Killugon Alphabet

Переполненная чаша ужасной тяжестью ложится в детские ладони. Киллуа разглядывает ее, такую древнюю, расколотую у краев, не слишком-то красивую — о, он видел превеликое множество других, более изящных, спрятанных за широкими дверцами фамильных шкафов, откуда каждый день к обеду или ужину достают посуду. Он видел их, восхищался ими и, быть может, именно поэтому с такой тревогой и недоверием относится к тому, что сейчас держит в руках. Чернота, колеблющаяся у покатых боков, на какое-то мгновение кажется ему кровью. Но нет же, нет, не может этого быть! Ведь ее вручили Киллуа собственные родители, такие счастливые и гордые, широко улыбающиеся ему, надежде и наследнику семьи Золдик. Мальчику, способному на великие свершения. Если только он… — Ну же, Киллу, дорогой, — тянет матушка, и растянутые ее в легкой улыбкой губы вмиг раскрываются, обнажая краешек белоснежных мелких зубов, совсем не выглядящих человеческими — с такой остротой можно с легкостью перекусить даже кость. Слюна кислит на языке, скапливается, не имея никакого выхода, и Киллуа сглатывает, ужасающе тяжело, медленно, как будто от этого движения и в самом деле может зависеть его жизнь. А иначе — почему матушка так жутко улыбается, неподвижно глядя на него большими, черными провалами глаз. Как у Иллуми. Но страшнее. Во много, много раз страшнее. Чаша тяжелеет в его руках, тянет к полу, неподъемная для по-детски хрупких рук. Питье в ней льется через край, заливает изящно вышитый ковер прямо у ног Киллуа, окрашивая алым, знакомо алым. Легкие заполняются солью. — Пей, Киллуа, — велит ему отец, коротко и веско, наверняка недовольный такой заминкой — как может наследник с таким непочтением отвергать традиции предков, традиции семьи, что складывались не годами, столетиями, складывались и исполнялись, послушно и безропотно. Не Киллуа первый — не Киллуа быть последним, но ноша потомственного палача отчего-то именно сейчас становится столь тяжела. Избежать ее Киллуа не дано. И руки его движутся сами, легко, механически, будто снова куда-то в затылок ткнулась острым концом игла Иллуми, провернулась легко, что не заметить-то с первого взгляда, не ощутить, когда все вокруг настолько кричаще опасно. Настолько не похоже на настоящую, реальную семью Киллуа. Но, может, она и в самом деле всегда была такой? Зубы стучат о краешек чаши, но отвратительный, мерзкий привкус, похоже, не исчезнет изо рта уже никогда. И Киллуа пьет, забывая делать глотки, пьет, захлебываясь, погружаясь все глубже и глубже, будто в стремлении утонуть, пьет, чувствуя, как умирает с каждой секундой что-то внутри. Наверное, что-то, что еще было внутри него человеческим. — Посмотри на меня, — говорит ему кто-то извне, и Киллуа не сразу вспоминает, как нужно раскрывать глаза, будто бы такое простое, такое заученное движение мышц стало уже совсем забытым для его тела. Но все же, пусть даже не с первой попытки, он подчиняется. У Гона теплые губы и руки — всегда такие грубые, неловкие в своей нежности, сейчас они именно то, что так необходимо Киллуа, чтобы полностью очнуться от кошмара. — Все хорошо, — произносит Гон, уверенно и медленно, словно удостоверяясь, что каждый произнесенный им звук достиг и улегся в гудящей со сна голове Киллуа. — Все хорошо. Я с тобой. Я здесь. Гон здесь. Гон — а не проклятая семейка, не тяжелые своды родного дома, не рассыпающаяся на куски чаша, до краев полная кровью, пролитой семьей Золдик. Кто знает, какая часть ее на самом деле принадлежит врагам и заказам. Киллуа не хочет этого знать. Но, прижимаясь к плечу Гона в ответной ласке, он, кажется, был бы готов отдать абсолютно все, чтобы хоть на мгновение забыть, кем на самом деле является.