Локи все-таки будет судить асгардский суд?

      В этот день жители столицы Асгарда имели возможность наблюдать редкое зрелище: сама царица — венценосная Фригг стояла в окружении прекрасных девушек около золотых ворот, ведущих в Гладсхейм. Она ждала, когда небольшая процессия, пересекшая несколькими мгновениями ранее исполинские ворота Вальгринд, достигнет золотого дворца. К неудовольствию царицы улицы постепенно заполнялись горожанами: все вышли посмотреть на чудо — приезд младшего царевича. Несмотря на вечерний час, мужчины и юноши стояли вдоль дороги, а из окон выглядывали женщины и дети. Толпа тихо переговаривалась, ожидая появления юного бога.       И вот царевич показался на горизонте: он приехал в парадном боевом облачении и со свитой, облаченной в блестящие крашенные одежды. Предполагал ли, что его возвращение вызовет всеобщий интерес или же готовился к битве, пускай и словесной? Если бы он только знал, что его не ждет ничего страшного, если бы был готов поверить семье! Но это было невозможно: милого маленького аса поглотил взрослый ётун, и вряд ли его еще можно было спасти от себя самого.       Локи приближался медленно, оттягивая момент встречи. Выглядел он вполне здоровым, но на лице вместо бледности застыла бесстрастная маска, таящая под собой пренебрежение и неуверенность. Раньше сын свободно чувствовал себя в толпе, сейчас же явно тяготился всеобщим вниманием. Взгляды жителей метались между царицей, обычно не баловавшей подданных своим пресветлым ликом, и младшим царевичем, чудесно воскресшим и изменившимся до неузнаваемости. Из-за каких немыслимых испытаний он так постарел, пока можно было только догадываться, но Фригг была уверена, что сегодняшняя встреча все решит, упрямец раскается и заговорит, ведь Один решился взяться за дело всерьез.       Царица бросила быстрый взгляд на крышу. По ней прогуливался Гуллинкамби — добрый друг, который никогда никому не желал зла, никогда не выполнял поручений Одина и ни на что не обращал внимания, даже на возвращение сына владыки. Волшебный петух обладал не только разумом, но и мудростью и не вмешивался в дела асов. Другое дело притаившиеся на крыше вороны: в искусстве маскировки Хугину и Мунину не было равных, поэтому никто, кроме царской семьи, не мог их заметить. У них отменный слух, они даже с такого расстояния услышат разговор матери и сына и передадут его Одину. Советники-разведчики! Именно они предупредили, что Локи пересек ворота, и именно они сейчас следят за его каждым шагом, чтобы потом передать свою точку зрения Одину. С тех пор как из собирателей знаний и вестников они стали советниками и шпионами, Фригг сделалась их злейшим врагом. Слишком часто царь Асгарда слушал воронов и не поддавался на уговоры жены. Сейчас же, когда речь шла о Локи, об их сыне, Фригг была абсолютно уверена, что это дело семейное. Никакие вороны и прочие зачарованные звери и птицы не должны вмешиваться. Но она была всего лишь супругой царя Асгарда и имела на него слишком мало влияния.       Наконец, Локи подъехал почти вплотную и спешился. С каким восторгом смотрела толпа на воссоединение матери и сына! Пусть все видят, что в царской семье все хорошо, ничто не омрачает идиллию и полное взаимопонимание. Фригг играла в беззаботность и счастье всю жизнь, с тех пор, как вышла замуж. В ту пору её называли красавицей, и сейчас о ней говорили то же, несмотря на почтенный возраст. Асы будто не видели, что их царица уже совсем не так хороша, как раньше; не видели они и цвета волос Локи: он считался столь же великолепным, сколь и Тор, хотя народная традиция приписывала черные волосы рабскому происхождению.       Локи хорошо знал и принимал правила. Он говорил все, что должен был, но его скованность, страх и неуверенность сквозили в каждом движении и были хорошо заметны той, которая знала его почти с рождения. Фригг не изменилась в лице, но едва удержалась от того, чтобы дотронуться до младшего сына и хоть как-то поддержать, показать, что его страх беспочвенен, его откровенность станет первым шагом на пути к возвращению и прощению, которое, царица не сомневалась в этом ни на мгновение, было самым сокровенным его желанием. Пусть он раскается, вернется во дворец, поближе к ней, подальше от Хагалара, который должен был навсегда исчезнуть из жизни царской семьи еще семь столетий назад. Фригг думала, что он пропал, но, как оказалось, просто затаился, чтобы разрушить мир в тот момент, когда он станет совсем хрупким.       Блудный сын предложил ей руку. Слишком уж поспешно он хотел войти в Гладсхейм, но можно дозволить ему такую малость. Фригг позволила увести себя во дворец и, только оставшись наедине с ним, заговорила:       — Ты хорошо себя чувствуешь? — начала она как можно мягче.       — Конечно. Я здоров, — Локи говорил отрывисто: хотел показать, что полностью уверен в себе, но ложь выходила плохо. — Зачем было вызывать меня во дворец?       — Разделить с нами трапезу, — Фригг вздохнула: сын искал подвох в каждом движении, в каждом слове. Это было невыносимо!       — Я полагаю, что ради этого вы бы не заставили меня ехать так далеко. Вас тревожит что-то другое, верно? — голос Локи стал вкрадчивым. Он смел допрашивать её, собственную мать. Что же с ним случилось, что довело его до такого?       — Ответь! Отец приказал мне явиться, не так ли? Ради чего?       — Локи, — Фригг говорила медленно, так, как говорила обычно с Одином, если пыталась склонить его к угодной ей точке зрения, — ты должен знать, что он хочет помочь тебе. Не заставляй меня убеждать тебя в этом. Просто поверь.       — Значит, приказ, — сделал Локи однозначный вывод. Эти упрямство и скоропостижность выводов так на него не походила.       — Локи, пойми, — ей пришлось призвать на помощь всю выдержку, чтобы в голосе слышалась усталость, а не гнев, — у тебя есть то, чего нет ни у кого ни в одном мире: моя любовь. Моя и твоего отца. Мы — одна семья. Сделай первый шаг, не скрывай правду.       Она говорила и говорила, но понимала, что сын её не слышит, не хочет слышать, не хочет понимать, извращает каждое произнесенное ею слово. Как успокоить его? И возможно ли это? И стоит ли это делать? Локи не отвечал, стоя неподвижно, а потом повернулся к ней спиной и направился к трапезной. Как и тогда на поляне. Обида, боль или гнев заставили его так поступить? Или все они вместе? Что он услышал в безобидных словах, в желании помочь? Фригг многое отдала бы, чтобы понять душу того, кого, как она думала, знала лучше всех.       За ужином все больше молчали. Тор и Локи поздоровались так тепло, будто ничего не было: ни битвы, ни похорон, ни войны. Они сели рядом, но к еде почти не притрагивались. Фригг старалась вести беседу, но её голос тонул под сводами залы, не находя отклика. Молчаливые слуги подавали одно блюдо за другим. Все ели чинно, так, будто с ними за одним столом восседали послы восьми прочих миров. Молчание было напряженным. Фригг и Тор кидали на Одина настороженные взгляды, ожидая, когда ужин перейдет в допрос. Локи ел так медленно, будто опасался, что его отравят. Когда в первый раз поднесли эль, он закашлялся, чуть не пролив драгоценный нектар. Выпил его с большой неохотой, хотя уже много столетий предпочитал его прочим напиткам. Казалось, Локи лучше всех понимает, что случится и чем все закончится, хотя дара предвидения у него не было. Зато он был у Фригг, и если бы она могла контролировать его и вызывать видения, то многое было бы иначе. Один хмурился, явно принимая какое-то важное решение. Неужто он таки решил отступить и послушать воронов, а не жену и сына, и отпустит Локи в деревню, так и ни о чем не спросив? Неужто все усилия пойдут прахом, и любимый сын окончательно сойдет с ума от пытки ожиданием?       Фригг уже готова была спросить супруга о его дальнейших планах, как вдруг он встал из-за стола и жестко произнес, обращаясь как будто к противоположной стене:       — Я хотел бы поговорить с тобой наедине. Идем ко мне, — в абсолютной тишине, не нарушаемой даже дыханием, голос его прозвучал поистине громоподобно, многократно отражаясь от металлических стен и сводов зала.       Локи молча кивнул и встал. Он не побледнел, не пошатнулся, но в глазах на мгновение отразилась решимость. Он словно на бой шел, хотя, кто знает, быть может, это и будет самый настоящий бой?       Один направился в Валаскьяльв — свою собственную башню. Он спиной ощущал прожигающие взгляды жены, старшего сына, воронов. Он знал: птицы давно покинули крышу и летают где-то здесь, в трапезной. Быть может, порхают под потолком, а, может, забились в какой-нибудь угол и наблюдают оттуда. Все близкие остались позади, все смотрели на него. Все ждали его действий, его решений, все толкали его в нужную сторону, но сами не предпринимали ничего, только смотрели. Так было. Так есть. И так будет всегда. На то он и Один Всеотец: он вершит судьбы девяти миров и каждого их обитателя. Но насколько же легче вертеть судьбами тех, кто тебе безразличен, и насколько сложнее управлять теми, кто по-настоящему дорог. Точнее нет, не дорог, скорее ценен. Насколько сложнее вершить судьбы тех, кого некем заменить. Сломать Локи легко, обезглавить его не составит никакого труда, отпустить на все четыре стороны — тем более. Но не для того на него потратили более тысячи зим, не для того обучали всему тому, что положено знать будущему царю… Сыновья Одина должны были стать воплощением его воли, его мечтаний, его желаний. Он готовил их к этому, и потерять создание, которое он пестовал тысячу зим, было бы неразумно. Тем более что оно и само жаждало вернуться домой и заслужить прощение. Один прекрасно это понимал и знал, что в любой момент может дать робкую надежду, что примет блудного сына. Вопрос только в условиях. Но до этого еще далеко. Сперва стоит узнать правду, а потом уже прощать и возвращать в семью по-настоящему.       Один остановился у золотых дверей, ведущих в серебряные покои, и мановением руки отозвал почетный караул. Чем разговор закончится — предположить было невозможно, но никому не нужны невероятные, лживые слухи, порочащие царскую семью. Один собственноручно отворил дверь и вошел в комнату, освещенную десятком факелов.       Локи последовал за ним, инстинктивно приглушая шаги, будто опасаясь, что кто-то посторонний может их услышать, его совсем не интересовало богатое убранство или раскинувшаяся панорама города, почти невидимая из-за ночной мглы. Отец привел его сюда не для того, чтобы показать чарующую красоту ночного Асгарда — его интересовала информация. Информация, которую надо было сохранить при себе любой ценой…       Царевич встал напротив окна, выходящего на балкон, спиной к отцу. Молчание начинало затягиваться и напоминало первые уроки, во время которых каждый из участников знал, зачем пришел и что теперь будет, но никто не смел начать первым. Ожидание допроса выматывало, воскрешало страх, старательно скрываемый за спокойствием и безразличием. Хотелось выбросить из головы все мысли, но вместо этого Локи перебирал возможные вопросы, которые отец мог задать, судорожно соображая, что отвечать на то или иное обвинение. Пальцы сами собой сжались в кулак: это был старый, проверенный способ собраться, не позволить себе запаниковать раньше времени и выдать все тайны, сломившись под гнетом отца. За два месяца, проведенных в томительном ожидании очередного допроса, скрашиваемых одной только естественной наукой, царевич не смог подобрать достойной лжи, но зато зародил в себе уверенность, что будет молчать столько, сколько это будет возможно, даже если отец решит перейти от слов к другим, более действенным, с его точки зрения, методам убеждения.       — Локи, поведай мне о произошедшем с тобой в бездне, — Один приступил к допросу сразу же, даже не пытаясь скрыть свои намерения за парой вежливых, ничего не значащих фраз, которыми он не смог бы обмануть ни себя, ни приемного сына, замершего у окна, словно в ожидании града ударов. — Чье могущество разрушило Каскет?       Слова потонули в молчании. Локи не шевельнулся, но и не проронил ни слова в ответ. Один тихо вздохнул: все в поведении младшего говорило о внутренней борьбе. Опасения начинали оправдываться: воскресший из мертвых молчал, стоял напряженный, словно натянутая тетива, скованный страхом. Странно было видеть такое сейчас: Локи прошел через какие-то немыслимые испытания, которые сломали его, изменили и внешне, и внутренне, поселили в его сердце злость и всепоглощающую ненависть, сделали из него настоящего воина и полководца, не знающего жалости. И этот полководец стоит сейчас перед своим царем, боясь посмотреть в глаза?       — Ты молчишь. Почему? — в этот раз Один не собирался давать время на размышления, как и отступать, позволяя отмалчиваться. Если уж он решился на допрос, его надо довести до конца, и чем быстрее, тем лучше.       — Я не могу описать произошедшее там, — послышался тихий голос Локи, столь непохожий на его обычный тон, полный лжи. Казалось, что он увлечен чем-то, что видит в окне, но за ним стояла кромешная тьма, а, значит, вопрос воскресил в воспоминании какие-то другие картины, что-то из прошлого, возможно, неприятного. Прошлого, узнать о котором требовалось любым способом. Можно было заставить Локи повернуться и прочитать что-то по его лицу: не зря же он нарушает все правила этикета, не смотрит на собеседника. Уловка слишком проста: чем контролировать эмоции, легче не дать их рассмотреть. Однако приказ мог привести к не самым приятным последствиям, так что Один решил попробовать подойти с другого конца. Принудить к ответу он сможет в любой момент, но совершать насилие над и так расшатанным разумом сына пока не следовало. У него имелись еще вопросы, ответы на которые, как он надеялся, можно получить, не прибегая к крайним мерам.       — Ты знал, что изучение свойств Тессеракта запрещено?       — Что? — Локи резко обернулся, забыв о том, что не желал показывать своего лица: вопрос и в самом деле ошеломил его — это было видно по стремительно поползшим вверх бровям. Что ж, значит, предположить его реакцию даже проще, чем казалось изначально: упоминание другого артефакта вызвало не еще больший страх, а лишь легкое удивление резкой смены темы. Если так пойдет и дальше, то можно будет посчитать предложение жены и старшего сына не совсем губительным. Кто знает, быть может, они лучше понимают Локи и знают, как именно надо ладить с ним?       — Оно было запрещено задолго до того, как ты начал осознавать сам себя, — он подозвал сына жестом подойти ближе, специально не встречаясь с ним глазами, а лишь подавая руку и приоткрывая собственный внутренний взор. Он ведь хотел получить правду, так почему бы не подать пример, открыв часть, только часть, но все-таки, собственной правды? Локи закрыл глаза, чтобы лучше видеть картины прошлого.       Он наблюдал, как множество асов, наверное, около десятка, рассматривают Тессеракт, сияющий ярчайшим голубым светом. Локи и не знал, что он может быть настолько ярким. «Когда Тессеракт доставили в Асгард, никто не знал о его могуществе». Асы осторожно прикасались к артефакту, подносили какие-то, видимо, зачарованные, предметы: куб никак не реагировал. «Когда же мы узрели его силу в действии…» Перед внутренним взором восстала из пепла огромная выжженная пустыня и висящий в воздухе артефакт, открывающий портал в неизвестность. Из порталы выходили… Читаури?! Локи не мог поверить в то, что видел, но спросить не мог: магия позволяла смотреть чужое сознание, но не говорить. «… то решили, что нет мира, который был бы в состоянии выдержать его мощь». Куб опутан какими-то цепями, Всеотец, молодой еще, перехватывает копье, и начинается бой между ним и Тессерактом. Куб будто живой: он направляет энергию точно в сердце противника, но тот отражает луч копьем — артефакт поглощает собственную силу и постепенно светлеет, от него уже не веет такой жуткой мощью. «К сожалению, мы не смогли уничтожить его, лишь усыпить, » — Один вновь направляет копьё на Тессеракт, но тот поглощает заклинания. Вокруг него валяются сотни трупов асов и… нет, Локи не мог поверить, что это те самые читаури, чьим предводителем он едва не стал. «И мы приняли единственно мудрое решение — отправить его в мир смертных, туда, где он никогда не смог бы причинить вреда другим мирам». Всеотец и еще двое воинов спускаются на Землю. Там зима, идет снег, ничего не видно. Они скрывают тусклый кубик среди снежных завалов и возвращаются домой. «Все записи о нем были уничтожены, » — Локи видит, как горят сотни рукописей, как умирает множество рун. «Или заперты под надежным замком, » — немногие свитки уложены в сундук, который оплетают самые сложные заклинания. «И никто во всех девяти мирах не знал, как пробудить его». Локи моргнул, прогоняя наваждение. Он все еще стоит все в той же комнате рядом с отцом. Никакого путешествия во времени, на самом деле, не было.       — Но одним осенним утром ты поделился запретными знаниями с людьми, и Тессеракт засиял во всем своем величии, — голос, заполнявший все звуковое пространство недавних видений, в реальности показался тихим и совсем не величественным.       Локи помотал головой, отгоняя последние яркие картины прошлого Всеотца, разрывая и ментальный, и физический контакт. В детстве ему очень нравилось смотреть военные походы, он мечтал, что когда-нибудь повторит героический путь, принесет в дом славу, но все получилось иначе.       Один наблюдал за тем, как сын приходит в себя после увиденного, ожидая, когда можно будет задать еще один вопрос, столь же важный, как и первый, с той только разницей, что, если задавая первый вопрос, он был почти уверен, что Локи будет молчать, то на второй должен был последовать правдивый ответ. Случившемуся уже много лет, если не столетий, к тому же вина никак не касалась воскресшего, а лежала на плечах того, чье имя он должен был выдать. Локи не знал о запрете, это было понятно изначально и только подтвердилось искренним недоумением, но тот, кто стоял за его спиной, прекрасно знал, но все равно раскрыл царевичу тайну, которая когда-то чуть не стоила Асгарду независимости. Оставалось только узнать — зачем. И если не у самого Локи, то у его учителя. Но, для начала стоит дать понять сыну, что ему ничего не грозит.       — Тогда ты был несмышленым ребенком. В пору твоей сознательности не осталось тех, кто помнил бы свойства Тессеракта, — произнес Один, стараясь дать понять интонацией, что незнание в данном случае освободит подсудимого от ответственности. — Кто рассказал тебе о его существовании и надоумил изучать?       — Я не думал, что изучать этот артефакт запрещено, — потрясенно произнес Локи и резко замолчал, ничего больше не добавив.       — Тебе неоткуда было это знать. Какой злой разум руководил твоими действиями? — задавая вопрос вторично, Один чувствовал подступающее раздражение: младший сын снова уходил от ответа, не отмалчиваясь, но бросая ничего не значащие фразы, и теперь его нежелание говорить казалось простым упрямством, всегда раздражавшим Одина. Раньше оно было скорее чертой старшего сына, но сейчас Всеотец видел по напряженной фигуре и сжавшимся в кулаки рукам, что подсудимый не собирался отступать.       Локи тяжело перевел дыхание, поняв, что его простая уловка не удалась, и что приемный отец будет дознаваться до правды. Но он ее не получит. Тайну надо сохранить любой ценой. Вопрос о Тессеракте был еще хуже, чем предыдущий о бездне, потому что бездна была только его тайной, а Тессеракт — нет. Царевич мысленно поклялся себе не выдать правду даже под жесточайшими пытками.       — Это сделала женщина. И я не скажу ничего, что оставит о ней дурную память! — это была явная дерзость, за которой раньше последовало бы наказание: перечить отцу он осмеливался всего несколько раз за свою долгую жизнь, и кончались эти попытки всегда плачевно. Ну да расправа избавит его от допроса, так что стоит приложить усилия и таки разъярить отца окончательно.       — Если эта женщина — враг Асгарда… — угрожающе начал Один.       — Она не враг! — даже Тор не осмеливался перебивать разгневанного отца, но сейчас царевич чувствовал, что терять ему уже нечего, и пусть уж лучше все негодование обрушится на него. Жаль, что нельзя сейчас сменить облик, переодеться в боевое облачение, которое он сменил на повседневное одеяние, как только вошел во дворец. Хотя и ясно, что отец никогда не опустится до того, чтобы ударить, но он сам чувствовал бы себя гораздо спокойнее в боевом облачении. В нем было бы не так страшно подписывать себе смертный приговор.       — Не была врагом, — воскликнул он резко. В голове крутился план. Безумный по своей глупости и наглости, но он был единственным спасением.       — Я никогда не видел женщин в твоем окружении, — голос отца дрожал от уже нескрываемого гнева. Локи отчетливо понимал, что, с точки зрения Одина, недомолвки были лишь глупостью и гордыней. Отец не видел ни одного повода для молчания, ведь он четко дал понять, что не станет наказывать за прошлое. Ему никогда не понять, что легче взойти на эшафот самому, чем предать ту, которая направляла! Любая попытка объясниться могла закончиться случайным раскрытием тайны, поэтому приходилось терпеть все гневные речи безропотно.       — Локи, откуда она? Из какого из восьми миров? — вопросы сыпались один за другим, разбивая остатки заготовленных ответов и погребая эфемерную надежду на понимание. И промолчать нельзя, сейчас каждое слово — самоубийственный шанс удержать внимание только на своих ошибках.       — Во время наших походов с Тором…       — С Тором?! — Локи все-таки добился своего, окончательно разъярив отца намеренно неумелой ложью: теперь весь гнев был направлен на него, а не на ту, что руководила им. Это была победа, пускай и приправленная горечью. Впервые его поступки и дерзости вызывали столько искренней ярости, ярости, готовой обрушиться на него и разорвать на кусочки. Липкий страх все же закрался в сердце, вынуждая позорно отвести взгляд, чтобы не встречаться глазами с тем, ради кого он потерял все.       — Не смей лгать своему отцу, Локи! Хеймдаль рассказал о тайных тропах, которые ты якобы знаешь.       Привкус триумфа от собственной умелой игры и страха от гнева отца тут же смела злость уже на себя — столько зим успешно скрывать ото всех свои возможности и, поддавшись секундной гордыне, открыть сокровенную тайну, чтобы потом она стала еще одним обвинением.       — Мало того, что ты ходил в другие миры в одиночку, не спросив у меня разрешения, — голос Одина начинал переходить на крик. — Так ты еще и захватывал там рабов? Женщин?!       Локи инстинктивно сделал шаг назад, желая исчезнуть из поля зрения разгневанного отца, зная, что ни один довод — даже если бы он мог позволить себе оправдываться — не уймет поднявшуюся бурю. Ему доводилось видеть отца разъяренным, но никогда еще гнев царя Асгарда не был направлен лично на него, и он, цепляясь за остатки собственной выдержки, старался не скатиться в панику. Привычка покорно следовать за каждым словом, произнесенным отцом, вырабатывалась с детства и давно стала почти потребностью. Отец всегда был прав, Локи знал это как никто в Асгарде и если даже когда-то и пытался что-то скрывать, то только до того момента, как в интонациях отца начинал проступать настоящий гнев. Плести ложь Локи смел пока Один позволял оправдываться. А вот противостоять отцовскому гневу было бесполезно, лучше согласиться с чем угодно. Это, правда, Одина совершенно не устраивало, но не пытаться же спорить с живым воплощением ярости! Эту игру и он сам, и отец знали досконально. Но вот он вырос, и правила изменились, он сам изменил их, не поставив в известность ни Одина, ни даже себя самого, поэтому совсем не знал, что теперь делать. Старая тайна, касавшаяся не только его, должна была умереть вместе с ним, даже если у отца было другое мнение на сей счет. Он сделал еще пару шагов назад, раздумывая, не обратиться ли в постыдное, но дававшее надежду на спасение бегство. Вне покоев, в коридорах и залах, где могут быть посторонние уши, допрос не станут продолжать.       — Остановись! — его маневр не остался незамеченным. Словно околдованный резким приказом, Локи замер, не совершив шага назад, так полностью и не поставив вторую ногу на пол, касаясь его только носком сапога, сохраняя при этом совершенно прямую спину и не опуская головы. Он слишком привык подчиняться приказам. Это раздражало, но такова была его суть. Пути к отступлению отрезаны.       — Я клянусь тебе, отец, — голос дрогнул, выдавая смятение, поселившееся в сердце Локи, — что ходил в другие миры только ради забавы и не делал ничего, что могло принести вред Асгарду, — он задохнулся собственными словами, чувствовал, что больше ничего не скажет.       — Сокрытие трех ётунов для кражи Каскета для тебя забава?! Неумелая ложь от того, кто столько времени скрывал свои путешествия по другим мирам, казалась ничем иным, как жестокой издевкой, вызванной непомерной гордыней сына, упивавшегося тем, что он мог скрывать свои тайны. Не было ни одного достойного довода, чтобы Локи продолжал молчать. Или он даже после увиденного прошлого не понимает, насколько опасен ас, или даже не ас, который еще помнит свойства Тессеракта? Насколько он опасен сейчас, когда древний артефакт снова в Асгарде? По какой причине он пытается скрыть сущности таинственных врагов любой ценой? Все это было непонятно, как и произошедшая метаморфоза: панический страх и неумелая попытка сбежать совсем не вязались с тем образом, который Один успел составить за несколько встреч с искалеченным бездной сыном. Сейчас он видел перед собой не поверженного бога, а перепуганного ребенка, все еще упорствующего в своей лжи, выкручивающегося из последних сил, стремящегося и боящегося одновременно услышать гневную тираду и приговор, тем более жестокий, чем больше лжи бывало понакручено.       Все повторялось, словно в давнюю пору: младший царевич, возомнивший себя великим полководцем, сейчас стоял перед отцом, опустив голову, не в силах найти нужных оправданий, чтобы умерить гнев родителя. Только вот то, что он натворил, лишь по счастливой случайности не стало неисправимым, и лишь на словах устыдить виновного не годилось, но и наказывать — тоже, он сам прекрасно мог это сделать, утонув в собственном чувстве вины. Лучше всего было указать на совершенные ошибки, объяснив, где были допущены огрехи, но для этого нужно было услышать, что сам Локи думает о своих свершениях.       — Я думал о благе Асгарда, — послышался четкий ответ. Один глубоко вздохнул: оправдания были такими же детскими, как и взгляд, полный страха — Всеотец видел в стоящем перед ним полу незнакомом мужчине своего младшего сына, и с каждым его словом убеждался, что это не игра воображения и картины из прошлого, предстающие перед взором, а истинная суть того, кто устроил такую смуту в Мидгарде. Если бы защитники Земли, объединившие все свои смехотворные силы, чтобы сразить мятежного бога, видели его сейчас…       Один в мыслях усмехнулся над возможным исходом этой встречи и приблизился к богу, медленно теряющему самообладание. Если то, что он видит, правда, то заставить Локи во всем сознаться будет не так и сложно. Надо только вспомнить, что раньше действовало на него безотказно. Вспомнить, какими словами и действиями он мог принудить Локи признать все, что угодно. И хотя мало было веры в то, что тактика, срабатывавшая на полностью зависимом, панически боящимся его ребенке, сработает на взрослом, прошедшем бездну, все же не стоило отбрасывать метод, не попробовав его.       — Тебе не кажется, что твои забавы зашли слишком далеко, Локи? Ради блага Асгарда ты обманул великанов, подставив их под удар Разрушителя. Если Лафей знал о том, что его обманул сын Одина, это мог быть достаточный повод для войны.       — Отец!.. — выпалил Локи и замолчал, не закончив фразы, резко опустив голову, словно признавая свое поражение. Он больше не пытался оправдываться, не в силах придумать больше ни одного даже самого смехотворного довода, он лишь хотел не слушать дальнейших слов, готовый согласиться на все; Один хорошо знал это исступленное состояние, но видеть его доводилось лишь несколько раз — обычно младший держался до последнего, пытаясь оправдать себя хоть как-нибудь.       — Ради блага Асгарда ты подговорил брата идти в Ётунхейм, итогом чего стало объявление войны. Ради моего одобрения ты раздул тлеющие угли войны, убил Лафея, пожертвовал Разрушителем, чтобы не дать Тору вернуться и образумить тебя.       — Ты подставил под удар свою мать, — каждое новое обвинение пугало Локи еще больше, Один видел это, но не собирался останавливаться на достигнутом, продолжая произносить истины, столь ясные для него и сокрытые от взора сына. Понять, какую из них Локи действительно считает своим проступком, возможным не представлялось, но Всеотца не покидала уверенность, что, осмыслив все сказанное, тот сможет говорить с ним свободно, без лжи и притворства, уповая лишь на логические заключения, когда как сейчас он был просто смятен собственными эмоциями, возникшими из-за открывшейся для него правды.       — Ты отрекся от брата, чуть не разрушил один из девяти миров, что могло бы стать причиной вселенской катастрофы. А испугавшись ответственности за содеянное, ты предпочел умереть. Но твоему желанию не суждено было сбыться. Ты сбежал от моего возмездия, но что ты получил взамен? Вместо смерти и упокоения, ты оказался в изгнании, покинутый всеми. За собой ты оставил слезы матери и своих родных, а перед тобой была только пустота…       — Довольно! — вдруг крикнул Локи, не выдержав гневных речей. Один видел, что его обличительная речь сломила гордыню сына, и он был готов сейчас сознаться во всем, что столь тщательно скрывал; но какие бы сильные чувства не владели царевичем, в спасительную для него истерику он не скатывался. Хоть какое-то отличие от далекого прошлого.       — Довольно! — приблизившись и в то же время приподнимая подбородок, чтобы избавиться от соленой влаги, готовой сорваться с ресниц, Локи клещом вцепился в руку отца, то ли ища защиты от слов, столь правдивых, что резали не хуже клинка, то ли желая, чтобы тот замолчал. Прикосновение было знакомым: ледяные ладони, полные дрожи, и то, сколько отчаянья было в этом жесте — Один был рад ощутить это касание, столь знакомое, уничтожавшее все сомнения по поводу того, кто стоит перед ним. Когда-то Локи вкладывал в него все те чувства, которые не мог выразить словами, искал защиты и сострадания. Бездна не изменила его, во всяком случае, в этом.       — Хватит… — уже тише, почти шепотом произнес Локи, глядя расширившимися зрачками в лицо своего палача. Похоже, он, наконец, понял, что все, только что сказанное, — правда, и любое оправдание будет звучать глупо и неуместно. — Я всего лишь хотел быть равным Тору! Я хотел твоего признания. Я и не думал… — царевич не закончил фразу, задохнувшись словами. Улыбка, желавшая тронуть губы Одина, так и осталась лишь в мыслях — такая реакция еще больше испугала бы и так глубоко потрясенного Локи. Царь Асгарда был доволен разговором, доволен тем, что все оказалось намного проще — за напускной холодностью и злостью царевич оставался все тем же молодым юношей, боящимся гнева отца, сравнимого с божественным гневом для него. И все тайны, связанные с артефактами древности и неизведанной бездной, не были сокрыты столь глубоко, что для их раскрытия потребовались бы слишком жестокие меры, которые пришлось бы применить, если бы молчание Локи навлекло беды на Асгард.       — Я знаю, чего ты хотел. Своего Один уже добился, так что стоило хоть немного стабилизировать сломленного мятежника. Он нарочито мягко высвободил свою руку из цепкой хватки будто закостеневших пальцев.       — Я лишь поведал тебе, к чему привели твои действия.       — Так не должно было быть… — с трудом прошептал Локи.       — Ты осознаешь свои ошибки? — Один дождался неуверенного кивка, говорившего о том, что царевич понял то, что натворил, и раскаивался в содеянном. Продолжать разговор об этом сейчас, когда Локи в таком состоянии, не было никакого смысла. Царь Асгарда желал не исповеди преступника, склонившего голову под тяжестью своих прегрешений и умоляющего о прощении и милости, а откровенного разговора с сыном, осознавшим свои ошибки и самостоятельно пришедшим к выводу, что этот разговор ему необходим.       — А теперь перейдем к твоим просчетам в битве с людьми, — столь резкая смена темы заставила сникшего царевича вновь удивленно вскинуть голову. — На каких условиях ты объединился с читаури? Мне нужна вся правда.       — Чтобы казнить меня, имея полный перечень всех моих грехов? — обреченно, будучи уверенным в своих словах, спросил Локи, не смея снова взглянуть на отца, глядя в одну точку над его левым плечом. Ему казалось, что за каждое обвинение, слетевшее с губ Одина, он был приговорен к смертной казни, и страх не столько перед ней, сколько перед приговором из уст Всеотца, снедал его. Но все же этот страх, страх быть осужденным самым важным для него жителем всех миров, был не сильнее того всепоглощающего ужаса, что он испытывал при мысли о возможном предательстве. Значит, нужно продолжать балансировать на грани отчаянья и принять многократно заслуженную кару.       — Тебе мало доказательств моей вины? — Локи заставил голос звучать громко и твердо. Пусть так, пусть казнь, главное, что хотя бы некоторые тайны погибнут вместе с ним. Главную битву он уже выиграл: тайну Тессеракта он унесет с собой, пускай и в могилу. Эта мысль помогла хоть немного собраться: Локи не сомневался, что сейчас за дверью стоят стражи, готовые, по мановению руки отца, схватить его, отвести в темницы и исполнить приговор.       — Ты искажаешь суть моего вопроса, — отец тяжело вздохнул, будто его предположения были какой-то несуразной глупостью. — Локи, ты дома. О казнях и пытках речь не идет.       — Тогда зачем тебе все это? — царевич не сомневался в том, что Один собирался казнить его, вся гневная тирада свидетельствовала в пользу этого, но почему он решил отсрочить приведение приговора в исполнение? Это было непонятно, а все непонятное в поведении царя богов и людей не на шутку пугало. — Зачем этот допрос?       — Я думал обсудить с тобой твои промахи и ошибки, чтобы в следующий раз ты лучше планировал ведение войны, — Один произнес эту фразу так спокойно, будто не готов был минуту назад лично пронзить стоящего перед ним преступника мечом.       — Что…? — протянул Локи, медленно осознавая, что немедленное линчевание таки отменяется, но еще не зная, чем оно будет заменено. Ведь Один четко расписал ему все его проступки. И его вина доказана для отца, значит, за этим должно следовать наказание, равносильное совершенному — казнь.       — Но, видимо, ты еще не готов к серьезному разговору, — Один отошел к темному окну, за которым все равно ничего не было видно. Прошла напряженная минута, прежде чем Локи понял, что его, кажется, больше не держат. Он сделал несколько шагов, отделявших его от двери, открыл створку, не веря, что после всего сказанного его просто так отпускают.       — Подумай о своих ошибках, — донеслось из покоев отца. Локи быстро закрыл дверь, словно стараясь оставить в запертой комнате свой страх и грызущее чувство вины. Оставалась иллюзорная надежда, что до следующего допроса он, поняв свою главную ошибку, успеет придумать достаточно стройные катакомбы лжи и не запутаться в них.