Алфавит

— Я должен донести до вас скорбную весть, — понуро говорит дедуля Сириус, прямо перед ужином, невзирая на то, что за общим столом они с Маной, невзирая на то, что матушка Катерина, их приемная матушка, протестующе всплескивает руками. — Ничего, Кэт, — качает головой их старик. Они уже мужчины. Мужчинам всего по пятнадцать, конечно, они подросли. И даже до того, чтобы быть информированными обо всем в округе до того, как нерасторопный дедуля расскажет о том на семейном собрании. — Так вот, — продолжает тот, — господин Г., наш уважаемый всеми сосед, что просил после Сочельника руки нашей Катерины, и которому я ответил согласием, погиб, замерз в полях. Мороз убил его, вышедшего на прогулку. Мороз, как же, Нэа переглядывается с Маной, и они в этот момент солидарны в двух вещах: дедуля так смешон, вспомнив о личном счастье дочери, лишь когда подросли они. И в том, что убил незадачливого кандидата на счастье с ней не мороз, а джин. Им-то не знать. Ведь Нэа сам лил ему в глотку, пока Мана жестко держал его, на давая закрыть рта. Бедолага и раньше любил выпить, а теперь ему уже никогда не отмыться — все кухарки в округе судачат о том, как глупо он загубил себя, старый грешник, что предпочел спиртное красивой невесте. Нэа убил бы его и один, кто же мог подумать, что оба они караулили дурака на тонущей в мягких сугробах тропинке? Не чувствующие уколов мороза, не оставляющие следов на снегу, две страшных тени, любовь и смерть для которых всегда были почти что одним и тем же. И под светом яркой, полной луны их взгляды скрестились, подобно мечам. Взгляды тех, кто чувствует одинаково и хотел бы одного и того же, например, самому повести Катерину к алтарю. Однажды, оба вполне понимали это, они скрестят за нее мечи. За нее и за власть над миром. Грешным миром, где обрюзгшие, дурно пахнущие спиртным и потом мужчины пытаются купить для себя красоту, как кто-то желает купить лошадь, либо платье своей содержанке. — Ужасно, папенька, — вздыхает Катерина, и опускает глаза, но Нэа видит, что она вовсе не огорчена, и за радость, что всколыхнулась под длинными ресницами, за то, чтобы та не обратилась в грусть от вынужденного смирения с приличиями, он готов поменять местами небо и землю. Ведь чтобы один из них — неважно, Мана, либо он, — были с ней, нужно, чтобы не стало не только соседа, но и Сириуса самого. И тех, кто способен осудить, и тех, кто пишет законы, и тех, кого Катерина, такая чуткая, потом может хоть как-то постесняться. Почти всех людей на земле. Искренне огорченное лицо Сириуса, как и притворное сожаление Катерины — оба жалки. Нэа переводит взгляд на Ману, его тонкое, такое нежное на вид лицо сейчас непроницаемо, чуть бледнее обычного, и всего. Нэа вспоминает, как долго они потом стояли над телом, пока изморозь не покрыла пушистый воротник Маны, не налипла ему на ресницы. Стояли, опасаясь, что ничего у них не получилось, что человек перед ним не мертв, а просто уснул, и его дыхание не угасло — всего лишь ослабло. Тогда вот Мана начал зябнуть, и Нэа ощутил, что ему холодно первее, чем-то, что сам замерзает. И нежно стряхивал мельчайшие льдинки с лица, правда готовый в этот момент заботиться о нем, благодарный за то, что Мана в ответ поступил также — грел легкими прикосновениями его щеки. И когда они сумели оторваться друг от друга, побледневшая к утру, почти обратившаяся в призрак луна осветила для Нэа их жертву — изморозь не таяла на сером, застывшем лице, таком же холодном уже, как зима вокруг. Видимо, слуги думали, что он дома, и никто не искал его. Как никто не искал и их, таких благовоспитанных, таких правильных, таких, какими их хотел видеть Сириус. Тот, кто дал им кров, и лишь поэтому имеющий до поры жить в иллюзиях, что он хоть что-то значит для своих дорогих мальчиков. — Ничего, дедушка, — ласково говорит ему Нэа, отмахнувшись от воспоминаний, — посмотрите на это так, что старый пьяница не был лучшей партией для вашей дочери. Найдется кто-то другой, достойный! — Нэа! — Катерина снова всплескивает руками, пытаясь осадить цинизм. С надеждой она смотрит на Ману, но тот лишь серьезно кивает. Правда неприглядна, зато неоспорима. Правда звучит из уст Нэа совсем по-взрослому, делая его уже тем, кто наравне с Сириусом, как мужчина их дома, может распоряжаться Катериной. Сириус же, неожиданно оживляется, совсем не недовольный подобным утешением. — Ты прав, дорогой, — поддерживает он Нэа. — Найдется кто-то лучший. Обязательно. Я лучше тебя, Мана, — думает Нэа, макая ложку в остывший суп. Крошечные сгустки жира уже плавают по его поверхности, неприятные, словно изморозь. Но Нэа — вкусно.