. К тому же… - он молча скосил взгляд на свою правую руку, туда, где под кожей сидел металлический браслет ведьмы. - Вы все знали. Множеством способов.       -Конечно, я знала, - пожала плечами ведьма. - И следила почти за каждым твоим шагом. Во всяком случае, до момента, пока на сцену вышел твой…друг. Дальше в этом уже не было необходимости.       -А есть необходимость…мне оставаться здесь сейчас? - словно вдохнув с холодным воздухом немного смелости, спросил он. - Я…я же все сделал правильно?       -Относительно, - задумчиво произнесла Августина. - Работу над ошибками проведем после. Есть у меня для тебя и иная хорошая новость - вся эта суета вокруг терминала начинает потихоньку сбавлять обороты. Сдерживающие системы, придуманные Двадцать Вторым, себя полностью оправдали и работают в штатном режиме. Думаю, если в ближайшее время не начнется война или на нас не упадет пара-тройка метеоритов, я смогу, наконец, вернуться к твоему обучению. Слышала, у тебя что-то не заладилось с Фруалардом? Понял, что руны - не твое?       -Понял, что изучать руны у него - это как проткнуть себя копьем. А применять по его указке - подвесить себя за то копье к потолку…       -Старая школа, - Августина пожала плечами. - Не волнуйся, “кровавого орла” своим студентам за ошибки в чертежах он не делает, то исключительно слухи. Наверное, - ведьма чуть улыбнулась. - Ты сбежал еще до того, как он начал морить голодом, да?       -Да, - он понурил голову. - Мне придется вернуться?       -Не думаю, - она поднялась со своего места. - В одном ты прав, Мотылек…здесь становится холодно. Пошли. Продолжим разговор у меня.       -Раны скоро заживут, - Стальная ведьма вновь курила, хотя в ее покоях и без того было настолько душно, что уже через несколько минут у него начало стучать в висках. – Не стану врать, что в твоей жизни не будет новых, но, надеюсь, ты научишься минимизировать свои потери во всем. Это основы выживания, Мотылек.       -Я запомню, - по обыкновению, он остановился на некотором расстоянии от ведьмы, чувствуя спиной грань ее стола. - Я…       -Знаешь, как я получила это? - Августина убрала волосы с лица, обнажая застарелый ожог. - То есть цена секундной расслабленности. Она могла мне стоить и большего, - она вздохнула. - Когда-то мы все были слишком легкомысленны. Все…       Он молчал, ожидая продолжения - выцарапывать из ведьмы кусочки ее прошлого было в последнее время занятием тяжелым - но сейчас, похоже, у нее было далеко не такое скверное настроение, как в начале зимы.       -Я раздумывала, что мне стоит сделать в твоем отношении после этой…трагикомедии, что ты и твой друг устроили ночью, - протянула Августина. - Но мне понравился твой ответ после. Я вижу, что действительно не ошиблась, когда решила забрать тебя.       Он молчал - просто не знал, что сказать. Но глаза его расширились от удивления - а глаза ведьмы заблестели, как у змеи.       -Подойди ближе, сделай милость.       Стараясь не кашлять от дыма - эту привычку он выработал очень быстро - он сделал несколько шагов к ее креслу.       -Вот что я тебе скажу, Мотылек - не одни полукровки что-то знают о танцах на грани, - улыбка ведьмы вышла крайне неприятной. - Им, правда, это дается с рождения, а мы…что ж, мы узнаем все только с годами. Я родилась еще в том веке. И не прожила бы этот, если бы… - она сделала длинную паузу. - Мотылек, мы все что-то сжигаем, чтобы не сгореть самим. Ближе.       Еще шаг. Теперь он стоял прямо перед ней, а графиня бесцеремонно разглядывала его, словно какую-то затейливую картину.       -Я говорю тебе это, потому что просто не люблю ложь без веского повода. Я никогда не была с тобой особо добра, да и вытащила тебя из лап полковника я далеко не потому, что во мне проснулась жалость, - резко схватив за руку, она притянула его к себе, холодные пальцы поползли к наспех забинтованной ране. - Если бы тебя не резал заживо твой отец, если бы твои родные не продали тебя, как вещь, если бы ты не выпотрошил больше сотни человек и не свел с ума в два раза больше, если бы ты не ходил со смертью за плечом всерьез - каждый день, каждый час - ты был бы для меня не привлекательнее мушки-однодневки, - она улыбнулась, запуская пальцы в его рану - глубоко-глубоко. - Равно как и я никогда не научилась бы приказывать, если бы не научилась прежде подчиняться, не научилась бы жить, если бы не умирала во вшивых вагонах, не научилась бы бороться, если бы мне не пришлось проделать тысячу километров на коне, спасая свою шкуру от красной падали…       Его лицо было перекошено, но он молчал. Молчал, вспоминая, как учили еще дома. Боль не уйдет. Не расслабляться, никогда не расслабляться. Молчать и желать для себя еще большей…       -Мы те, кто мы есть. И я рада, что в тебе я не ошиблась, - так же резко отпустив его, ведьма откинулась назад в кресле. - Что ты предпочитаешь ходить со смертью даже вопреки моим приказам. И не ищешь путей попроще, потому что знаешь - они не для тебя. Что ж…ты действительно будешь моим учеником. Ты это заслуживаешь.       Он молчал, чувствуя, как вниз, к пальцам, стекает теплая кровь.       -Что ты видишь, когда закрываешь глаза? Когда засыпаешь?       Он встретился с ней взглядом и понял, что не может не ответить.       -Их. То, что я с ними сделал, - прохрипел он почти против своей воли.       -Что ты слышишь?       -Стук колес.       -Чего ты боишься?       -Того, что полковник был прав.       -А именно?       -Что его ничто не заглушит.       Стальная ведьма рассмеялась - коротко и тихо.       -Какая примитивная попытка поймать тебя на чувстве вины. И надо же, она все еще работает, - выдохнула Августина вместе с дымом. - С другой стороны, если бы не эта вина, боль и страх, было бы и в половину не так интересно.       Она притягивает его к себе, мягко, но невероятно холодно запускает руки во взлохмаченные волосы.       -Мы все что-то сжигаем, чтобы жить. Я наверное, сожгла слишком много. Две мировые войны, одна гражданская. Моя душа выжжена ненавистью до золы…       Ключи беснуются. Он чувствует запах дыма и смерти.       -…но не нужно бояться. Не тебе. И уж точно не сейчас.       Сон. Безумный сон во мраке, липкая, холодная, болезненная, как глубокий разрез раскаленным лезвием, лихорадка, кружащая его голову, как ледяной ветер - снег за окном. За окном тьма. За окном - свобода. Холодная, грязная, колючая, но - все-таки - свобода…       Под ногами скрипел снег - тяжелый, грязно-серый.       -Чего ради все это? Скажешь уже, нет?       -Скажу. Для того тебя и нашел.       Большую часть времени они идут молча. Лицо одного сковано каким-то странным напряжением, в глазах второго читается плохо скрываемая усталость пополам с интересом. Сегодня они не веселятся, как раньше, как позволяли себе даже в бою - сегодня что-то иначе, что-то неуловимо изменилось. Что-то словно висит в воздухе - тяжелое, но неосязаемое - и давит, и давит…       -Я тебе говорил, что знаю, когда умру?       -Сам выискал? Или за тебя сделали?       -Сам. Когда только научился. Решил залезть так далеко, как только смогу.       -Ну и дурень.       -Быть может…       -Ну и как это случится? Расшибешь лоб о Часовую Башенку?       -Как- не знаю. Знаю лишь когда. Конец восьмидесятых. Восемьдесят шестой, может, седьмой. И знаю, что если я этого избегу, умрут миллионы других.       -Только не говори, что уже готовиться начал.       -В свою смерть мне почему-то не заглянуть. И все, что с ней связано тоже не разглядеть. Пытался, представь себе. Несколько лет уже пытаюсь.       -И чего?       -Не могу разглядеть, что причиной. Вообще не могу. Все вижу, что захочу, а это нет. Что ты через пять минут поскользнешься, например, вижу. А тут - чернота одна. А так не бывает, понимаешь? Мы этому столько учились…       -Значит, ты еще не доучился. Выше головы-то не взлетишь.       -Быть может. Но ты другое послушай. Помнишь, недавно Директорат слетался?       -Ну?       -Решил я ту кофейню поглядеть. Занял дом напротив и зарылся на пару часов вперед. Если сосредоточиться, можно как кино смотреть, знаешь…       -Ты от темы не беги. Дальше-то чего?       -А ничего, - вдруг зло произнес Летичев. - Чернота одна. Та самая.       -Погоди, - Мотылек даже сбавил шаг. - Что значит…       -Что слышал. Думаешь, мог бы объяснить, стал бы попусту языком трепать? Я, знаешь, уже насмотрелся всякого. Ну боль там, ну смерть, ну еще чего - труха это все. А тут просто… - он замялся. - Не знаю. Как…рана, что ли. В которую все утекает без возврата. Бездна, пустота, небытие, которое отрицать уже некому - как хочешь, так и называй, слаще вряд ли станет. Отродясь такого не видел.       -Думаешь, оно по тебе?       -По всем. По всем нам, я уверен. По всему роду людскому. Но не знаю я, что это есть такое, как сразить его, как бороться. Одно тогда знал - войди я в кофейню эту чертову в тот день, не говорили бы мы сейчас. Одно сейчас знаю - не найдем, что с этим делать, все и поляжем. Я, ты, все…       -Что будем делать?       -Я навел справки. В тот день встреча была в крайне узком кругу. Только несколько людей - и ни одного нашего. И был там Сам.       -Я правильно понял?       -Не сомневайся даже. Первый секретарь. Кай. И провалиться мне на месте, если не внутри него та бездна сидит, если не он смертью нашей стать хочет.       -Повторяю вопрос. Что делать будем?       -Прежде всего, панику подальше засунем. Времени у нас до чертиков, но сидеть ровно тоже не можем, сам понимаешь, коли не дурак. Потряси свою ведьму, осторожно только - ни за что не поверю, что она не прознала еще. Это я сейчас глаза только открыл, а у нее наверняка уже наработки кой-какие имеются.       -Попробую. Еще чего?       -Пока это. Хотя бы это. Сам поспрашиваю, кого смогу. Глядишь, и не сигану в могилку-то раньше срока…       -Вряд ли она так мне все выложит…       -А ты уж постарайся. В постель к себе затянула, так может и пару тайн откроет… - усмехнулся Летичев.       -Да что ты-ы-ых… - проехавшись по скрытому под снегом льду, Мотылек влетел в ближайший сугроб.       -Во-первых, у тебя настолько измученный вид, что тут и думать-то долго не надо. Во-вторых - предупреждал, - сказал Летичев раньше, чем тот отплевался от снега.       Раннее морозное утро стучало в окно - то холодным ветром, то резким, неприятным светом - зимой солнце словно озлоблялось на все живое. В покоях ведьмы, где напротив, круглый год царила головокружительная духота, он смотрел на это солнце совсем иначе - хотелось распахнуть окно и впустить сюда колючий, обдирающий кожу воздух, разогнав накатывающую на него сонную, спутывающую мысли и движения, одурь. В какой-то момент он уже совершенно перестал сомневаться в том, что комната была зачарована - ведьма определенно не изнывала от жары и совершенно спокойно работала, не открывая окон. Сегодня, если будет время, надо будет забраться подальше в ее библиотеке - без преувеличения огромной, да настолько, что он не удивился бы, найдя меж каких-нибудь стеллажей скелеты прежних хозяев, умерших от истощения раньше, чем им удалось доползти до выхода. Сегодня надо будет продолжить поиски средства от этой паутины, которая его скручивает каждый раз, когда он входит к Августине. Надо будет, да только проклятье еще есть. Сложное проклятье, неторопливое, обстоятельное - и последовательность действий может, в полноценном описании, страницы три до конца заполнить. От этой самой последовательности, от формулы, которую под себя надо подогнать - да еще понять, как именно, уже меж зубов скрипит, словно песка в рот набили. Ведьма не скрывает - она сама этой штуке не сразу научилась, ведьма не скрывает - она эту пакость года на два позже учила, чем ему выдала. За неделю это не одолеешь, хорошо, если за полгода, за год получится - и то если повезет. А таких вот ритуалов на день расписано - по самые брови. А еще вся та теория. И языки, чтоб им провалиться. За них ведьма каждый раз выговаривает - мрачно, холодно. Каждый раз, когда старая песня о дубовом его произношении начинается, хоть дверной косяк грызи, такая злость разбирает. Делать нечего - глотать злость только, да учить страницами, куски нужные в голове отпечатать пытаясь. Когда в голове мешается старославянский и прочая мертвечина с тем же французским, на котором графиня говорит, словно на родном, голову хочется оторвать и подальше закинуть - так хоть болеть, наверное, меньше будет. И как это все люди без ключей учат, интересно - некому подсказать, некому поправить, некому свою память разделить? Загадка да и только. В школе, с людьми, с одной стороны, конечно, проще - с другой, каждый второй из них так смотрит, словно видел, как они того чеха в парке разделывали – и ему то ох как не понравилось. И почему в сутках так мало часов? Как тут все успеешь? Да и что нужно успевать? Никто, даже ключи, тут совета не дают: хочешь - мучайся с ритуалом, формулу под себя переписывай, хочешь - собирайся и беги туда, к людям…отвечать за неудачи все равно придется, что там, что здесь, слабость везде плохую службу служит.       Одевается быстро - одежда на подоконнике свалена - выскальзывает в коридор. Спать, как же спать охота. До здания школы на автомате, на деревянных ногах. Сейчас бы и от машины не отказался, чего уж тут - но это тоже ему не в пользу пойдет. Когда сон совсем берет, можно в кармане пару монеток сдавить, чтобы головой снова в отлакированное дерево не уткнуться. Иногда и это не помогает. Иногда глаза раскрываются, и страх, страх дикий внутри - что сказал только что, ответ, что с него спрашивали, или начал снова формулу ту читать? Между уроками можно поспать - немного, но и то хлеб. Постарался, чтобы слух пошел, что подрабатывает, пока время есть, а где - это народ и сам отлично придумает. Чем страшнее, чем глупее - тем даже и спокойнее будет.       -Вагоны теперь грузишь, небось, - смеется Воробьев по дороге домой.       -Не, - улыбается он через силу. - От вагонов бы я не отказался - там хоть все бы болело, а тут одна башка рвется.       -И что ж ты такое делаешь?       -Проклятья разрабатываю, - пожимает он плечами. - Изводить всех, кто косо глянет.       -Вот вообще всех?       -А то как же, - он в сердцах пинает снежный комок.       -А вот того пенька можешь? - Воробьев кивает в сторону скамеечки, мимо которой они только что прошли - на ней, развалившись, сидит непомерных габаритов старичок в вязаной шапке, неодобрительно косящийся на них поверх газеты за позавчерашнее число.       -Легко. Но не буду.       -Пошло, полетело… - смех долгожданный. - И почему же?       -Шею проще свернуть - то раз. Мне потом тебя закопать придется - то два, - пожимает плечами он. - Так уж заведено, ты без обид.       -Ничего ты не можешь, только языком молоть, - хмыкнул Воробьев. - Я слышал, по ночам у каких-то кустарей модели оружия собираешь, да?       -Может и собираю, - он в очередной раз пожимает плечами. - А может, в постели у графини одной греюсь, которая войну англо-бурскую застала с Колчаком. А у последнего еще и золотишко выманила…       -Так она же страшная небось, как черти что, - решил подыграть Воробьев. - Не так, что ли?       -А она не стареет, - он криво улыбнулся. - И еще…       -И летает еще, небось. Тебе бы книги сочинять. Хотя такую штуку никто и не взял бы. Без обид…       -Да какие уж тут обиды.       Он сам не мог до конца решить, зачем каждый раз отвечал именно так - прекрасно зная, что веры не будет ни единому слову. Наверное, некоторые вещи просто требовали выхода. Вещи вроде отцовского операционного театра. Жуткой железной змеи, что спала в его правой руке, напоминая о том, кто он есть. Душной комнаты графини. Выражения лица убитого чеха. Криков пассажиров и стука колес. Забыть это все казалось так просто - уж куда проще, наверное, чем сладить с очередным уроком ведьмы. Но что-то - и то были уж никак не ключи - говорило, что-то кричало раз за разом внутри - забывать нельзя. Крик тот, правда, становился тише, задыхался все сильнее с каждой ночью…       -Я убил человека.       Тишина нарушалась только шелестом бумаги - читавшая какой-то пухлый отчет ведьма даже не сразу оторвала взгляда от стола. Зато когда это случилось, наградой ему было только молчание.       -Я убил человека, - повторил он как можно спокойнее.       -Не в первый раз, - Августина снова вернулась к бумагам.       -Я…       -Я слышала. Все уже улажено, если тебя это волнует. Память семьи скорректирована, официально он погиб в…       -Я убил человека! - выкрикнул он, навалившись на стол. - Я…я что…       -Ты ждешь наказания, не так ли? Мне кажется, ты с ним и так отлично справляешься - мне нет нужды вмешиваться, - ведьма перевернула страницу. - Ты не использовал магию и, во всем кроме способа, у меня нет никаких нареканий. Он тебя серьезно оскорбил, не так ли?       -Лицо разбил, - выдохнул он спустя несколько минут, чувствуя, что голос может потеряться вновь с такой же легкостью. - А я…я…просто…       -Ты утратил контроль. Вот касательно этого мы с тобой поговорим, Мотылек, можешь не сомневаться. Но позже - мне нужно разобраться с этими донесениями, если я хочу успеть…       -Я убил человека, - в который раз повторил он, опираясь на стол. - Он всего-то дал мне в морду, а я…Поверженный сказал, что…       -Господи, - всплеснула руками ведьма, откладывая бумаги. - Мы же договаривались с тобой еще больше года назад, не так ли? Когда я работаю…       Сил повторить в очередной раз у него уже не было. Сжав зубы и побледнев, он отступил, рухнув на стул у стены.       -Я…       Закатив глаза - наверное, из-за вуали сказать было трудно - Августина поднялась из-за стола, подходя к нему.       -Нам не место среди людей, - тихо сказала ведьма. - Мы можем прятаться в их рядах, но не жить с ними. В противном случае, все кончается, рано или поздно, очень плохо. Плохо для них. Каждый понимает это в свой срок и это не всегда проходит без ломки, но это должно принять. Иного пути нет, - устало закончила она, коснувшись его лица своими вечно холодными пальцами.       Время словно замедлило бег. Перед глазами, как и несколько часов назад, еще до того, как он набрал выданный ему давным-давно номер и сдался приехавшим солдатам, морально готовый получить пулю в лицо еще в серой машине, что повезла его на одну из станций “Авроры”, стояло то лицо - лицо, которое он изрубил на куски…       Вишняков Борис - чаще его, впрочем, называли Дерево - за глаза, само собой - еще неделю назад и подумать не мог, что ему придется хорошенько отколошматить это вечно взлохмаченное, наглое чучело. Сам он красавцем тоже особым не был - длинный, с круглым, словно у кошки, лицом и приплюснутым носом - но, в отличие от этого пугала, прозванного непонятно за что Мотыльком - никто толком не мог вспомнить, откуда кличка взялась, но пристала к тому как влитая - косых взглядов отродясь не вызывал, восторженных, впрочем, тоже. Мотылек был странным - другого слова у тех, кому приходилось учиться вместе с ним, обычно не находилось. Его имя с трудом вспоминали даже учителя, обходясь в большинстве случаев фамилией. О его диких выходках ходили легенды - и он активно помогал их распространению, запутывая всех еще больше. Где работала его таинственная семья, где частенько пропадал он сам, почему порою приходил совершенно разбитый - а ведь только что кончились выходные, и почему иногда вдруг что-то неслышно бормотал себе под нос - кто-то из ребят поговаривал, что даже на разные лады - все это было и оставалось тайной. Одно, впрочем, все знали прочно - без веского повода его лучше было не задевать: на любое оскорбление он отвечал так, что уши сворачивались трубочкой у кого угодно, а стоило втянуть его в драку - то, что противник оказывался старше года на три, крупнее и сильнее, его не волновало - доведенный до бешенства, он стоял на своем, пока мог подняться с земли. Те, кому удавалось смириться с выходками, за которые любой другой давно бы уже вылетел вон, шутками, что обычно были чернее нефти, и всем остальным, обнаруживали перед собой человека удивительно живого, почти всегда готового помочь, пусть иногда и весьма странным образом, и знавшего для своего возраста удивительно много разных чудных историй. Чуднее были только его рисунки, от которых становилось дурно всем без исключения преподавателям по соответствующему предмету - говорят, их старались уничтожить как можно быстрее, словно опасаясь, что изображенные там существа и диковинные, чуждые пейзажи, просочатся в реальный мир. Мотылек, будучи в хорошем настроении, мог запросто согласиться нарисовать чей угодно портрет - но о том просили его лишь те, кто в классе был недавно - все остальные давно знали, что на выходе получат что-то такое, за что захочется разбить неудачливому портретисту морду. Все помнили и странную, неприятную историю: Илья Беляков, как-то выпросивший у Мотылька картину себя любимого в карандаше, получил от того чудовищно изуродованную физиономию, больше похожую на лицо трупа - а через месяц весьма неудачно перебежал дорогу, отправившись в больницу. Первым, что он сделал, выбравшись оттуда три месяца спустя - сжег несчастный рисунок и впредь старался держаться от Мотылька так далеко, как только было возможно, пополнив ряды уже давно так поступавших.       Дерево не мог и представить, что у него будет повод всерьез набить Мотыльку лицо - еще неделю назад он бы совершенно точно сказал, что он, пусть и с приветом, но такого вовсе не заслуживает. Все изменилось очередным холодным утром, когда он, опаздывая уже часа на два, решил срезать дорогу через один пустырь. То, что Дерево увидел там, убедило его в необходимости решительных мер. Он никому и ничего не рассказал - это, можно сказать, не укладывалось в его понятия о чести. Подождав несколько дней и укрепившись в своих подозрениях - равно как и в необходимости действовать - он подкараулил горе-художника на трамвайной остановке, и просто, прямо, предложил отойти поговорить.       Он сам не знал, что в тот момент на него нашло - ведь он собирался только проучить этого лохматого психа. Но, впечатав того в лязгнувшую стенку гаража, Дерево не остановился - бил до тех пор, пока противник не прекратил подниматься ему навстречу. Ненависть почему-то не проходила - перед глазами все еще стояла та сцена: бормочущий какую-то чушь ненормальный художник, срезающий полосы кожи с выпростанных вперед рук Иволгиной Веры - их одноклассница стояла, словно соляной столб, не шевелясь и не реагируя на боль, что, наверное, должна была быть непредставимой. Дерево не хотел даже думать, зачем - он просто ударил. На его счастье, художник сегодня был снова заспан и медлителен - получив прямо в лицо, он влетел спиной в гараж, и тут же, отскочив как мячик, сам пошел в атаку. Дереву везло - противник сегодня из рисовальщика был никакой - уработался, поди, где он там работает. Лениво уклоняясь, он нанес несколько ударов уже по корпусу, и, чувствуя, что звереет, начал колотить куда сильнее. Сбив противника в пыль, ушел - ушел, просто чтобы не поддаться искушению забить психа до конца.       Это продлило его жизнь на несколько дней.       Дерево ушел очень быстро, и многого не видел. Не видел он, как горе-художник поднялся, сплевывая кровь, как оперся рукой о холодную стенку гаража. И как рядом с ним, словно из воздуха вынырнуло нечто. Нечто было обряжено в тяжелый халат с заткнутым за пояс кинжалом и не имело лица. По другую руку от Мотылька сформировалось что-то, похожее на облако густого тумана - туман сей имел руки, великое множество ловких рук, что тянул то ли к хозяину, то ли куда придется.       Глаза заливала злость - черная, непроглядная. Стоило рисковать, спасая ту девчонку от вписанного в нее заклятья, стоило надрываться, делая то, что было ему явно не по силам, чтобы получить в ответ вот это? Когда он встретил ее на том пустыре – он всегда срезал через него дорогу - глаза ее были совершенно пусты, а в руках плясал чудовищно тяжелый пистолет. Он отдавал себе отчет в том, что нужно было все делать иначе, не как в прошлом году, когда они набросились на того чеха - нужно было принять правильное, взвешенное решение - убить сделанную чьей-то марионеткой несчастную, да позвонить куда следует. Решение то было у него как на ладони, но почему-то оно весьма быстро упорхнуло прочь - а он вновь решил рискнуть. Выждав, когда его несостоявшаяся убийца отстреляет все, что ей выдали - пули явно были не простыми, он спустил ключей - и после того, как те надежно схватили свою жертву, сделал свою самую большую глупость за ту неделю. На ладонях ее сияли желтизной странные знаки вперемешку с буквами на иврите - вложивший чары явно торопился, но для него от того легче не становилось: опыта в снятии подобной гадости у него не было вовсе. Оставалось рискнуть. Оставалось достать нож и попытаться нарушить все напрямую, скинуть заклятье на клинок - и хорошо бы, не на себя.       Боль была чудовищной. Уже вечером, обстоятельно допрошенный ведьмой - звонок он все-таки сделал, ибо в корректировке памяти пока что мог себя проявить лишь от слова “никак” - он понял кое-какие из своих ошибок, но тогда…тогда он понимал лишь одно - он был дураком, схватившимся за оголенный провод, и теперь получавшим по заслугам.       Он все сделал правильно - что бы там не говорила ведьма и другие. Благодаря ему они даже смогли вытянуть из жертвы образ того, кто сотворил с ней это безумие - образ сухого, красномордого старика со старой трубкой в зубах, что остановил ту спросить дорогу. Он все сделал правильно – и свидетелей его поступка не было, так он думал ровно до того момента, как получил этот тяжелый удар.       Поверженный, чей голос, как обычно, напоминал пересыпающийся песок, говорил долго и вычурно, но суть его по обыкновению пространных и презрительных речей сводилась к одному - маг такие оскорбления не спускает. Он отвечает на них, как полагается. Ключ, который в отцовских каталогах был метко прозван Профессором - он отличался скучной, перегруженной канцелярскими оборотами, монотонной речью и любовью называть других духов своими коллегами, в этот раз сходился во мнении со старейшим из шести - он, в конце концов, не только маг, но и просто мужчина.       Злость крыла все, давно разорвав на куски любое здравомыслие. И лишь благодаря той злости, копившейся долгие годы - злости на себя, на ведьму, на отца, на невозможность сказать кому-то правду и быть понятым - он сделал то, чего клялся не делать еще в родном доме, то, что не должен был делать никогда. Он внял советам ключей.       Говоря откровенно, уже с начала этого года у него появились причины для чрезмерной усталости. Занятия магией перемежались с другими: даже выглядеть телохранителем главы “Авроры” было решительно невозможно без хоть какого-то владения оружием - и далеко не одним лишь огнестрельным, которое он начал изучать еще раньше. До большей части самому приходилось доходить самому, перелопачивая целые горы старинных книжек с расписанными фехтовальными приемами - пригласить хорошего учителя ведьма обещала давно, но он по каким-то причинам задержался за рубежом, и, похоже, в этом году его можно было вообще не ждать. Не было ничего удивительного в том, что даже на простые движения таким образом уходили часы и дни, а усталость наваливалась, словно груженный камнями мешок на спину. Когда в городе бывали Летичевы, было кому поговорить чуток на тему боя: то Мотылек, смеясь, говорил, что от всего, рассчитанного на внешние эффекты, от “коммивояжерских” жестов нужно отказываться как можно быстрее, то полукровка упрекал друга за умение свести даже самую благороднейшую из дуэлей до уровня жестокой дворовой потасовки - его-то это слабо волновало, но вот среди других магов Мотылек рисковал быть непонятым. Определенная доля правды в этом была - вынужденный заниматься сам, он отметал без сожалений и философию востока и рыцарские традиции запада - значение имели лишь выживание да максимально быстрая победа. Однажды в гости к ведьме заглянул и Летичев-старший: этот среднего роста человек с чеховской бородкой, похожий на заслуженного преподавателя из какого-нибудь весьма солидного заведения - наверное, виной тому были тяжелые очки в роговой оправе - показал ему пару приемов, незадолго до того, как покинуть дом. В последние годы, по словам сына, он уже серьезно сдавал: крепко сидел на лекарствах, подавляющих неизбежное в любом случае наступление Киновари и считал даже простые примеры на бумажке. Занятия Мотылька со старой, начала века, куклой, которой уже нечем было удивить своего соперника, словно пробудили в старом маге что-то давно забытое, то ли с последней войны, на которой он сражался вместе со Стальной ведьмой, то ли откуда-то еще. Молча подошел, сдернул со стены старинную шпагу, изуродовал и без того уже дышавший на ладан автомат парой отточенных движений, вернул железку на место и ушел - тоже молча, едва огонек воспоминаний в его глазах затух, уступив место обычной теперь тупой усталости. Но самый большой вклад вносили, как в любое иное дело, где удавалось добиться их содействия, ключи: память их прежних носителей и их самих оказалась удивительно к месту и здесь, в его уроках. Даже унылые и утомительные бои с куклой, стоило лишь впустить в себя память, хранимую ключами, оживали: он шагал не по пыльному полу особняка, а тонул в песках безводной пустыни, откуда был родом Поверженный, он уходил не от удара куклы, он в последний момент разминулся с протянувшейся в его сторону лапой Апостола, он колол и рубил не бездушный автомат, а Марцина Тяжелого, заклятого врага своего то ли прадеда, то ли кого-то еще более далекого…       В тот день он сделал ровно то же, что и старший Летичев - тупое бешенство, зревшее несколько суток, подогреваемое ключами, отчаянно требовало выхода. Старинный клинок покоился на том же месте - ведьма повесила его там полгода назад, сказав, что возвращает туда, где он был до последнего ремонта. Обернув оружие тканью, спрятал под пальто. Было холодное, тусклое утро.       Он доверил свое тело Робкому - тому из ключей, что свихнулся больше прочих, предпочитая видеть все, как некую жуткую игру - и который более прочих сочувствовал положению хозяина по отношению к ведьме, так напоминавшему его собственное. Первый удар отсек кисть, четвертый ушел в горло. Когда вернулся контроль, когда вернулось сознание - их было уже больше шестидесяти.       Торопиться куда-либо после было уже излишним. Выронив жалобно звякнувшую о землю железку, он доковылял на негнущихся ногах до телефона-автомата и набрал номер, которым надеялся не пользоваться вовсе. Когда серая машина остановилась рядом, вздымая пыль, он сидел рядом с трупом, разглядывая солдат совершенно пустым взглядом. На вопросы отвечал прямо и четко, как машина - сухо и без лишних эмоций описал происшедшее, после закрыл глаза и пожелал не доехать до места, пожелал себе пули-другой, но никак не мог себя заставить на нее напроситься.       -…иного пути нет…       Прикосновение ведьмы словно обожгло его - одного взгляда в ее глаза хватило, чтобы он внезапно понял. Понял, зачем Августина достала ту шпагу. Понял, зачем она оставила ее у всех на виду - а особенно, учитывая обычное отсутствие гостей – на виду у него. Понял, с какой легкостью она подкинула ему этот соблазнительный способ решения бытовых проблем, зная, что рано или поздно он сорвется - и ей не придется для того вовсе прилагать усилий, о нет. Ей придется только…       -Мотылек?       Он вырвался, отскочил, как ошпаренный, глядя на графиню безумными глазами. Конечно. Ну конечно. Ну конечно же. Чего стоит один человечек - ведь рано или поздно найдется кто-то, кто доведет его до предела - с возможностью заставить его окончательно порвать с людьми как таковыми? Научить его смотреть на них, как должен смотреть маг? Еще сильнее привязать к себе?       -Цена…совсем…мизерная… - глухо пробормотал он, рассмеявшись хриплым, жестоким смехом. - Да. Вот уж точно…       -О чем ты? - невозмутимо произнесла ведьма. - Ты все еще не в себе, я погляжу. Тебе нужна помощь…       Против тебя мне никто не поможет.       Чуть не вырвавшиеся слова застыли в горле. Закашлявшись, он отступил к дверям - и, справившись с собой, быстрым шагом вышел прочь, чувствуя, что задыхается. В ушах стучали колеса поезда. Стучали все сильнее и сильнее.       Лето выдалось ужасно жарким - заниматься в такую погоду хоть чем-то, кроме сна, было, определенно, не самым лучшим решением в мире, но никаких других у него не было и в помине: ни одно заклятье само себя не выучит, особенно, когда тот, кто пытается его постигнуть, не может похвастаться Меткой. Он делал успехи - это пришлось признать даже ведьме - но пришлось ей также признать и то, что после весеннего случая со шпагой ее ученик ушел в себя, всерьез и надолго. Когда же, он, наконец, соизволил вернуться, перемены не могли не броситься в глаза: с головой уйдя в магическое искусство, Мотылек, казалось, вовсе оставил попытки сохранить свое место среди людей. Конечно же, школу он исправно продолжал посещать, но и только - с началом лета стало особенно заметно то, что он старался проводить как можно больше времени в мастерской Стальной ведьмы, сутками не вылезая из пыльной библиотеки. Былая наглость во взгляде куда-то делась - теперь там плескалось только что-то странное, с трудом отделимое от обычной усталости. Все поручения выполняться стали быстро и в срок, и даже без привычных коротких пререканий - именно это стало причиной, по которой графиня вынуждена была усилить бдительность. Все было ясно как день - и затаенная обида, и попытка ослабить ее внимание поведением мага если не образцового, то стремящегося - со своей стороны она была не прочь подыграть…       -Мне вот интересно, - проговорил Мотылек, отхлебнув воды из стакана. - У нас…у нас же были силы остановить революцию, разве нет?       Стояло душное, словно застывшее в янтаре, утро. За свое ставшее куда более приемлемым поведение ученик ведьмы получил один свободный от всего на свете день в месяц - и сейчас начинался именно его рассвет. Прихлебывая кофе, графиня с интересом посмотрела на Мотылька - тот сидел, накинув на плечи рубашку, вовсю пользуясь возможностью не прятать покрывавшие его тело рисунки.       -Я имею в виду…ни за что не поверю, что никто не пытался…ну, хотя бы убрать всех, кто заварил эту кашу, - он говорил осторожно, намеренно оставляя ей возможность развить тему дальше.       -Быть тебе живому, как мертвому, да мертвому, как живому, - прикрыв глаза, задумчиво пробормотала ведьма. - Каюсь, огрехов в окончательном варианте было огромное количество, но на меня давили со всех сторон, требовали результата. Брызгали слюной и хотели, чтобы эта змея вот прямо сейчас с бронеавтомобиля навернулась, да череп разбила. А то, что его прикрытие осуществляли тоже далеко не дилетанты, их не волновало, представь себе, - вздохнула она. - Вынь да положь им результат, и точка. Ну и что же в итоге? В итоге, мы втроем едва прокололи внешний слой защиты - тут надо было бы не суетиться, осторожней работать…куда там, мне каждый божий день в глаза заглядывали - когда да когда. Стоило мне отвлечься, так эти охламоны украли формулы, решили без меня закончить. Вспоминать-то тошно…       -И чем кончилось? - с живым, неподдельным интересом спросил Мотылек.       -Вокруг оглянись, - грустно усмехнулась Августина. - Начали без меня, наследили, как последнее дурье…нейтрализовать проклятье целиком не удалось, но из-за этой проклятой спешки оно вышло слабее, чем должно было быть. Нейтрализовать не смогли, зато внесли свои коррективы, оттянули по времени. Дорабатывать пришлось через людей, но люди ненадежны - особенно когда за ниточки дергают выжившие из ума старики вроде Серафима…       -С ним и правда все было так плохо? - поинтересовался Мотылек. - Я слышал…       -Когда-то мы были друзьями, - вздохнула ведьма. - В молодости он был человеком неглупым, но едва грянул двадцатый век, стал сдавать не по дням, а по часам. Всегда чувствовались его немецкие корни, - задумчиво произнесла она. - Бронированная пехота, производитель машин…у таких как он, нервы сплетены иначе. Попади им в руки что-то стоящее - сроют мир до основания. С настоящими немцами, впрочем, он не совладал…       -В смысле?       -Он тратил огромные средства на промышленный шпионаж. А иногда попросту выкрадывал нужных ему специалистов и переправлял через границу, не считаясь ни с чем. Уже в начале войны у Серафима было достаточно неплохое автоматическое оружие, и вряд ли бы он на том остановился. Его конструкторское бюро предлагало армии такие проекты, по сравнению с которыми тот же “Нетопырь” был верхом благоразумия. Генеральный штаб хоронил их раз за разом, но его это никогда не останавливало. Вот только в какой-то момент терпение кое у кого лопнуло. Войны кукольных мастеров не всегда отличаются элегантностью, - она грустно рассмеялась. - Во всяком случае, когда одна немецкая семья прислала Серафиму свой подарок за какого-то похищенного инженера, красивого было мало. Если ты, конечно, не любитель больших и шумных взрывов. Тот день на “Императрице Марии” стал для него в каком-то смысле последним. То, что тогда вынесли из огня и заключили в кукольный корпус, стало стремительно терять рассудок. Дальше…дальше было только хуже. До горького конца ему был верен только один, только Тысяча Шагов Смерти…       На лицо графини на мгновение набежала тень - он уже успел заметить, что так было каждый раз, когда она упоминала эту без преувеличения странную кличку. А упоминала она ее очень, очень нечасто.       -Кем он был? - осторожно спросил Мотылек. - Все, кого я спрашиваю, только бледнеют и пучат глаза. А потом уходят.       -Я могу их понять, - подернула плечами ведьма. - Признаюсь, этот…реликт давно ушедшей эпохи и меня заставлял чувствовать себя не в своей тарелке.       -Кем он был? - повторил он.       -Проще сказать, кем он не был, - фыркнула графиня. - Человеком уж точно, с тех пор, как его кровь заменили на песок, на то, что осталось от некоего пустынного демона или духа…у тебя есть ключи, Мотылек. Один из них уж точно должен знать больше - спроси его, а меня не проси вспоминать этот ходячий ужас.       -Настолько опасен? - помолчав с минуту и предсказуемо не выдержав, спросил он.       -Похоже, мне теперь не отвертеться, - вздохнула графиня. - Ладно, слушай, но знай, что это единственный раз, когда я о нем вспоминаю по доброй воле. Я говорила с ним раз или два…ему нелегко давались современные языки, поначалу с трудом мог связать несколько слов. Он не помнил ни своего имени, ни места рождения. Насколько мы можем судить, десятый или одиннадцатый век, то ли Иран, то ли Северная Африка. Все, что он помнил, Мотылек, относилось уже ко времени после ритуала, который сделал из него нечто большее или меньшее чем человек - смотря, кто судит. Легенды говорят, что он ходил из города в город, расправляясь с любой тварью, что смела угрожать людям, и никогда не требовал наград…уж не знаю, кто посчитал его угрозой своей власти - он и сам с трудом это помнит. Зато помнит, как его заманили в весьма хитрую ловушку, сковали и похоронили в залитом водой гробу без единой щели. Прежде, чем уснуть, он поклялся служить любому, кто спасет его - пусть даже то будет сам дьявол. В каком-то смысле так и вышло…       -И где же барон его отрыл?       -Историю саркофага можно отследить до Египта. Там он пробыл вплоть до завоевания Османской империей, да и по ней поскитался, как старый нищий. Никто и представить не мог, что веками было рядом с ними - Серафим говорил, что этот распроклятый ящик мирно пылился в подвале какой-то старой мечети. В семьдесят восьмом, пока грызлись с турками, он на него и наткнулся. Уж не знаю, кто перепугался тогда больше - Серафим или те, на кого он спустил потом свое…приобретение. Но в тот день в мир вернулась сила, которую опасно было не уважать. Признаюсь, до сих пор сожалею, что все обернулось именно так, Мотылек. Он не заслуживал такого хозяина, как Серафим, равно как и последний не заслуживал такой силы в своем подчинении.       -На что он был способен? - Мотылек рывком встал на ноги, распахнув затворенное ветром окно. - Магия высшего порядка, небось?       -Он ходил с ветром, - докончив с напитком, графиня отставила кружку в сторону. - Если где-то был воздух, он мог туда пройти, хоть бы и через замочную скважину, хоть бы и через щель…       -Даже не буду спрашивать, как его грохнули.       -Я подсказала, - тяжело вздохнула ведьма. - Когда стало ясно, что Серафим вконец обезумел, держать его тайны при себе уже не было большого смысла. После нескольких месяцев кропотливой работы составили целый вагон инструкций - уж что-то да должно было сработать. И сработало, как видишь.       -А…       -Все. Не будем о том, - отрезала ведьма. - Каждый раз, когда я об этом вспоминаю, меня, пусть даже против воли, переполняет злость. Такой ценный ресурс был угроблен ради одной безумной мечты…железной мечты…       В этот раз он не ответил - пытался представить, ради чего бы угробила предмет их разговора сама графиня.       Тяжелые двери в покои графини в тот день стали словно каменными. Его же руки, казалось, отделали из дерева - так чудовищно тяжело было решиться и двери те открыть.       Но он решился.       Решился еще два года назад.       Двери распахнулись. Он вошел, ступая мимо ковра, сделал несколько громких шагов, заставив ведьму раскрыть глаза и оторвать голову от подушки. Что-то было не так уже здесь - она не могла не почувствовать раньше, она не могла…       Поздно. Поздно думать, поздно рассуждать. Сейчас или никогда.       -Стальная ведьма Аврора Беспощадная, - в эти слова он вложил все, что накопилось за долгие годы - и выплюнул их в лицо графине, шагая вперед.       Повисшая за тем тишина была тем страшнее, что никак не думала проходить. Тишина. Ни шороха, ни звука. Тишина. Ни единого мимолетного изменения на лице ведьмы. А, нет, постойте - вот там появляется тихая, даже чем-то грустная улыбка. Как глупо выглядит его собственное лицо даже представлять не хочется. Сдохнуть с таким глупым лицом…какое же позорище…       -Ты допустил три ошибки, - устало вздохнув, произнесла ведьма, неторопливо зажигая свет. - Во-первых, зря вообще взялся за это дело. Во-вторых, откровенно неудачно подготовился. Рисковать подобным образом, надеясь все провернуть у меня же дома - это не только неслыханная глупость, но и почти оскорбление. Но третья, и самая главная…       Они переглянулись. Злости во взглядах, как ни странно, не было.       -…верно, Мотылек. Кто тебе сказал, что подсказки, которые ты мог отыскать, не были предназначены именно для того, чтобы их находили?       Время слов закончилось - он почувствовал это и ударил - вернее, попытался.       Только чтобы обнаружить, что не может выхаркнуть и слога.       Боль, дикая, чудовищная боль в правой руке - покоившаяся там змея зашевелилась, угрожая прорвать кожу. Он пытался шевельнуть языком, разжать челюсти, хотя бы вдохнуть воздуха - но даже это было невозможно. Он стоял на полу, но не чувствовал пола, он стоял, по-дурацки выпростав вперед руку, но не мог заставить ту опуститься. Он годами делил свой разум с ключами, но сейчас сознание словно выскоблили ложкой дочиста, оставив в пугающем холодном одиночестве. Ощущение было таким, словно его душа оказалась заточена в деревянной колоде - и, встретившись с ведьмой взглядом, он вдруг подумал о том, что так, скоро, возможно и станет.       -Как быстро забываются клятвы, не так ли? Если бы ты владел Меткой, они были бы впечатаны туда намертво, не оставив тебе шанса даже подумать о том, чтобы сделать нечто подобное. А так…что ж, во всяком случае это дало нам с тобой прекрасную возможность организовать еще одну проверку. Жаль, что она провалилась, да еще настолько тоскливо. Ты мог, по меньше мере, выписать имя на пуле, стреле или хотя бы лезвии…но, как и всегда, тебе захотелось рискнуть.       Он чувствовал, что задыхается. Он бы давно влетел лицом в пол, но не мог даже этого. Мог только смешно стоять здесь с простертой вперед рукой.       -Не скрою, раньше подобное поведение меня бы огорчило куда сильнее, - не торопясь поднявшись, графиня медленно прошла к нему, остановившись рядом. - Но в те времена было бы в порядке вещей и залить свинца в глотку выскочке вроде тебя. А, прости, я забыла, что ты не можешь дышать…       В глазах начало темнеть. По правой руке текла кровь - это он почему-то чувствовал.       -В те времена было бы в порядке вещей немного исправить голосовые связки и мышцы, чтобы в следующей жизни нерадивый ученик лучше следил за словами. Но сейчас, к твоему счастью, у меня нет никакого настроения разбрасываться учениками.       Его повело вперед и в сторону. Вдохнуть воздуха - жадно, с хрипом - он успел, уже падая на ковер.       -Я ожидала этой попытки - в конце концов, какой ты маг, если тебя не привлекает власть или, по меньшей мере, свобода от власти чужой. Попытка смелая, за такую даже наказывать жалко. А наказывать за чувства, которые ты, наверное, испытывал уже не первый год - и вовсе глупость. Нет, Мотылек, наказан ты будешь вовсе не за это. А лишь за то, что прожив здесь все эти годы, ты так и не понял, с кем имеешь дело.       Комната поплыла перед глазами. Прежде чем боль стала выше того предела, который человек может выдержать, оставаясь в сознании, он скосил глаза вправо, увидев кусок стальной змеи, что рванулась к его лицу…       Мелкий весенний дождичек - в чем-то даже приятный - барабанил по крышам.       -Как-то быстро все кончилось, - задумчиво пробормотал сидящий на заборе Воробьев - он повторял это уже не первый раз.       Вдоль забора - трава в пояс. Денек выдался прохладным - лето еще не спешило приходить.       -Вроде недавно все…       -Когда ни черта не делаешь, и кажется, что “недавно”, да “только вот”, - несколько раздраженно пробурчал Мотылек. - А, чего уже. Кончилось и кончилось.       -Ты, значит, в Репина?       -Ага, - неопределенно выдохнул Макаров, глядя на пустую проезжую часть и вспоминая махину с Университетской набережной. - Если куда подальше не загребут.       -Это куда же?       -Да так, знаешь - мне-то всегда работа найдется, - он глухо рассмеялся, продолжая вглядываться куда-то далеко-далеко. - Кой-какая уже была. Посерьезнее, чем раньше.       -Травим байки до конца?       -А то как же. Сегодня, пожалуй, последняя будет.       -И о чем же?       -Не суетись. Увидишь скоро.       В молчании проходит одна минута, другая. Десять. Где-то вдали показалась точка - со временем она превратилась в черную служебную машину, которая остановилась неподалеку от перестроенного уже до конца - аккурат к их выпуску, учитывая все многочисленные проволочки - здания школы. Выбрались оттуда двое.       -А вот теперь слушай, - грустно улыбнулся Мотылек. - Сказочка простая, даже ты запомнишь. Меня не было.       -Что-что?       -Что слышал, - похлопав друга по плечу, он соскочил на землю. - Удачи не желаю, и так со всем справишься. Ты человек, тебе проще. Цени, пока живой.       Воробьев хотел было ответить, но взгляд его приковали вышедшие из машины люди: немного прихрамывающий человек, в котором все - от взгляда до осанки - выдавало бывшего военного и высокая женщина сплошь в черном.       -М-Мотылек?       Тот не ответил - лишь ухмыльнулся своей привычной нахальной улыбочкой и быстрым шагом пошел к машине - уже не оборачиваясь. Воробьев вгляделся в ту машину, медленно перевел взгляд на женщину, на хромого - и почувствовал, как откуда-то изнутри начинает выползать страх: липкий, тяжелый, словно деготь.       Его друг отбрасывал вовсе не одну тень - но целых шесть. Они текли по пустой дороге следом за хозяином, и, кажется, жили каждая своей жизнью.       Все тело объял жар, сердце заколотилось так, словно страшно ему было еще больше, чем владельцу - и оно отчаянно пыталось сбежать куда подальше.       Осознание прошило череп, словно копье, заставив свалиться в высокую траву и расцарапать в кровь руки. Вскочив немедля, Воробьев попытался закричать, но получился у него только какой-то странный хрип. Он хотел окликнуть, хотел спросить, хотел узнать…       Но черная машина уже рванула с места. Осталась только пыль.