Локи все-таки будет судить асгардский суд?

      «И я по тебе скучал… Все скорбели… Ты забыл все это?..»       Фригг с неудовольствием погружалась в воспоминания ворона, и ей начинало казаться, что памятная встреча случилась лишь вчера. Знакомые лица, знакомые движения. Слишком близко, слишком интимно и сладко.        «Я помню себя тенью, отброшенной лучами… Швырнул на дно Бездны того, что был достоин короны… Ты упускаешь саму суть правления», — знакомые до дрожи слова сплетались воедино, образуя причудливую канву. Фригг далеко не всё помнила дословно, но это и не требовалось, ведь, оказывается, вездесущие вороны следили, всё знали и докладывали своему повелителю. Для Всеотца ничьи признания и тайны не имели никакого значения, ведь он всегда всё знал заранее. Скорее всего, даже жизнь Фенсалира не сокрыта от него, хотя он и обещал когда-то, что запретит Хеймдалю и воронам наблюдать за чертогами супруги.        «Я видел миры, о которых ты и не ведаешь… Хоть и в изгнании».       Слова, слишком много до боли знакомых слов. И вот, наконец:        «Забудь об отравляющей разум мечте! Вернись домой!»       Катарсис. Предложение, от которого нельзя отказаться, но…       — «У меня нет дома», — четко произнесла Фригг за мгновение до того, как иллюзия произнесла то же самое. — Так он и сказал, Всеотец. «У меня нет дома». Это были его слова. Ты и сам это видел.       Иллюзии развеялись, словно туман. Мрачные тучи не пропускали в покои света, а факелы чадили, выводя причудливые силуэты. Фригг сидела в резном кресле с изображением волков, Один — в мягком, мидгардском без всякого рисунка. Довольный собой Мунин, чьи воспоминания Один иллюзорно транслировал, почесал ногой голову, поправил ванахеймскую прошлогоднюю шапочку, которую надел с наступлением холодов, и с чувством выполненного долга перелетел на спинку кровати. Таковы они — вторые глаза Всеотца: видят и запоминают всё, что прикажет повелитель, чтобы в любой момент показать то, что никто посторонний не должен был видеть, раскрыть очередную тайну, представить неоспоримые доказательства вины или невиновности. Если бы воронов было не два, а двести миллионов, то Один был бы по-настоящему осведомлен и всемогущ, но воронов только два и следят они только за тем, что представляет для Всеотца определенный интерес. Хриплое карканье стихло под высоким потолком и отразились тишиной, которую Один не нарушил.       — Зачем ты показал мне прошлое? — мягко спросила Фригг. Она все равно не чувствовала ни страха, ни смятения — Одину не было смысла мучить ее тягостным молчанием, ведь, в отличие от молодых царевичей, на нее никакие уловки не действовали. Царь часто забывал о ее сути и ждал, что она сдастся, заговорит первой, не выдержав напряжения. И она заговаривала первой, но не по приказу супруга, а по собственному желанию, по праву, которое когда-то отстояла ценой большого количества жизней.       — Ответь, зачем ты рассказала нашим сыновьям о Хагаларе?       — Ответь, зачем ты вернул его во дворец?       Вопиющей дерзостью было отвечать вопросом на вопрос, но царица позволяла себе почти что угодно, особенно, когда Один не был взбешен. В порыве злости он не контролировал себя: спорить с ним или взывать к разуму было бесполезно — но, когда он находился в тихой ярости, царица говорила открыто, не тревожась за свое физическое или душевное благополучие. Конфликт назревал давно — невозможно вечно уклоняться от него и оттягивать неизбежное. Одину придется сделать выбор.       — Я хочу, чтобы он вернулся к нам.       Больше года царская семья расхлебывает последствия безумных поступков Хагалара, больше года они ведут незримое сражение за душу Локи, а Один все еще бредит возвращением вчерашней ночи.       — Тор тоже хотел, чтобы Локи вернулся в Асгард, — мягко возразила Фригг, решив подойти к проблеме с другой стороны. — И привел его насильно в цепях и наморднике. Неужели ты поступишь также? Добровольно Хагалар не вернется.       — Уже вернулся.        Один не готов внимать никаким доводам рассудка, но все же Фригг предприняла еще одну попытку, заранее обреченную на провал:       — Ненадолго и ради Локи.       — Он оставил свои притязания на него, — гнев, так пугавший детей, но не супругу, сквозил в каждом слове. — Обратил взгляд на Тора. И ты поддержала его. Но потом… Я не ожидал от тебя такого безрассудства, Фригг!       Грозный рык разбился о непробиваемое спокойствие царицы, которое она иногда позволяла себе, забывшись. Когда она пыталась в чем-то убедить своего пылкого супруга, то разыгрывала целый спектакль, как два года назад, когда возмущалась изгнанием единственного родного сына. Но сейчас убеждать Одина ни в чем не следовало, ведь сделанного не воротишь. Поэтому весь жар, вся страсть, вся злоба, вся энергия, которой Всеотец ломал даже сильных и заставлял молить о пощаде, не применяя физических пыток, разбились о ледяное спокойствие, о бездну сути Фригг, которая обращала в ничто любые чужие эмоции.       — Вспомни, что вот уже много столетий я не поступаю безрассудно, — безразлично напомнила она, хотя бередить старые раны и поминать ошибки прошлого не стоило. — Но ты напомнил мне о том, чего не вернуть и не исправить. Один, мы строили отношения со своим приемным сыном на лжи. Ты видел, к чему это привело. Теперь ты хочешь построить отношения Тора и Хагалара на лжи еще более страшной?       — Не нам строить чужие отношения, — глухо возразил Один, предпринимая еще одну попытку пробить броню, которую сам же когда-то создал. — Тор и Хагалар разобрались бы во всем сами. Все шло своим чередом, пока ты не вмешалась.       — Если наши дети унаследовали хотя бы долю твоего благоразумия, то ничего страшного не случится, — пожала плечами Фригг, проглатывая очередную эмоциональную вспышку. — Хотя я говорила прежде и могу повторить под присягой: верни Тень. Пока она лежала за твоей спиной, Асгард процветал и в нашей семье царил мир. Она за ночь разобралась бы во всем, что недоступно нашему взору.       Протяжный вздох стал ей красноречивым ответом, свидетельствовавшим о том, что она одержала локальную победу в словесной дуэли. Победу, которая не могла принести ей радости.       — Фригг, неужели ты, мудрейшая женщина Асгарда, и правда не понимаешь, что нельзя вернуть Тень? Как нельзя вернуть вчерашнюю ночь, как нельзя вернуть младенца в лоно матери. Тень навсегда осталась в прошлом.       Очередная ложь сорвалась с уст Одина. Бессмысленная по своей сути.       — Для Всеотца нет ничего невозможного, — напомнила царица, хотя толку в этом не было никакого, ведь Всеотец не даст победить себя в нескольких спорах сразу: это уже вопрос чести, а не благоразумия.       — Я не властен над временем, мне не дано обратить его вспять.       Один отослал подслушивающего ворона, и только когда тот с недовольным карканьем вылетел, припечатал:        — Ты счастливейшая из женщин, если не коришь себя за исчезновение Тени.       Это было начало порядком надоевшей бесконечной дуэли, результат которой известен заранее: словесные клинки столкнутся в воздухе и останутся скрещенными навсегда.       — Ты до сих пор считаешь, что это я оттолкнула ее? — изумилась Фригг. — Всеотец, дело было в тебе, а вовсе не во мне. Она меня оттолкнула и перешагнула. Из-за тебя.       — Неужто мы спустя столько столетий снова поспорим из-за Тени? — Один резко встал, устав от мертвенного спокойствия жены. Когда она хотела, то напоминала ему об ошибке молодости. О той ошибке, исправить которую никто не в состоянии, даже триумфатор последней войны.       — Мы никогда не спорили, — Фригг величаво поднялась. — Просто я уверена, что она исчезла из-за тебя, а ты — что из-за меня. Мы никогда не меняли своего мнения, никто не мог убедить ни в чем другого. Ни тогда, ни сейчас. Ничего не изменилось, будто и не проходили столетия.        Обе стороны понимали, что дальнейшая беседа бессмысленна, как бессмысленны сгнившие яблоки или однажды растоптанные чувства. Фригг отправилась к себе с молчаливого позволения супруга. Ночевать вместе и даже просто в одной комнате после такого жаркого спора было опасно, потому что следующим утром, когда Гуликамби возвестит рассвет, комната будет отравлена могильным холодом, который не прогонит даже тепло очагов и костров. Нельзя ругаться вечером в спальне с той, у кого основная защита — поглощение живых эмоций. Включить эту защиту просто, но убрать мановением руки невозможно: она спадет постепенно сама, предварительно забрав из окружающей среды все краски, все тепло, исходящее от живых существ. В коридоре Фригг встретила сыновей в компании друзей и мидгардских гостей, но они не обменялись даже положенными фразами. Царица предпочла побыстрее пройти мимо, чтобы не пугать их тем холодом, каким сейчас от нее веяло. Джейн встрепенулась, почувствовав что-то не то, но быстро отвлеклась на очередную шутку Тора.       Дойдя до покоев, Фригг легла в холодную постель и забылась легким сном, но вдруг почувствовала почти невесомое прикосновение к губам. Хагалар… Сколько времени она ждала, готовая встретить его, а он пришел только сейчас — ночью, когда все светильники погашены, а в углах играют тени, отброшенные звездным светом. Когда единственное, на что она способна после разговора с Одином — это выпить без остатка все то хорошее и доброе, что он носил в себе. Но он был здесь, рядом с ней, и был совсем не тем, за кем она наблюдала весь год. Внутренняя сила горела в его душе настоящим пожаром, воскрешая давно забытые иллюзии юности; и холод, сковавший разум Фригг, отступил. Маг, словно самое сильное наваждение, заполнял своей безграничной энергией пустоту ее души, а Фригг сдавалась под напором искренности и страсти. Лишенная возможности создавать, она отчаянно приняла то, что ей дарили безвозмездно. Страсть, любовь, горечь — все эти чувства, словно эхо, по желанию Фригг не поглощались, а отражались от полупустого сердца, принимая иные очертания, и возвращались к Хагалару, который считал искажения искренним ответом.       — Ты столь же прекрасна, сколь и коварна… Как я мог забыть об этом? — пылко, но нежно прошептал Хагалар в самое ухо Фригг, обжигая дыханием и вынуждая открыть глаза. Она почти ничего не видела в ночной мгле — свет мириад звезд заслоняли тучи, погружая Асгард в кромешную тьму. И никто, лучше Хагалара, не знал, как ее развеять. Он зажег на руке огонек, являясь Фригг тем, кто был когда-то на вершине славы и величия — статным, гордым, могущественным… Неизменные черные одежды добавляли образу законченность — любимый цвет всегда подходил магу безупречно. Это было еще одним напоминанием о прошлом, которое и через столетия не отпускало его.       — Ты такая же, как тогда, совсем не изменилась. Время обошло тебя стороной, — в широких зрачках мага отражались языки пламени, им же созданного, будто наглядно демонстрируя тот пожар, что пылал в его сердце. Фригг слышала в сладострастном голосе обожание и окуналась в это обожание, словно в омут давно знакомой реки: теплой у поверхности, холодной на дне. Как же он был прекрасен, когда того хотел, и даже возраст не отнял у него внутреннюю красоту. Ей захотелось спросить, сердится ли он, считает ли ее предательницей, но вопросы застревали где-то в горле, превращаясь в ненужный набор слов. Магия ночи, магия иллюзии окутала их, обманывая, уверяя, что еще можно что-то вернуть, изменить, исправить, забыть… На время горестные воспоминания уступали мыслям о прощении, и даже появлялась надежда на то, что в сердце Фригг когда-нибудь разгорится настоящий, живой огонь, зажигая в груди утерянные навсегда чувства. Ночь была любимым временем Хагалара, в ней он растворялся, впитывал ее в себя, становился воплощением по-настоящему сильных и пленительных чар, в чье могущество хотелось поверить.       — Моё коварство пришлось не по вкусу моему мужу, — ответила Фригг, приподнимаясь на подушках. Она смотрела на Хагалара, но видела не его, а те картины, о которых хотелось забыть навеки. Те картины, на которых они стояли в Фенсалире друг перед другом, и она умоляла, а он ответил короткое и холодное «нет», перечеркнул все, что связывало их, отринул протянутую руку помощи. А где-то в ветках золотых берез, скрывшись от чужих глаз, затерялся шпион Всеотца, передавший своему создателю каждое мгновение судьбоносного разговора.       — Один все еще очень любит тебя и заботится, — отогнав видения, произнесла Фригг, встречаясь взглядом с Хагаларом.       — А я все еще ему не верю.        Хагалар тоже помнил. Каждое слово. Тот проклятый день навсегда отпечатался в их памяти, оставив на ней клеймо. Это была точка невозврата, навсегда разделившая их.       — Твоя искренняя ненависть мне милее его фальшивой любви, — тихо произнес маг, возвращая Фригг в настоящее.       — Ты ошибаешься, — мягко произнесла она, едва скрыв горечь. — Я не в силах ненавидеть тебя.       Она не лгала ему. Ни тогда, ни сейчас, но он со всем своим умом и знаниями даже не пытался понять, будто защищал основы своего мироздания, которые непременно рухнут, если он поймет. Халагар лишь усмехнулся, укладываясь на шкуры и робко обнимая ту, с которой когда-то был духовно близок.       — Один искренне расположен к тебе, — добавила Фригг. — Сегодня я поссорилась с ним из-за Тени.       — А она-то тут при чем? Ее же уничтожили ко всеобщему удовольствию и согласию. Разве нет?       Хитрый прищур, мелькающие на лице тени и всё то же непонимание, что и много столетий назад. Надуманное, злое. Когда между ними впервые прошелестел холодный ветер? Когда вместо искренней улыбки они отвели друг от друга глаза, скрывая правду? После рождения Локи или чуть позже? Сперва златые нити чувств покрылись толстым слоем льда, а потом он дал трещину, навсегда разъединив их. И только они сами были в этом повинны.       — Ты многого не понимаешь, — покачала головой Фригг, поддавшись магии ночи и предприняв крохотную попытку к сближению. — Это было очень тяжело. И для меня, и для Одина.       — И для нее самой, — эхом откликнулся Хагалар, легко перебирая золотые шелковистые волосы властительницы Асгарда.       — Возможно, тебе лучше знать, — прошептала Фригг, глядя на парящий над ними огонек.       — К чему она нам сейчас? — перебил Вождь. Слишком резко, слишком быстро. Он снова бежал, снова не желал слушать, не желал вложить свою ладонь в протянутую руку и прекратить многовековую вражду. — Здесь только ты и я. Наше прошлое, наше настоящее и возможное будущее. Я так устал от Асгарда.       — Хочешь опять сбежать в Бездну?       Он всегда сбегал от проблем: и в молодости, и сейчас. Просто его проблемы не шли ни в какое сравнение с тем, что обычные асы считали проблемами. Сложные комбинации Хагалар решал превосходно, играючи, не прилагая особых усилий. А вот простые, на которые другой не обращает внимания, вызывали в нем настоящее помутнение рассудка и желание исчезнуть.       — Почему бы и нет? Но в этот раз только с тем, что Мне принадлежит.       Фригг позволила себе вопросительный взгляд, который потонул во тьме. Хагалар специально выделил «мне». Этакая своеобразная попытка убедить даже не царицу, а самого себя в том, что ему что-то действительно принадлежит. Кого он собирался забрать с собой на этот раз, решив разыграть ту же партию, что и много столетий назад? Разве что сейчас он предупреждает ее заранее, словно просит остановить, отговорить, удержать на краю бездны, в которую сам жаждет шагнуть. Так похоже на Локи, разве что сын не просит помощи, а ждет, что ее предложат, догадавшись, что она необходима. Это они с Хагаларом уже проходили.       — Попробуй.       Спорить с ним, да даже развернуто отвечать, почему этого делать не стоит, не было никакого желания. Зато страсть и пылающий огонь любви так приятно заполняли внутреннюю пустоту царицы, что она предпочла отдаться им полностью, плыть по волнам реки, лед которой временно растаял, слушать чарующий бархатный голос и забывать, забывать обо всем, что так сильно терзает всех. Всех, кроме нее самой. Хагалар мог быть очаровательным и неотразимым, когда сам того желал, в свое время он мог бы стать ее лучшим любовником, но так и не стал. Перед ним были открыты все пути, но это было так давно. Теперь он никому не нужен, его списали со счетов все, даже она. А он всё пытается играть в игры, которые ему раньше удавались, уверенный в том, что никто не замечает его старости и слабости. Да он и сам их не видит.        Хагалар не подпустит к себе ни одного врага, но падет от кинжала, которым проткнет его сердце тот, кого он искренне любит.       Дар предвидения никогда не обманывал царицу богов.              — С Синмарой всё улажено. Может обмануть, конечно, кто в наше время не обманывает. Но хоть что-то определенное.       — Не смотрите на меня: цверги давно на все согласны. А со свартальвами они пока не договорились. Обещали в ближайшее время.       — Что я могу сказать: меня смущает покладистость юсальвхеймских эльфов — они слишком быстро и просто подписали бумаги. Я завтра наведаюсь к ним еще раз и уточню детали.       — Что ж, солнышки мои, — медленно произнес мастер логистики, перекрывая гул, который поднялся из-за радостного известия о заключении договоров. — И сегодня я снова вами очень доволен. Через неделю жду вас у себя. А пока отдохните, сходите в столовую. Располагайтесь. Вы устали с дороги.       Довольный Алгир отпустил свой цыплячий выводок логистов, который, разделившись на две неравные части, ломанулся к обеим дверям и на пару минут застрял. У глубокого старика, проведшего свои лучшие годы в поселении, всегда наворачивались на глаза слезы умиления, когда он наблюдал за непоседливой молодежью, пусть даже «молодежь» разменяла от двух до трех тысяч лет.       Когда Алгир появился в поселении, то был молод, напуган и не готов к новой жизни. Давно отошли в иной, скучный мир, все те, кто приютил его и обучил, но даже настоящих имен своих наставников и старших друзей он не знал, а клички без конца повторялись. Он помнил дорогих ему асов только по лицам, и то они стирались из памяти, превращаясь в белое пятно. Жизнь в поселении была очень опасна и коротка. Он сам попадал в неприятные истории: потерял несколько пальцев, получил пару хронических заболеваний, но дотянул до сегодняшнего дня, хотя схоронил сотни софелаговцев, которые умерли молодыми вовсе не от взрывов и несчастных случаев. Прожить в поселении больше тысячи-полутора лет мало кому удавалось. За воротами асы жили дольше, если не умирали на войне: у них был чистый воздух, здоровая пища и физическая работа. В поселении же дрянной воздух, не менее дрянная вода и сидячий образ жизни быстро отравляли когда-то здоровые тела. Не спасали никакие фильтры, никакие средства защиты. Юному царевичу нельзя здесь надолго оставаться.       Несмотря на свою дряхлость, несмотря на то, что никто, кроме собственных ребят-логистов, давно не воспринимал его всерьез, считая полубезумным стариком, Алгир бережно хранил в письменном виде знания о тех далеких днях, которые были неведомы никому. Из его поколения, из его заворотного окружения уже никого не осталось в живых. Он был последним. Последним инициативным царедворцем, который еще умел мыслить самостоятельно и принимать решения, а не только слепо подчиняться воле Одина.       Событие, перевернувшее всю его жизнь и заставившее променять дворец на поселение, он помнил до сих пор так ярко, как будто это было вчера: неожиданное исчезновение Гринольва. Еще утром его видели в компании нескольких молодых асиней, а днем он не пришел на военное построение. Его хватились, но не искали — мало ли, какие срочные дела заставили советника неожиданно покинуть дворец. И через три дня, и через пять никто не поднял тревогу, считая, что он вынужден был срочно уехать к себе, не оставив никакого послания. На шестой день спросили у Хеймдаля, где Гринольв, но страж не увидел его. Вот тогда начались поиски, если не Гринольва, то хотя бы его тела. Искал весь дворец и особенно сильно Орм — лучший друг Гринольва и, по совместительству, господин Алгира. Молодой Алгир вместе с еще двумя десятками благородных дворцовых асов составляли фелаг Орма. Они подчинялись непосредственно ему и занимались снабжением, логистикой, поставками в страну всего того, чего бедному на ресурсы Асгарду категорически недоставало. Орм был ненамного старше Алгира, всего лет на пятьсот, поэтому между ними сложились приятельские, теплые отношения, и Алгир прекрасно понимал, насколько тяжело господину потерять лучшего друга. За несколько лет былая жизнерадостность оставила Орма. Он бродил по дворцу, бессчетное число раз проверяя комнаты и ища тайные проходы, бормоча, что Гринольв не мог просто так пропасть, что должно найтись хоть что-то. Но все было тщетно. Пока Орм переживал из-за лучшего друга, уходил в запои, чтобы хоть ненадолго забыться, и снова переживал, его фелаг не сидел без дела. Алгир отправился в Ванахейм договариваться о поставках фруктов. Дело затянулось, он вынужден был остаться в Ванахейме на несколько месяцев, и там его застало печальное известие, смешавшее все карты: Орм бежал. По непонятным причинам он укрылся в Нифльхейме, о чем-то договорился с местным царем, и больше Хеймдаль его не видел, поскольку дворец великанов был окружен защитными чарами. Алгир немедленно вернулся в Асгард, не заключив сделки. Все подтвердилось: Гринольва так и не нашли, Орм бежал, а Один уже думал над назначением нового советника. Алгир прекрасно понимал, что все это неспроста, а также, что новый советник соберет новый фелаг, а от старого избавится. Это его не смущало, он готов был вернуться на хутор и работать дома, смущало другое: послание, точнее, короткая записка, которую Орм оставил своим приближенным.       «Если вам дорога жизнь, бегите, бросив все. Я не верю, что Гринольв просто так исчез. Наверняка, к этому причастен Один, а, значит, грядет зачистка. Торопитесь». Алгир до сих пор помнил, с каким презрением и ненавистью его друзья, софелаговцы порвали записку и сожгли на костре. «Орм всегда был трусом, — говорили они. — Вот и сейчас испугался мошки и сбежал, предал Асгард. Но мы — благородные асы и не поступим так, как он». Алгир наблюдал, как те, кто еще недавно пили с Ормом из одной чаши и сидели за одним столом, отзываются о нем исключительно в презрительном тоне. Он не хотел прослыть трусом, но решил, что в словах господина есть доля правды, что надо переждать бурю где-нибудь подальше и дождаться, пока Гринольва в том или ином виде найдут. Раз трупа нет, то наверняка он в плену, а раз в плену, то похитители однажды объявятся.       Оставив жен, детей и хозяйство, Алгир ушел в поселение, предупредив только супруг о том, что это меры предосторожности, что скоро он вернется, и пусть они никому не говорят о том, где он.       Если бы он знал, что не ошибается, он бы спас бывших софелаговцев, но… Прошло всего полтора года, и по Асгарду пронесся кровавый смерч: все советники были повешены, а их фелаги либо сосланы, либо убиты, либо еще что похуже. Алгир получил письмо от жены, которая в красках описала повешение советников и возвышение Арнульва — мальчишки, выращенного Гринольвом, о котором Орм всегда отзывался с большим теплом, но во дворце не подходил даже близко. События походили на страшный сон. Презрев опасность, Алгир выбрался из поселения, под покровом ночи добрался до родного хутора, где его встретили жены и дети. Переодевшись в одежду своего младшего брата и загримировавшись, насколько это было возможно, он просочился во дворец ранним утром. Там все переменилось. Он не встретил почти ни одного знакомого лица: асы либо проливали слезы над повешенными, либо костерили их последними словами за предательство и благодарили провидение, что Один в последний момент раскрыл страшный заговор против себя. Алгир понятия не имел, что за заговор, и не хотел понимать. Он вынужден был навсегда удалиться в поселение, чтобы на род не пало подозрение. Впоследствии сыновья удачно женились, его род процветал, и даже на похороны жен он смог выбраться. Члены семьи и сами не раз приезжали к нему, и он подолгу беседовали, стоя у ворот. Любой, кто попадал в поселение, должен был отречься от своей заворотной жизни, но Алгир не хотел полностью отрекаться, и его не заставляли.       В поселении он занялся привычным делом — логистикой, тем более что связи сохранились. Он пережил двух мастеров логистики, прежде чем сам стал мастером. Наблюдал за появлением в поселении некоторых асов из дворца и печалился, что лишь немногие добрались до спасительной магической деревни. Безмерно рад был встрече с личным врачом Одина: старый приятель послушался совета, который он передал через супругу, и бежал из дворца незадолго до последней зачистки, ознаменовавшейся падением Тени. Целитель был настолько благодарен за свое спасение, что руническое имя взял в честь своего друга и наставника. И пускай в поселении их отношения не сложились (сказывалась разница в возрасте), но мастер логистики всегда ощущал тепло на сердце, когда слышал ворчливый голос постаревшего протеже.       В поселении были свои минусы, коих насчитывалось гораздо больше, чем плюсов, но все шло своим чередом, пока не случилось невероятное: Один официально женился. Царь Асгарда, который за пятнадцать тысяч лет правления имел множество наложниц, но не жен, вдруг женился, да не на ком-то, а на чужой невесте, которая подозрительно быстро родила ему сына. Весь Асгард, все поселение обсуждало царевича, и только Алгир думал про себя, но никому не говорил: если Один решился на наследника, значит, через одно-два тысячелетия его час настанет. Неужели он умрет, так и не объединив Иггдрасиль и не привнеся мир народам, измученным войной?       Потом все смешалось. Царевич бесславно погиб в младенчестве. Как позже рассказал целитель-Алгир, Один сделал все, чтобы Фригг поскорее родила еще одного ребенка, и из-за стимуляции девочка погибла еще в утробе матери. Наконец, спустя долгое время родился новый Тор. Ему повезло появиться на свет почти сразу после заварушки с Тессерактом и читаури, которую поселение, непосредственный участник кровавой бойни, запомнило надолго. Но для Алгира сражение с читаури запомнилось вовсе не рождением Тора, а смертью одного из лучших друзей. Многие поселенцы погибли от лазерных пушек, в том числе один из самых сильных магов Иггдрасиля, который принимал участие в создании злополучных Жезлов Судьбы с осколками Тессеракта в навершие. Его предсмертное проклятье пало на чудо-оружие: все жезлы — потерявшие силу и бесполезные — так и валялись в кладовых поселения, и ничто не могло вернуть их к жизни. А единственный, вобравший в себя силу шестнадцати, до сих пор покоился где-то в Бездне, храня на себе заклятие, которое никто не мог разрушить…       Минувшее сражение стало легендой, родился старший царевич, а в скором времени и младший. Дети росли, набирались сил и знаний, а Один старел: его скорый конец стал очевиден всем, кто видел его в расцвете сил. Дело шло к естественной развязке, и тут случилась новая напасть — погиб Локи, разрушив Радужный Мост. Как это произошло, никто точно не знал, но слухи до поселения доходили самые ужасные. Алгир тут же связался со своей семьей: ему рассказали, что практически сразу после принесения присяги Локи в Асгард ворвались ледяные гиганты, и сражение с ними чуть не стоило жизни обоим царевичам.       Страшная судьба неумолимо преследовала дом Одина: из четырех детей в живых остался только один. Но именно тот, кого так ждали: тот, кто поднял Мьельнир и стал защитником девяти миров. Тор был настоящим сыном Одина, наследником всех его идей и мнений, а о планах на будущее Локи во дворце знали мало, но поговаривали, что он принесет много проблем, что он часто действует не так, как велит долг, а как выгодно лично ему.       Прошло совсем немного времени, и Асгард потрясла еще одна невиданная новость: похороненный царевич воскрес. Как это случилось, что произошло в Мидгарде — никто опять же точно не знал, но ссылка в поселение якобы для того, чтобы помогать чинить каскет, Радужный Мост и все то, что можно починить, не означала ничего хорошего. Для Алгира это был сигнал: готовится новая зачистка, скоро Один уничтожит окружение Локи, оставив только старшего сына и его свиту. Два царевича — слишком много для одного трона, особенно когда речь идет о такой большой империи, как Девятимирье. Тор во всем повторяет слова отца, поэтому, даже если бы он не был старшим, вполне естественно, что трон достался бы именно ему. Он во многих аспектах лучше Локи. Но Алгир, будучи на посту мастера логистики много столетий и пользующийся тем, что поселение — вроде как не большой Асгард и к политике никакого отношения не имеет, знал очень многое. К примеру, что прижизненную коронацию Тора не поддержал никто из великанов. Они демонстративно не явились на праздник, а Один просто не успел наказать их за дерзость — грянул взрыв Радужного Моста. Когда известие о прижизненной коронации просочилось в Иггдрасиль, миры заволновались. Всеотца все уважали и боялись, его подвигами восхищались, но его сын пока ничем не заслужил народную любовь, зато еще до коронации успел прославиться своей горячностью, твердолобостью и нежеланием идти на компромиссы. Да еще и его вылазка в Етунхейм, случившаяся незадолго до смерти Локи, успела стать достоянием общественности до взрыва Радужного Моста.       Как только в поселении появились осколки Тессеракта и стало возможно перемешаться меж мирами, логисты тут же доложили, что до сих пор, хотя прошел почти год, не утихают возмущения по поводу того, что сын Одина без суда и объявления войны ворвался в дом Лафея вместе со своими воинами, разрушил огромное ледяное плато и убил многих великанов. Возмущались буквально все. Алгир велел своим молодчикам открыться перед владыками других миров. То, каким образом они переносятся на самом деле в Асгард и из Асгарда, скрывалось. Асы упоминали, что пользуются аналогом Радужного Моста, который с трудом воссоздали в поселении. Поскольку Хеймдаль видел далеко не все покои во дворцах великанов и прочих обитателей Девятимирья, то логисты спокойно договаривались с местными владыками далеко не о поставках реактивов. Алгир все продумал: у нас товар, а у вас купец. У нас — опальный царевич, которого скоро уничтожат, чтобы не мешался под ногами венценосного брата. У вас — куча проблем, которые Тор, истинный наследник Одина, решать не будет. Все понимают, что Одину осталось недолго, а также — что вести новую кровопролитную войну всех против всех невыгодно да и нечем. Значит, в ваших интересах получить на троне того царевича, который будет лояльнее, с которым можно договориться. А то, что Локи за перемены — тому пример поселение, которое он взялся модернизировать.       Алгир развернул свою кампанию тихо, мягко, незаметно. Ему повезло, что никто его ни в чем не подозревал. Даже Хагалар. Мастер магии — опасный противник — делился с ним своими соображениями и подозрениями, поэтому Алгир был первым, кто узнал о шпионке — некой Царице Листиков. Пришлось отозвать логистов из Муспельхейма, чтобы не попасться пронырливой женщине. За больше, чем полгода переговоров Алгир достиг успеха почти во всех мирах. Его мальчики работали безупречно, и на них никто не обращал внимания: все глазели, раскрыв рты, на логистов Мидгарда, которые творили промышленную революцию, и частично на логистов Хельхейма, которые доставляли нефть. Логисты всех остальных миров тихо сидели и работали на своего мастера, которому были лично преданы.       То, что Локи надо немедленно делать единственным наследником — поселенцы поняли совсем недавно, и Алгир не подавал виду, что сам дошел до этой мысли больше полугода назад. Его соседи подбирали яды для отравления Тора, и Алгир пока не вмешивался, скрывая свой козырь в рукаве. Вовсе необязательно травить старшего царевича. Если за спиной Локи будет поселение, а также лояльность шести миров Иггдрасиля, то у Всеотца не будет иного выхода, кроме как объявить его законным наследником, а Тор либо смирится, либо будет болтаться в петле, и поселению не придется брать на себя цареубийство. Это было просто, красиво, и Алгир не сомневался в успехе. Теперь не сомневался, когда остались только ледяные гиганты.       Каждые несколько лет собиралось межмировое собрание по всяким научным вопросам. Из-за поломки Радужного Моста провести его теперь невозможно иначе, чем с помощью осколков Тессеракта. Когда все будет готово, надо встретиться с союзниками в нейтральном мире. Не с научными целями, конечно, а с политическими. Пора представить подданным нового царя, обговорить детали и вынудить Одина принять правильное решение.       Алгир и сам себе не мог объяснить, зачем всё это делает: ради Асгарда, ради Локи или ради мести Одину, который почти три тысячи лет назад уничтожил всё и всех, кого Алгир любил? Прошло столько времени, многое забылось: лица друзей и свиты Орма стерлись из памяти. Никого не осталось из тех, кого Алгир когда-то знал. Как бы он хотел вернуться в прошлое и поблагодарить Орма за добрый совет. Он не знал, где и как его господин похоронен, но предполагал, что в Нифльхейме, раз именно туда направил свои стопы блудный советник. В мыслях все чаще вертелось нежно-ласковое обозначение, которым Орма называли его воспитанники на хуторах — «хозяин». Грубое слово, приличествующее рабам, а не свободным асам, приобретало совсем другой, сладостный оттенок, когда речь шла об Орме, когда оно срывалось с детских уст. Алгир не раз видел, как Орм обращался со своими детьми. Он любил их. Что не помешало ему бросить и их, и свою семью. И где теперь все те дети, о которых так заботились советники? Многие ли выжили? Были ли они счастливы и сыты, живя на хуторах? Алгир любил задаваться вопросами, на которые не было ответов, и постепенно погружаться в полудрему. Он знал, что когда-нибудь, уже скоро, он заснет навсегда и больше никогда не проснется. Но не сегодня. Не сейчас.              Когда Тор искал Сиф, он всегда первым делом шел на ристалище, а, не найдя там подругу, направлялся в ее личные покои или в пиршественную залу, однако в этот раз удача от него совсем отвернулась. Сиф не было во дворце, она скрывалась где-то в окрестностях. Идавёлль — равнина, на которой построили Гладсхейм — когда-то состояла из множества холмов. Потом часть холмов стоптали, подравняли, несмотря на то, что вместе с ними почти полностью исчезли серебристые травы, когда-то давшие название местности. Сохранилось меньше десяти холмов: большинство их них скрывали от глаз постороннего Вальгаллу и Химинбьорг — чертог Хеймдаля, — а также хранили главные сокровища сада — узорчатые фонтаны. Если кто-то желал уединения, то ему ничего не стоило затеряться меж холмов, скрывавших в себе тайные проходы. Но Сиф не была обычной асиней с обычными интересами: ее всегда выдавали громкие крики птиц. Тор пошел на них и вскоре нашел боевую подругу у неработающего фонтана. Она куталась в длинный теплый плащ бардового цвета — знак принадлежности к богатому роду — и нервно мяла что-то в руках. Только подойдя ближе, Тор понял, что она занималась расточительством, из-за которого и скрывалась от посторонних глаз — крошила хлеб. Частично поедала сама, частично кидала приставучим чайкам, которым можно было и не кидать хлеба вовсе: они его легко выхватывали из рук и уносились ввысь, оглашая округу жуткими ни на что непохожими воплями. Если кусок был особенно большим, то начиналась драка: голодные птицы нападали на счастливую обладательницу горбушки и ждали, не выпадет ли хлеб из клюва. Если выпадал, то счастливой обладательницей становилась другая, и всё повторялось, словно в детской игре. Если бы «игра» не сопровождалась кошмарными воплями, оглушающими, словно детский плач, то ими можно было любоваться. Тор отмахнулся от особенно приставучей птицы, подошел ближе к Сиф и набрал в грудь побольше воздуха:       — Я должен сказать тебе.       — Я должна сказать тебе.       Слова, произнесенные одновременно, заглушили новые вопли чаек, столь несуразные в такой напряженный момент. Мимо, к немалому удивлению Тора, прошел слуга с огромной корзиной, полной мороженых водорослей, и пробормотал, что от вредных птиц совсем житья нет: только и делают, что едят да портят фонтаны. Воины не стали вступать в разговор, но красивый момент всё равно упустили.       — Думаю, мы хотели сказать одно и то же, — нашлась Сиф, отрывая особенно большой кусок хлеба: старого друга она вовсе не стеснялась и ничего от нее него не скрывала.       — Наверное, — пробормотал Тор, провожая взглядом слугу. Стоило ему скрыться среди заснеженных деревьев, как навстречу ему вышла асинья. Что за напасть! Поговорить с глазу на глаз даже среди холмов оказалось решительно невозможно, а если кто-нибудь заметит, что Сиф скармливает птицам, то не избежать скандала. — Отец сказал мне о твоей скорой свадьбе.       — Да, — украдкой вздохнула Сиф, но в голосе ее слышалась непоколебимая решимость. — К сожалению, я совершеннолетняя, мне нужен хоть какой-то муж. Я рада, что это будешь не ты. Мы навсегда останемся боевыми товарищами.       — Я никогда не желал тебя в супруги, ты знаешь, — подтвердил Тор, подсаживаясь на самый краешек фонтана: очередные царедворцы прошли мимо, нарушая границы личного пространства. — Мама и тетя прочили тебя мне в жены.       — Я знаю. И теперь выйду замуж за пяти или шеститысячелетнего старика, — Сиф озорно усмехнулась: она как всегда была полна решимости лично вершить свою судьбу.       — В Мидгарде у меня остался друг, который упал во льды и там долго спал: успело смениться три поколения людей, — Тор с удовольствием вспомнил Капитана Америку. Он был не похож на Гринольва ничем, кроме судьбы.       — Что ж, если мне будет сложно совладать с супругом, я навещу твоего друга и спрошу совета, — обещала Сиф. — Как его зовут?       — Стив Роджерс.       — Это о нем спрашивала за ужином Беркана?       — Да, о нем.        Сиф хмыкнула и протянула оставшийся хлеб Тору. Бог грома сунул его в рот при всеобщем чаячьем неудовольствии.       — Гринольв настаивает на скорой свадьбе, не хочет ждать ни лета, ни, тем более, начала зимы, так что, как только мои родители будут готовы, мы поженимся, — твердо заявила Сиф. — Он переедет в мои дворцовые покои, мы договорились. Он понимает, что я не хозяйка дома и никогда таковой не буду. Это все понимают. Даже Всеотец обещал, что в честь свадьбы отдаст нам на несколько дней в услужение своего Фальхофнира. Сразу после торжественного парада в нашу честь. Живой талисман Гладсхейма на время перейдет к нам обоим — это будет объявлено во всеуслышание. Надеюсь, Гринольв поймет намек и никогда не забудет, что я жена ему, но не служанка. Вот будет позор, если конь покорится моей руке, а не его. Надеюсь, этого не случится, хотя меня уже предупреждали о том, что Один любит злые шутки. И да, Гринольв знает, что я не поеду в его земли, мне надо быть ближе к ристалищу и к воинам, чтобы первой попасть на новую войну.       — Без Радужного Моста войны не будет, — уточнил Тор, слегка подавленный напором подруги и поведением отца: подарить на несколько дней любимое Косматое Копыто в качестве символа равенства супругов? Что за нелепость! Но и Сиф хороша: еще недавно заикнуться боялась о свадьбе и всячески избегала вопросов о своей дальнейшей жизни, а теперь решительно настроена на неравный брак и обязательно последующее за ним повторное отвоевание прав.       — Гринольв обещал, что Мост вот-вот восстановят.       — Гринольв обещал? А он откуда знает? Неужели от Хагалара?       На этот вопрос у Сиф не было ответа, и Тор решил лично спросить у новоиспеченного друга-предателя. Если Радужный Мост и в самом деле скоро починят, то бравые воины Асгарда под руководством Гринольва восстановят порядок в Девяти Мирах, и он сможет показать отцу, на что способен, как когда-то Сиф доказала всем, что способна драться с мужчиной на равных. В нее почти никто не верил, все говорили, что только валькирии имеют право воевать, а благородные девы Асгарда даже не поднимут тяжелый меч или топор. Но Сиф пошла против правил, против воли родителей, против злых языков. Заручившись поддержкой наследников престола, она выбила себе право посещать занятия вместе с воинами, она сама изобрела копье, с которым превосходно управлялась, она выучилась владению всеми видами оружия, хотя лучше всего ей давались легкие кинжалы. Бесчисленное количество раз она сражалась с Локи на кинжалах, и кто чье мастерство оттачивал, было неизвестно. Она даже Огуна соблазнила на метательные ножи и обучила управляться ими, что спасло ее во время последней стычки с ледяными гигантами. Сиф никому не была обязана своим возвышением, она вошла в компанию Тора не как невеста, а как равная, как друг, боевой товарищ, и ни Огун, ни Вольштаг, ни даже Фандралл никогда не пытались заигрывать с ней. Она олицетворяла собой достижение поставленной цели. Когда воины смотрели на нее: молодую, прекрасную, сильную, героиню нескольких сражений — они видели воплощенное упорство и талант. За ней будущее. За такими, как она. Тор восхищался ею и был готов встать рядом и поддержать, был готов вместе с ней и остальными друзьями принести справедливость в Девять Миров. Выбросить, словно ненужный хлам, всё старое, отжившее, и насадить то новое, которое он сам посчитает достойным нового Девятимирья. У Тора были огромные планы на будущее, и ничто не могло омрачить их, особенно теперь, когда вокруг столько асов, на которых он может положиться.