Милосердие

Темнота обжигала. Горячая, бурлящая, она проникала под кожу и, плавя кости, растекалась в груди. Её огненные щупальца сжимали лёгкие, мешая дышать, и сердце — изнеможённое, надрывающееся — уже не справлялось со своей работой. Задыхаясь, Уилсон метался в бреду и медленно, но верно сгорал, словно подожжённая свеча. «Температура выше сорока двух градусов критична для человека. Кровь начинает свертываться, клетки — разрушаться. В течение нескольких часов в организме наступают необратимые изменения», — текст из медицинской энциклопедии крутился в голове, как надоевшая мелодия. Сменить пластинку никак не получалось. О чём бы Уилсон ни думал — мысли упорно возвращались к прочитанному лет двадцать назад абзацу. Не спасало даже беспамятство. Проваливаясь в жаркую бездну, он снова и снова слышал насмешливое: «Ты умираешь». Голос постоянно менялся, но уловить знакомые нотки не составляло труда. Закрывая воспалённые глаза, Уилсон почти воочию видел склонившуюся над книгой мать, погружённого в заполнение векселей[1] отца, переругивающихся между собой сестёр, злобно хохочущего Максвелла. Лица расплывались и тлели в огне, но голоса всегда оставались отчётливыми. — Ты умираешь, — упрямо твердили фантомы, поворачивая к нему пустые глазницы черепов. Но Уилсон им не верил. Разум и раньше обманывал его, перетасовывая воспоминания. Достаточно было заболеть или пораниться, как память тут же заботливо подсовывала приевшиеся образы. Особенно хорошо удавалась мать — неизменно цитирующая Канта, говорящая непонятными фразами на латыни, поучающая даже кошек во дворе. Она чаще других повторяла наскучившую мантру, накручивая рыжую прядь на фантомный палец. Но всегда ошибалась. Лишь раз её жутковатое пророчество едва не сбылось — во время бушующей после войны испанки[2]. Но и тогда, плюнув на нескончаемый шёпот призраков, алхимик смог выкарабкаться. Хрупкий с виду, он всегда умудрялся выживать в самых безнадёжных ситуациях. И сейчас, находясь на грани между жизнью и смертью, всё равно отказывался сдаваться. Боль в изгрызенном пауками боку сводила с ума, но, приходя в себя, Уилсон не прекращал попыток подняться. Раны кровоточили, охватившее тело пламя разгоралось с новой силой, и шум в ушах становился всё громче, однако алхимик, стиснув зубы, отчаянно цеплялся за реальность. Стараясь не упасть в полную шипов тьму. Стараясь не умереть. «Максвелл. Нужно добраться до него. Нужно отомстить», — мысли казались какими-то чужими. Будто кто-то посторонний вскрыл разум, как гнойную рану, и забрался внутрь, сделав и без того неистовую ненависть совсем неуправляемой. Злость придавала сил. И каждый раз, слыша знакомый глумливый голос, Уилсон заставлял себя открыть глаза, чтобы убедиться: демон — всего лишь плод его воспалённого сознания. Обычно это работало — фантом растворялся в воздухе в течение десяти секунд. Но на этот раз что-то пошло не так. Ехидно ухмыляющийся Максвелл, стоящий над ним, никуда не исчез. И сбитый с толку Уилсон несколько раз растерянно моргнул, не веря, что появившийся из ниоткуда враг реален. Он не ожидал увидеть демона вживую. Не на третьем острове. Не находясь при смерти. — И снова здравствуйте, Хиггсбери, — полные губы Максвелла растянулись в неком подобии приветственной улыбки. — Можете не вставать — в моём мире этикет весьма условен, — язвительный тон демона мог бы расплавить железо. — И не нужно морщиться; я не стану вам долго надоедать. Умереть ещё успеете. Если бы не слабость, прижавшая его к земле, Уилсон схватил бы лежащее рядом копьё и воткнул бы его Максвеллу в грудь — между галстуком и розочкой в петлице. Но, к счастью для демона, лихорадка выжала из алхимика все соки, и он смог лишь зашипеть в ответ. Бессильно и зло. Словно придавленная ботинком змея. — Вижу, дела у вас так себе, — Максвелл стряхнул пепел с сигары и нагнулся, разглядывая кое-как перебинтованный бок Уилсона. — Не стоило прогуливать школу, Хиггсбери. Повязку накладывают не так. — Иди… к чёрту, — слова застряли в горле, и их пришлось буквально выплёвывать — с кровью. — Как невежливо, — осуждающе покачал головой демон. — Где же ваше воспитание? Там же, где и рассудительность, надо полагать? Я, между прочим, ещё не сделал вам ничего плохого. Ну… — он задумчиво потёр переносицу, — по крайней мере, сегодня. — Просто… сгинь… — захлебнувшись душным воздухом, Уилсон закашлялся и рефлекторно схватился за шею. Максвелл вздохнул и, театрально взмахнув рукой, будто собираясь вытащить из рукава карту, материализовал возле алхимика гранённый стакан, до краёв наполненный водой. Лицо демона ничего не выражало, но задыхающемуся Уилсону на мгновение показалось, что в его глазах промелькнуло что-то, отдаленно похожее на сочувствие. Или презрительное снисхождение. Возникшие из пустоты теневые щупальца рывком подняли Уилсона, заставив его тихо охнуть от боли, и поднесли к потрескавшимся губам стакан. Слабо брыкнувшись, он попытался вырваться, но только всё усугубил — когти теней впились в кожу так глубоко, что унявшееся ненадолго кровотечение возобновилось. Мир тут же потемнел, окрасившись в алые тона, и остаться в сознании удалось лишь чудом. — Ну что за идиот, — устало пробормотал Максвелл, закуривая очередную сигару. — И такого человека высшие хотят видеть на троне… Абсурд. Хватка щупальцев стала крепче, и, сдавшись, Уилсон прекратил сопротивляться. Несколько секунд бессмысленного сражения вымотали его настолько, что он повис в лапах теней беспомощно, словно тряпичная кукла. — Хватит упрямствовать. Это обычная вода: не яд, не кровь, не желчь, — в голосе Максвелла звучало плохо скрываемое раздражение. — Мне ни к чему убивать вас, Хиггсбери. Пауки и так всё сделали за меня. Всё, чего я хочу, — поговорить. Хотя момент, соглашусь, выбран неудачный. Уилсон не ответил — холодная вода, которую в него силой влили тени, обожгла глотку, и он снова закашлялся. Но уже не так мучительно. Лёгкие перестало рвать на части, а испепеляющий тело огонь ненадолго отступил. Впервые за весь день алхимик смог свободно вздохнуть. — Так-то лучше, — удовлетворенно кивнул Максвелл. — А теперь попрошу уделить мне пару минут. И, пожалуйста, заканчивайте с перечислением периодической таблицы — это нервирует. Он опять взмахнул рукой — более резко, более властно — и теневые щупальца, держащие Уилсона, исчезли. Лишённый опоры алхимик покачнулся и едва не рухнул на землю, но удержал равновесие, опустившись на одно колено, будто принимающий присягу рыцарь. Со стороны это наверняка выглядело унизительно, но измученного лихорадкой Уилсона это мало интересовало. Он по-прежнему проваливался в горячую, протягивающую к нему лапы тьму. Бредовые видения искажали реальность, и она менялась на глазах: деревья расплывались в красной дымке, кусты вытягивались до небес, а свиные дома, виднеющиеся вдалеке, плыли по пространству, как брошенные в водоворот корабли. Даже звуки — и те коверкались, превращаясь в режущую слух какофонию. Пение птиц, кваканье лягушек, жужжание пчел — всё смешалось в одно бесконечное «пшшш». Радиопомехи. Уилсон видел, как шевелятся губы обращающегося к нему Максвелла, но из-за шума ничего не слышал. Слова демона просто не долетали до сознания, путаясь в завесе беспорядочных мыслей. И сосредоточиться на них никак не получалось. «Алюминий, кремний, фосфор… Этиловый эфир тяжело вступает в реакцию… Температура выше сорока двух градусов критична для человека…» — в голове творился такой бардак, что алхимик уже и сам не мог найти выход из созданного им же лабиринта. — Ты бредишь, — резкая встряска привела его в себя. — Соберись. Перестань думать обо всякой ерунде. Иди на мой голос. Машинально удивившись тому, что Максвелл оставил свой официозный тон, Уилсон послушно зажмурился и попытался сконцентрироваться. Утопая в жаркой бездне, сделать это было нелегко — разум задыхался, как охваченный огнём лес, и в памяти то и дело всплывали ненужные, давно забытые воспоминания. Они перетягивали на себя внимание, путали и отвлекали. И чем больше их становилось, тем сильнее болели мокрые от пота виски. Череп словно сверлило что-то изнутри. — О небо… — где-то в тесной, заполненной призраками темноте раздался вздох Максвелла. — Неужели это так сложно? Посторонись. Яркая вспышка на мгновение ослепила Уилсона, и обступившие его фантомы, повторяющие тоскливое «Ты умрёшь», разлетелись в стороны испуганными мотыльками. Вместо них в полумраке возник Максвелл — всё в том же смокинге в мелкую полосочку и с неизменной сигарой в зубах. Он оглянулся и, выдохнув дым, брезгливо поморщился. — Ну и свалка же ваш разум, Хиггсбери. Сколько амбиций, сколько комплексов… Вам, определенно, нужно что-то менять в своей жизни. Ошеломлённый быстрой сменой декораций, Уилсон даже не сразу понял, что демон проник в сознание. Ещё секунду назад они находились в рощице неподалеку от свиной деревни — теперь же парили в пустоте среди битых пробирок и разорванных в клочья книг. Мимо с огромной скоростью проносились плотно закупоренные бутылки с реагентами, над головой дамокловыми мечами висели скальпели, а под ногами высились кучи мусора: сломанные радио, разбитые печатные машинки, окровавленные ножи. Оступившись, Уилсон чуть не пробил ботинок прячущимся среди покорёженных клавиш лезвием, но вовремя успел отскочить, задев локтём пирамиду из мензурок. — Слон в посудной лавке, — ухмыльнувшись, констатировал Максвелл. Полупрозрачный, как и фантомы, он не боялся летящих в него предметов — те просачивались сквозь него. — Даже с собственным умом совладать не можете. Очень печально. Я бы предпочёл иметь дело с кем-то более организованным. С кем-то, у кого сознание похоже на дом с дверьми или шкафчик с полочками, а не на помойку, — он ловко уклонился от несущейся на него энциклопедии. — У свиньи и той мозги почище. — Вон из моей головы! — боль в висках стала сильнее, и Уилсон, пошатнувшись, едва удержался на ногах. — Убирайся прочь! — Тише-тише, — демон поднял руки, будто сдаваясь. — Не надо бушевать. Я не причиню вреда, просто хочу поговорить. И, возможно, заключить сделку. На этот раз без подвоха. Уилсон с трудом подавил желание поймать пролетающий мимо нож — тот самый, которым когда-то рассёк ладонь, скрепляя договор кровью — и перерезать врагу глотку. Максвелл врал безбожно, не стесняясь: как при первой их встрече, как и при последующих. И слушать его ложь было невыносимо. «Если человек обманул тебя один раз — он подлец. Если человек обманул тебя дважды — ты дурак». Уилсон не считал себя дураком. — С чего бы мне тебе верить? — он честно пытался быть непредвзятым, но не получалось — ненависть мешала мыслить ясно. — Ты запер меня в этом проклятом мире. Наводнил остров кровожадными тварями. Уничтожил все необходимые ресурсы. Вынудил жить в вечном страхе. Назови хоть одну причину, по которой я должен тебя выслушать. Максвелл ответил не сразу. Скомкал выкуренную сигару, вынул из кармана позолоченные часы-луковицу и, открыв крышку, перевёл стрелки на несколько минут назад. А потом, протерев стекло, повернул циферблат к Уилсону. — Главная причина — эти часы. Благодаря им вы, Хиггсбери, всё ещё живы. Достаточно мне сделать так, — демон нажал на спрятанную в корпусе кнопку, и алхимик тут же согнулся пополам от резкой боли в боку, — как всё ваше время утечёт сквозь пальцы. Так что советую выбирать выражения и не дёргаться лишний раз. Скованный ужасом, Уилсон даже не стал возражать. Острые зубы, гложущие кости, лишили его такой возможности — они вцепились в рёбра так сильно, что пришлось закусить губу, лишь бы не закричать. Волна паники погребла под собой все эмоции, и от спокойствия и рассудительности не осталось и следа. Если бы не присутствие Максвелла, алхимик бы взвыл от охватившего его животного страха. Демон знал, куда бить: забвения Уилсон боялся гораздо больше, чем теней и пауков. — Больно? — сочувственно осведомился Максвелл, материализуя очередную, уже четвёртую сигару. — Смерть ещё мучительней. И куда страшнее. Кстати, — он смахнул упавший на плечо пепел, — у вас меньше часа. Вместе с воздухом лёгкие наполнились кровью — настоящей, не фантомной, и, сжав запястье, Уилсон автоматически отметил: пульс слабеет. Быстро. Неотвратимо. Максвелл не лгал — сжигаемое лихорадкой, тело умирало. «Температура выше сорока двух градусов критична для чело…» — Ладно! — инстинкт самосохранения поборол гордость, и слова вылетели сами собой. — Я тебя слушаю! Чего ты хочешь? Максвелл улыбнулся одними уголками губ и поправил выскользнувшую из петлицы розочку — бережно, будто та была из хрусталя. — Хочу, чтобы вы для начала убрали весь этот бардак, — он словил проносящийся мимо стул и сел на него, закинув ногу на ногу. — Видите ли, очень неудобно разговаривать, когда вокруг столько хлама. Я понимаю, что людям вашего склада хаос — брат родной. Но, пожалуйста, проявите уважение. Далеко не все любят грязь и беспорядок. Если бы не боль в лёгких, разрастающаяся во все стороны, словно перекормленный удобрением сорняк, Уилсон бы наверняка не вытерпел и послал бы Максвелла к чёрту ещё раз. Но, экономя каждый вздох, предпочёл промолчать. Лишь бы не тратить драгоценную энергию. Лишь бы держаться на плаву. — Я не упрекаю вас, — продолжил демон, ни капли не смущённый его молчанием. — Каждый волен быть тем, кем пожелает. В том числе и самовлюбленным грязнулей с суицидальными наклонностями. Но, если уж вы любезно пригласили меня в свой разум, будьте добры — избавьтесь от ментального мусора. Этот хлам ужасно мешает, — он затянулся и выпустил дым из ноздрей, приобретя сходство с китайским драконом. — Если не справитесь, я помогу. — Не надо, — прижатый ко рту платок пропитался кровью, и Уилсон откинул его в сторону к роящимся неподалеку книгам. — Я сам. Максвелл ухмыльнулся, но возражать не стал — потушил сигару о парящий рядом стол и поднялся. Как раз вовремя — стул под ним исчез первым. Следом испарились кружащие над головой фолианты и конспекты. Одним усилием воли Уилсон смёл всё в кучу и разбросал беспорядочно летающие вокруг предметы по углам. Блестящие кровью осколки — в тёмный закуток, детали от радио — в горящую яму, изрисованные формулами чертежи — в материализовавшийся из пустоты шкаф. Тот самый, который он когда-то с боем увёз из родительского дома вместе с красным креслом. — Неплохо, — похвалил демон. — Можно было бы и лучше, но и так сойдёт, — он взял с полки ровно сложенную стопку тетрадей и разгладил их помятые страницы. — Видите, насколько проще искать нужные вам вещи, если все разобрано и систематизировано? Боль в висках не позволила Уилсону ответить, но он согласно кивнул. Думать действительно стало легче, и проклятые фантомы сгинули окончательно и бесповоротно — растворились вместе с бесполезным мусором. Правда, вместе с ними пропали и детские воспоминания. Но эта потеря алхимика не расстроила — среди вполне стандартных воспоминаний о школьных годах таились призраки, о которых хотелось забыть. — А теперь, когда вы сосредоточены и готовы меня слушать, поговорим о, собственно, сделке, — оставив в покое тетради, Максвелл принялся ворошить медицинские справочники. — Успокою сразу: ничего экстраординарного я не попрошу. Всего лишь один предмет. Кое-что, что вам уже не нужно. — Дай угадаю — душа? Смешок Максвелла в царящей вокруг тишине прозвучал оглушительно громко. — И для чего мне, по-вашему, такое счастье? Колдовские зелья готовить? Или с чертями в аду торговать? — в голосе демона засквозили непривычные нотки веселья. — Нет, Хиггсбери, мне ваша душа ни к чему. Тем более, что формально она и так принадлежит мне. Хотя, подозреваю, много кто пожелал бы оспорить это право, — он красноречиво посмотрел себе под ноги. — Но не суть. Мне не нужна ваша душа, мне нужна книжка. Самая обычная книжка. Желательно красного цвета. — Какая именно? — предыдущая сделка научила Уилсона уточнять детали. — Ещё не выяснил, — Максвелл пожал плечами, изучая корешки томов на полках. — Хотя погодите-ка… — он подцепил ногтем стоящую у самого края книгу и, вытащив её, открыл посредине — там, где вместо закладки лежал засушенный лист клёна. Хрупкие страницы едва не рассыпались в пыль от его прикосновения, но демона это не остановило — положив книгу на колени, он щёлкнул пальцами, как заправский фокусник, и пожелтевшая от времени бумага тут же превратилась в белое глянцевое полотно. Выцветшие строчки потемнели, а расплывшиеся от влаги чертежи вновь стали чёткими и разборчивыми. Будто их нарисовали совсем недавно — минуту назад. Поражённый, Уилсон попятился. Шершавую, испещрённую формулами обложку он узнал бы из тысячи. Как и маленькие алые буковки, сплетенные в причудливую гирлянду слов. Мать потратила не один месяц, пытаясь заставить его писать крупнее и аккуратней. Но не преуспела — заполнив десяток тетрадей каллиграфически-ровными строчками, он вернулся к привычным завитушкам. И в память о выигранной войне оставил на обложке своего дневника — тогда ещё нового, тощего — издевательскую надпись «Ad impossibilia nemo tenetur»[3]. Спустя годы буквы слегка посветлели, но читались по-прежнему хорошо. — Это же… Это же мой дневник, — собственный голос показался алхимику шуршанием сухой травы. — Я сжёг его. Ещё дома. — «Сжёг»? — Максвелл сдул с обложки пыль и, проведя по ней тыльной стороной ладони, убрал закрывающую цитату кляксу. — Зачем? Уилсон опустил взгляд. Он скорее отрубил бы себе руку, чем признался бы в том, что сжёг дневник из-за глупого суеверия. Давно, ещё в детстве, кто-то в шутку сказал ему, что заполнять страницы нужно экономней — чтобы вся жизнь уместилась на хрустящих, пахнущих чернилами листах. И эта неосторожная фраза въелась в память так крепко, что после двадцати лет непрерывных записей алхимик без малейших сомнений кинул дневник в огонь, как только страниц осталось всего две. Среди научных заметок стало появляться чересчур много написанной чужим почерком отсебятины. — Ладно, неважно, — не дождавшись ответа, демон подбросил дневник, и тот повис в воздухе. — Это всё равно не подлинная книга, просто ваши воспоминания о ней. Проекция того дневника, что вы сожгли. У меня тоже есть подобный… кхм… талмуд. Правда, не такой безопасный, — он вынул лежащий между страниц кленовый лист и задумчиво покрутил его в руках. — Надо же. От настоящего не отличить. Внезапно возникший холод змеей прополз по позвоночнику, и, Уилсон, поёжившись, застегнул верхнюю пуговицу рубашки. — Зачем тебе мой дневник? — Любопытство, — хмыкнул Максвелл. — Верите или нет, мне совершенно нечего читать на досуге. — Но это ведь проекция. Ты не сможешь забрать её в реальный мир. Лицо демона — беспристрастное, лишённое эмоций — расколола похожая на трещину улыбка, а сам он подобрался, как пантера перед прыжком. Хладнокровный, ядовито-насмешливый, сейчас он больше, чем когда-либо, напоминал коварного змия-искусителя. И с каждой секундой эта схожесть становилась всё заметней. — А мне это и не нужно, — Максвелл положил лист обратно на место закладки и разгладил помявшуюся бумагу. — Меня не интересует материальная часть. Только сентиментальная. Скрытые внутри эмоции: разочарование, злость, отчаяние… — он перевернул страницу дневника и, зажмурившись, как довольный кот, погладил её пальцем. — Да, пожалуй, это подойдёт. Ментальная связь просто отличная. Даже возиться не придётся. — Ментальная связь? — переспросил Уилсон. — Что ты имеешь в… Он не договорил. Пробормотав что-то на незнакомом, похожем на латынь языке, Максвелл резко взмахнул рукой, и обложка дневника — и без того неровная, рассохшаяся — покрылась трещинами. Листы скукожились словно от огня, а алая краска рекой потекла со страниц. Уилсон не успел ни отскочить в сторону, ни схватиться за нож — горячие и густые, как кровь, чернила нахлынули на него волной. Задохнувшись, он отчаянно забарахтался, чтобы выплыть на поверхность. Но, зацепившись штаниной за острые пики вытянувшихся букв, пошёл ко дну. Плечи тут же опутала паутина — тонкие линии чертежей, и, дёрнувшись, Уилсон намертво прилип спиной к выросшим до гигантских размеров страницам. Дневник поймал его, приковав к своим исписанным формулам листам. — Не бултыхайтесь, — голос Максвелла долетел до Уилсона откуда-то издалека. — Только хуже сделаете. Лучше расслабьтесь и наслаждайтесь вечностью. Вы здесь надолго. — Выпусти меня! — чернильные нити сдавили грудную клетку, вытеснив остатки кислорода, и в глазах потемнело. — Сейчас же! — Я бы предпочёл убить вас, — продолжил демон, по-видимому, не слыша его криков. Или не желая слышать. — Но, к несчастью для нас обоих, тени ограничили мои возможности. Так что... Придётся вам остаться здесь на пару-тройку столетий. Или тысячелетий. Это уж как повезёт, — он помедлил. — Будь у меня возможность, я бы поступил иначе. Но увы. Я должен быть уверен в том, что вы не пойдёте дальше этого мира. Жадно хватая воздух ртом, Уилсон сжал руку в кулак, чтобы удержать рвущийся наружу гнев, и попытался представить дневник рассыпающимся. Безуспешно. Паутина обвила его ещё сильнее, не позволив и шевельнуться. Он больше не контролировал своё сознание. Мир тонул в темноте, звуки — биение собственного сердца и раскаты грома где-то снаружи — затихали. Уилсон погружался в бушующее чернильное море всё глубже. Последним, что он услышал перед тем, как отключиться, был далекий смешок Максвелла. До обидного знакомый, похожий на аккорд фисгармонии.