Алфавит

— Снова ты ел у себя, без приборов, малыш Тики, — журит Тысячелетний Граф. Его голос ласков, но Тики готов втянуть голову в плечи. Ему тяжело в роскошной столовой. Ему непривычно, что стол накрыт десятками блюд и приборов, что скатерть под ними вкусно шуршит крахмалом, что спину нужно держать прямо, не сгибая, и тщательно приглаживать щеткой непослушные кудри перед обедом, чтобы те не напоминали гнездо. Тики всего лишь шестнадцать, и до того, как войти в семью Ноя, он уже плохо видел, потеряв остроту зрения в удушливых шахтах из-за темноты и угольной крошки. Он уже несколько лет ел лишь с салфеток, разложенных по земле, ел грубую пищу, часто просто наломанные на куски хлебцы из серой, второсортной муки. Он запивал вином, разбавленным настолько, что в нем едва угадывался цвет. Он был почти всегда не полностью сыт, потому, даже если удавалось заняться рыбалкой с хорошим уловом, он вонзал иногда зубы в еще живых, трепещущих рыбин. Чтобы приглушить немного острый голод до их поспевания на огне. Теперь же у него есть все, что угодно: серебряные вилки, изящные, легкие, с пышнощекими ангелками на концах. И изысканные сласти, приготовленные лично Графом, и омар, мертво взирающий хорошо проваренными глазами из золоченой супницы. И в недалеком будущем, по словам Графа, у него еще будет титул, всамделишный аристократический титул, как уже теперь есть дорогие, хорошо подогнанные по фигуре костюмы, есть цилиндры лучшего шелка, как у Графа. Только вот нет сил сказать правду — что его прямо сейчас тянет выпить, пусть даже то неприлично. Что несколько вилок он вчера проиграл в подворотне, не потому, что нужны были деньги, а просто игра успокаивала волнение. Тики опускает глаза и кивает головой, хотя видно, что Граф — все знает. — Это плохо, — сетует Граф. — Мы скучали по тебе за завтраком. — Плохо-плохо, — подхватывает Роад, таким тоном, словно намного старше. Тики чувствует, как краснеют у него щеки, прогибает шею. Граф мягко приближается к нему — наверняка журить. А потом вдруг треплет по волосам. — Я хочу уточнить, малыш, — говорит Граф, — я вовсе не против, чтобы ты развлекался. — Я лишь против того, чтобы ты забывал, как нужен нам! Служанка подает что-то Графу, и тот сам лично накладывает Тики обед на тарелку. Живая рыбина дрожит золотыми красками. Граф знает даже больше, чем Тики думал — больше всего! Ну и что из того! Закусывая губу, Тики тянется за вилкой, и пальцы его дрожат. Не давая дотронуться, Граф подхватывает ее, сминает пальцами. Тики успевает распрямиться и заметить, что та — совсем исчезла. — Графчик прав — детям нужно играть, — колокольчиком смеется Роад и тянется за омаром руками. — Ну не все же сразу! — восклицает Граф, и в его голосе отчетливо слышно притворство. Тики неожиданно становится легче, почему — он и сам не понимает, но он расправляет плечи, берет рыбу пальцами, жестко, привычно, но не успевает донести ее до рта, как замирает. Перед его лицом раскрытая ладонь Графа, вместо вилки в ней — бабочка, на белой перчатке хлопает крыльями. Красивая, темная, со знаками карточной масти по уголкам необычных крыльев. — Ну прости… те… — Роад вытирает жирные пальцы о скатерть и тянется к ней. — Это для малыша, — словно дуется Граф, в голосе его — смех. И Тики вдруг понимает, они тут, такие странные, пока непривычные, целыми днями на самом деле играют в игры. Что они вовсе не мелочны, не въедливы, сравнить с серыми буднями — так они вообще чародеи. Он хочет получить бабочку, как получил недавно возможности проходить сквозь вещи. И хочет сам научиться играть в их игры. И когда им, таким же во многом детям, как он, хочется поиграть в приличия, придется их радовать. — Без вилки ел, потому, что ее толкнул барыге. И молитвенник, что вы подарили, — сознается он. — Так… — Граф сжимает ладонь, что должно нанести конец бабочке, но, когда вновь раскрывает ее, тех лишь становится две. Они медленно поднимают крохотные головы, и Тики видит острые, как иголочки, зубы. Смерть совсем рядом с ним, прижимается уютным боком, дарит незаслуженные подарки. Смерть всегда была рядом с ним, каждый раз, когда он вынужден был спускать в забой, но никогда она не была так перспективна в плане получения удовольствия от игр с собой. Понимая, что за короткое время выучил уже довольно много заумных слов, сам того не желая, Тики краснеет сильнее. — Так… — подтверждает он, — потому и не шел к завтраку. От меня… перегаром пахло! — Ай-ай! — говорит Граф, стряхивая бабочек с ладони. Те жадно впиваются в рыбу, щекочут крыльями пальцы, с которых уже почти сошли мозоли, и за десяток секунд в руке у Тики остается лишь позвоночная рыбья косточка да безглазая голова. — А не потому, что мы тебе не нравимся? — уточняет Граф, и теперь его голос строг и сух. Тики задумывается, поглаживая колющие косточки пальцами. Нет, они, его новая семья, всегда ему нравились, с самой первой секунды. Такие занятные. Он лишь боялся, что такой неотеса не впишется к ним. — Не дави на него, Графчик, — моляще просит Роад, бесстыдно закидывая ноги в полосатых чулках на стол, так, что видно ее кружевное белье. А затем тут же их убирает, добавляя, — прости, прости. Не наказывай! Я не буду подавать плохой пример ребенку! — Ну какой же он ребенок, он — взрослый, — противореча сам себе, возражает Граф, и снова треплет по волосам. — Ну так что, Тики? Пальцы Графа тверды, как если бы ими он мог ощутить малейшую ложь, что родится теперь даже в мыслях. — Как они называются… — не решается сразу Тики, поднимая к нему глаза. Граф внимательно смотрит в них, не торопит, и от его терпеливого ожидания Тики чувствует себя чуть смелее. — Тизы, — отвечает Граф, и опять выжидающе смотрит. Тики кусает губы. Долго-долго, затем открывает сердце: — Вы — нравитесь мне. Вы — самое лучше, что… И не потому, что… Не потому, что они богаты, так же? Не потому, что тоже носят так мучительно прорезающиеся стигматы, не потому, что безумны… Так почему же? Потому, что они — та семья, о которой он когда-то так грезил. Семья, где готовы безусловно принять таким, какой он уже есть. Отвратительным в чем-то, уже сильно испорченным волей, слишком много повидавшим. Граф улыбается. Теперь по-настоящему, с ним трудно понять — он же всегда улыбается. С снова чего-то ждет. — А… если я сейчас обниму вас, — уточняет Тики, бросая рыбью косточку на тарелку. — Это будет неправильно? — Неправильно обедать без вилки, — Граф раскрывает руки, — а нас обнять просто необходимо. — Ура! — радуется Роад, кидаясь к нему на шею через стол. Всюду летит фарфоровая крошка от сброшенной посуды. Тики привстает и она виснет нем, как галстук — легкая, такая теплая. Граф обвивает их обоих руками, утыкая Тики носом в широкую грудь. Прижимаясь к ней щекой, Тики кажется, что в ней, внутри, голодно копошатся Тизы. Пусть Граф отдаст ему всех, он заслужит. Ведь он никогда не станет ему, такому близкому и такому опасному одновременно, лгать. А недоговорки не будут считаться. Ведь Тики уже взрослый, Граф сам признал, а взрослым свойственно иногда молчать, чтобы уберечь кого-то близкого от расстройства. Те же Граф и Роад далеко не сразу сказали ему, не обидевшему в прошлом и мухи, лишь гнущего спину в тяжелом труде, что он, суеверный, знающий наизусть сотни примет и рассказов о разного рода монстрах, едва ли не умирающий от боли в кровоточащих ранах-крестах, на самом деле как и они, так любезно пришедшие на помощь, чудовища. Самые настоящие. Тики мягко гладит Графа, благодарно, ласково, пока вернувшиеся к ладоням Тизы, медленно заползают под кожу.