Милосердие

Сознание вернулось не сразу. Сначала он услышал журчание воды и шелест листьев, затем почувствовал обжигающий кожу мороз. В горло тут же впились острые иголки, и перед глазами, сменяя друг друга, заплясали кадры кинофильма. Ошеломлённый и растерянный, он и подняться толком не смог — волна боли сбила его с ног, заставив бессильно растянуться на земле. Виски сжало ледяным обручем, и где-то неподалёку, откликаясь на шёпот, зашипели пауки. Не так, как обычно. Громко и противно. Словно кто-то невидимый провёл ногтём по стеклу. — Ч-ч-чёрт… — приподнявшись на локте, он беспомощно оглянулся и несколько раз моргнул, чтобы разогнать застилающую горизонт дымку. Не слишком помогло. Туман никуда не исчез, наоборот, стал плотнее. — Что случилось? Где я? Взгляд скользнул по выжженной, похожей на плешь поляне и задержался на стоящей возле ягодного куста свинье. Закашлявшись, он попытался позвать её, но вместо этого вдруг, неожиданно для самого себя, хрюкнул. Сознание вспыхнуло, как фейерверк, и мысли устроили хоровод. Старый особняк, жуткие монстры, агрессивно-красное привидение, сгоревшая свиная деревня… От быстрой смены картинок замутило — пришлось хвататься за ветки, чтобы не упасть и не отключиться. Ещё одного обморока он бы не пережил. Что-то не так. Он понял это сразу, отметив, что стоять прямо стало гораздо сложнее. Но в полной мере осознал лишь теперь, когда грязно-серая пелена немного рассеялась. Пальцы. Они будто склеились, превратились в однородную массу. — Звёзды и атомы! — удержаться от ругательства удалось лишь чудом. Потрясённый, он едва не нарушил данное себе обещание не опускаться до брани. Чересчур страшная догадка пришла в голову. — Это какой-то абсурд! Сейчас я зажмурюсь, посчитаю до десяти, и всё будет в порядке. Главное, не паниковать. Не паниковать! Отставить панику! Ну же! — жадно глотнув воздух, он опустился на проклёвывающуюся из-под земли траву и до боли стиснул зубы. — Так. Успокоиться! Надо успокоиться. Я… Чёрт! Кто я? Когда-то он точно знал ответ, но сейчас, задумавшись, не сумел и слова выдавить. То, что прежде было высечено в памяти, исчезло и сгладилось — он забыл абсолютно всё. Куда уходит солнце? Почему сосны зелёные? Где край мира? П. Он помнил, что одно из имён содержало это букву. Первое? Второе? Фамилия? Он не знал. Отчаянно жмурился, грыз губу, но чем больше старался найти себя, тем отчётливее понимал — он потерялся. Его разум располовинили, словно грязевого червяка. Что-то держит его между мирами, мешая прийти в себя, и он не может вернуться в своё тело. Хрупкое и тощее, а не нескладное и громоздкое. Кисти и предплечья изуродованы ожогами, на скуле — шрам от скальпеля, на спине — неровные следы когтей. Лучше не вспоминать чьих. — Так. Давай думать вместе, — вздохнув, он обратился ко второй, незнакомой и испуганной, части разума. — Нас двое, верно? Значит, кто-то из нас не на своём месте. Судя по всему, это я. Хотя бы потому, что не ранен. Чёрт знает, что произошло и где я нахожусь, но я точно… совершенно точно помню, что меня сильно потрепали пауки. Из этого следует… что из этого следует? Прежде его мозг работал быстро. Теперь же напоминал заржавевший механизм: медленный и скрипучий. Зрение тоже подводило — он видел всё расплывчато и нечётко, будто сквозь толщу воды. Нормально функционировал только слух. Да и тот периодически сбоил, искажая звуки. — Слушай, может, мы с тобой… Второй — так он решил про себя называть незнакомца — не позволил договорить, свернув к разветвляющейся дорожке. Сбил плечом заиндевевшие ягоды, ударился боком о дерево и, хрюкая, заковылял в сторону виднеющейся вдали деревни. Так неловко и неуклюже, что на мгновение стало противно — Второй походил на медведя, искусанного пчёлами. Ни грации, ни изящества. Он даже шагал нелепо: переваливался с ноги на ногу, спотыкался, падал. И, цепляясь за ветки, всё чаще разваливался посреди дороги бесформенной грудой мяса. — Остановись! Не спеши! — уговоры на Второго не действовали. Тот не желал ничего слушать, продолжал идти вперёд с упорством заводной игрушки. — Да не торопись же ты так! — по мере того как они приближались к деревне, туман вокруг становился всё плотнее. — Я знаю, что ты меня боишься, но я ничего тебе не сделаю! Клянусь! Хочешь, не буду ничего трогать? Хочешь, заткнусь? Но, пожалуйста, прошу… Он замолк на полуслове. Нет. Не может быть. Ради всего святого! Посреди дороги, в паре футов от заболоченного озерца, лежало его собственное тело. Исцарапанные руки, месиво из крови и грязи на боку, продолговатые ссадины… Двойник выглядел ужасно. Израненный и слабый, он почти не дышал, однако из последних сил тянулся к воде, пытаясь достать до неё окровавленными пальцами. На бледном лице застывало выражение упрямства и злости, спёкшиеся губы неслышно шептали чьё-то имя. Он явно не соображал что делает — действовал машинально. «Бок необходимо промыть. К чёрту лихорадку, к чёрту Максвелла. Температура спадёт, если мороз усилится. Главное, потом развести костёр. И забинтовать… обязательно забинтовать бок», — мысли двойника звучали звонко и отчётливо. Как звук разбивающегося стекла. Он слышал их, и от этого медленно, но верно сходил с ума. Броня из скепсиса и рационализма трещала по швам, он не мог поверить в то, что видит самого себя. Уничтоженного. Разбитого. Жалкого. — Нет… — как Второй ни старался его удержать, он снова забрал контроль, заставляя их подойти ближе. — Этого не может быть! Как такое вообще возможно? Второй не ответил, но отвёл взгляд, не разрешая рассмотреть раны. Он боялся. Не за себя — за распростёртого на земле человека. Топтался на месте, силился отойти подальше. Вёл себя, как птица, отводящая охотника от гнезда. Почему? Он не знал. Подозревал: Уилсон Персиваль — вот она, та ненавистная П! — Хиггсбери до разговоров со свиньями не опускался. Второму что-то было нужно от него. Свиньям всегда что-то нужно. В этом они схожи с людьми. — Нам надо… — на этот раз совладать с чужим разумом оказалось непросто. — Нам надо перетащить меня… в смысле, его. Промыть рану и стянуть края, — от осознания того, что он повторяет мысли двойника, в груди что-то неприятно защемило. — Не знаю, как это сделать с твоими копытами, но выбор у нас невелик. Вода здесь, вроде, нормальная, значит… Договорить он не смог. Из-за кустов послышался лай гончих, и воздух вокруг буквально взорвался воем и хрюканьем. Они со Вторым и отойти не успели — сразу упали в траву, примятые косматой тушей. Перемахнув через ягодный куст, гончая легко сбила их с ног и тут же, не давая опомниться, вгрызлась в плечо. Горячее смрадное дыхание обожгло щёки, на кожу жарко закапала слюна, и держаться на плаву вдруг стало невероятно сложно. На секунду он почти отключился, скользнув навстречу вязкой тьме. «Вот и конец. Смерть всегда найдёт тебя, Хиггсбери. Где бы ты ни прятался». Ответить он не сумел — Второй выдернул его из беспамятства, жалобно хрюкнув. Пришлось перехватывать контроль и до предела напрягать мышцы, чтобы тварь не добралась до сонной артерии. Хозяин тела не возражал, лишь испуганно всхлипывал, когда гончая кусала особо сильно. Неловкий и неповоротливый, драться он явно не умел — мог разве что слепо молотить руками по воздуху, надеясь попасть по врагу. — Ну всё! Хватит! — воевать со Вторым было ещё сложнее, чем с гончей. Паникуя, тот мешал сосредоточиться и издавал по-настоящему пугающие звуки. Нечто среднее между воплем и плачем. — Пожалуйста, свинка! Хорошая, маленькая… чёрт бы тебя побрал, свинка! — хоть тварь рвала на части чужое тело, боль он ощущал наравне с «соседом». Двойник же, неподвижно лежащий у озера, только усиливал неприятные ощущения. Будто живой транзистор. — Да хватит уже! От злости он чуть не взвыл. Ударил гончую локтём, немного приподнялся, но встать не смог — тварь пригвоздила его к земле, не позволяя пошевелиться. Отпускать добычу она не желала, продолжая вдавливать в грязь, вгрызаясь в пульсирующую мякоть. «Свинья. Ты делишь разум с чёртовой свиньёй! Очнись, дружище, это уже чересчур! Даже для этого вывернутого наизнанку мира. Сдайся! Просто. Чёрт. Тебя. Дери. Сдайся». От знакомого голоса он на мгновение впал в ступор. Сумел справиться с волной ужаса лишь силой воли: зажмурился, сделал глубокий вдох и, заставив себя успокоиться, сосредоточился на гончей. Что бы ни случилось, как бы ни разъединилось сознание, он по-прежнему чувствовал себя Хиггсбери. Не самим Уилсоном, но… какой-то его частью? Той частью, что всегда сдерживала буйный характер, не разрешая ринуться навстречу безумию. Той частью, что всегда скрывалась где-то внутри, за стеной из комплексов и обид. — Ты для меня ничто, псина! — собрав оставшиеся силы, он упёрся ногой в косматый бок и оттолкнул гончую. И тут же, прежде чем тварь успела перегруппироваться, наотмашь саданул её по белёсым глазам. На многое не рассчитывал, но попал на удивление хорошо: на траву ало закапала кровь, и собака, взвыв, слепо куснула воздух. Второго шанса он ей не дал. Повалил на землю и несколько бесконечно долгих минут тупо молотил подрагивающую тушу, искренне надеясь, что никто не остановит его и не помешает завершить начатое. Не остановили. Свинья впала в панику и уже не пыталась вмешаться, двойник — или скорее оригинал? — лежал без движения. Если бы не бьющаяся под кожей жилка, можно было бы решить, что он уже умер. Слишком уж быстро пропитывались кровью грубые повязки. — Нет-нет! — отбросив труп собаки, он метнулся к двойнику и бережно перевернул его лицом вверх. Поморщился от боли в солнечном сплетении, отвернулся, но совладать с собой сумел. Рванул неподатливую ткань рубашки и, обнажив тощую, неровно вздымающуюся грудь, мельком осмотрел раны. От увиденного стало дурно. Инфекция уже проникла в кровь — изодранный бок выглядел не просто плохо — ужасающе. Воспалённые края, налёт гноя… Кожа казалась анормально горячей, вокруг раны лучиками собирались чёрные прожилки. Конец. Определённо, конец. — Пресвятая наука… — выдохнув, он закрыл глаза и бессильно опустился рядом. — И что делать, Второй? Что мне, чёрт побери, делать? Я не умею играть по правилам этого мира. И не хочу! Не хочу по ним играть! За что мне эти испытания? Неужели, — голос дрогнул, став похожим на треск разбивающейся пробирки, — неужели я всё это заслужил? Второй промолчал, но где-то на периферии сознания проскользнуло короткое, как вспышка: «Мне жаль». И от этого невысказанного сочувствия вдруг захотелось смеяться. Свинья! Бессловесная свинья жалеет незнакомого ей человека! Абсурд. Он не позволил себе бездействовать. Рывком поднялся, услышав в кустах шум борьбы; кое-как поправил сползшие повязки — толку от них, если умираешь от сепсиса? — и с молчаливого согласия Второго прикрыл худые плечи двойника рубашкой. Думать о том, сколько ему осталось, не хотелось: он и так знал, что обречён. Недаром тени выдернули его из умирающего тела. Наверняка понимали, что долго ему не продержаться. — Стоп, — несмотря на то, что лай стал громче, он никак не отреагировал на появившихся на горизонте гончих, разрешая Второму забрать контроль. — А может… Может, ещё не всё потеряно? Амулет. Точно! Ну я дурак! — он чуть ли не впервые в жизни признал свою ошибку. — Можно заручиться твоей поддержкой? Мы незнакомы, но… Да. Он не услышал, просто почувствовал это. И довольно улыбнулся, боясь спугнуть удачу. Хоть Второй и не обладал острым разумом, мысли он читал поразительно легко. И откликался почти сразу. Пусть и не всегда охотно. Уже за одно это его стоило поблагодарить. Не будь вокруг столько гончих. Осознание собственной ошибки пришло слишком поздно. Несколько собак, более крупных и поджарых, выскочили из-за кустов почти одновременно: он не смог ни отойти, ни атаковать первым. Успел лишь заслонить собой умирающего двойника. Недостаточно быстро.

***

Туман укрывал землю саваном. Сквозь серую пелену проглядывали чёрные деревья, где-то вдалеке жалобно выла гончая. Сырость пробирала до костей: как бы Пеппер ни топтался на месте, согреться не мог. Лёгкие словно покрылись инеем изнутри — каждый вдох царапал глотку и отдавался болью где-то в груди, меж помятых рёбер. Дышать было тяжело, идти по промёрзшей дороге и того сложнее. Пеппер едва не падал, поскальзываясь и теряя равновесие. Если бы не Перси — так назвал себя голос, поселившийся в его голове, — наверняка бы покалечился. Чересчур уж хрупкими вдруг оказались кости. Как стекло. Перси молчал. И Пеппер, напуганный вторжением в свой разум, молчал вместе с ним. Понимал: что бы он ни сказал, всё будет неуместно. Его мозгов хватало, чтобы осознать: Перси и чужак — одно целое. Одинаковые интонации, схожее мышление… Не хотелось даже представлять, каких титанических сил стоит держать себя в руках, видя собственное умирающее тело со стороны. Пару раз он собирался заговорить, но всё время одёргивал себя. Присутствие человека не смущало, однако свинцово-тяжёлая тишина мешала сложить слова-кубики воедино. Потерянный и несчастный, Пеппер мог разве что перебирать чужие воспоминания, надеясь, что непрошеный гость не станет одёргивать его и позволит познакомиться поближе. Пусть и заочно. Он не одёргивал. Но вёл себя не слишком дружелюбно. Закрывшись, будто устрица, упрямо мерял выжженную поляну шагами. Молча шёл вперёд, отмахивался от вопросов, как от назойливых мух… Снова и снова забирал контроль. Пеппер мог его понять, однако всё равно чувствовал жгучую обиду, вспоминая, как долго и самоотверженно защищал раненого чужака. Этот труд стоил благодарности. Хоть какой-нибудь. Но забравший его тело Перси так не думал. Он, казалось, вообще ни о чём не думал. Его мысли походили на мотыльков: такие же невесомые и прозрачные; он оживал лишь во время сражений. В остальное же время выглядел подавленным и неразговорчивым. Ещё более неразговорчивым, чем настоящий Уилсон. — Гордыня, — когда Перси, наконец, произнёс это слово, Пеппер уже перестал ждать его внимания, переключившись на размышления о внезапно наступившей зиме. — По-видимому, тебе это тоже свойственно. Это странно. Я думал, свиньи более примитивные существа, — голос звучал немного по-другому, более звонко. — Не хочу надоедать тебе моралью, я вообще не моралист, но не надо поддаваться этому чувству. Вавилонская башня, Титаник… Чем выше заберёшься, тем больнее падать. Оно того не стоит. «Титаник»? Пеппер не успел спросить, чужак ответил быстрее. — Ну, знаешь, борьба человека и высшей силы, — он замолчал на мгновение. — Титаны… те, кто бросили вызов богам. Помнишь Прометея? Хотя откуда… Ты же свинья. В смысле, — на секунду в воздухе повисло тяжёлое молчание, — я не хотел тебя обидеть. Просто констатировал факт. Не думаю, что у вас тут много школ или университетов. Да и вряд ли этот ад имеет что-то общее с моим миром. Никаких богов, никаких прометеев. Одни тени. Пеппер кивнул, понимая, что человек почувствует это движение. И машинально, неожиданно для себя отметил: хоть Перси и имеет отношение к раненому чужаку, что-то в его мыслях кажется неправильным. Что именно, он не догадывался, но подозревал — Перси и Уилсон не идентичны. Кто-то из них оригинал, а кто-то отражение. Расплывчатое и неясное. Такое, каким и полагается быть тени. — Титаником называли корабль, — Перси продолжил говорить, несмотря на то, что гончие подобрались совсем близко. — Символ эпохи. Он должен был стать великим триумфом, а стал великой трагедией. Самый большой. Самый красивый. Самый величественный. Ты бы его видел! Я завидовал, действительно завидовал тем, кто его создал. Они творили историю, а я… ну, я работал в другой области, — он хмыкнул с иронией, почти грустно. — Только подумай: шестнадцать водонепроницаемых отсеков, надёжные поперечные перебранки… Титаник просто не мог затонуть. Но всё же затонул. Столкнулся с айсбергом и пошёл на дно. Тысячи жертв, пошатнувшаяся вера в будущее… — очередной вздох прозвучал почти неслышно. — Иногда мне кажется, лучше бы его вообще не строили. Или хотя бы назвали по-другому. Может, титаны и бросили вызов богам, они проиграли. Не стоило называть в их честь корабль. По крайней мере, такой. Отмахнувшись от подкравшейся сзади гончей, Пеппер задумчиво наморщил лоб. Речь человека напомнила ему бусы: слова вместо бисерин и идея вместо нити; пришлось прикладывать усилия, чтобы осознать сказанное. Совершенно непохожий на существ из теневого мира, чужак принёс с собой частичку своей реальности — слушать его было волнительно и страшно одновременно. Порой казалось, они знакомы целую вечность. А порой, что впервые увиделись. И уже возненавидели друг друга. Если бы не гончие, подбирающиеся со всех сторон, он расспросил бы человека о другом мире. О «Титанике». О богах. О Прометее. Но из-за врагов, стекающихся к полянке нескончаемым чёрным потоком, задать вопрос так и не решился. Чересчур много вокруг вертелось монстров — он боялся снова подвести того, второго чужака, чьи отчаянные попытки дотянуться до воды заставляли сердце сжиматься от жалости и снисхождения. Одна удачная атака уже почти оборвала жизнь человека, ещё одна добила бы его наверняка. Не будь тени начеку. Им хватило двух минут, чтобы запустить остановившееся сердце. Просочившись сквозь кожу, они растеклись по почерневшим венам и собрались в грудной клетке, за решёткой из сизых рёбер. Секунду ничего не происходило, но потом… Что произошло потом, Пеппер не помнил — чужой голос вдруг замолк, и думать стало невероятно сложно. Он почти потерял сознание. А когда очнулся, с ужасом осознал: часть воспоминаний исчезла без следа. После разговора с демоном голова болит нестерпимо сильно. Плечи зудят, ноги подкашиваются, а в горле, воспалённом и сухом, застывает ватный комок. Глаза слезятся, и мир вокруг расплывается, как невысохшая акварель. От буравящих виски слов почти физически плохо. Их слишком много. Так невыносимо много, что череп трещит от давления. Кажется, что трещит. В нескончаемом гуле слышно просьбу — или приказ? — исчезнуть. Ненадолго, на полчаса. Он сопротивляется, понимая, чей голос слышит, но, в конце концов, сдаётся. И уходит. Уходит прочь от умирающего чужака, хоть и знает: ничем хорошим диалог с демоном не закончится. Надеется, что человеку хватит сил противостоять врагу. Надеется напрасно. И сам осознает это. Когда он возвращается, натыкается на пустую стеклянную ёмкость. И огорошенный страшной догадкой боится взглянуть на чужака. Думает, что своим бездействием убил его. Что позволил демону взять верх. К счастью, раненый делает вздох — короткий, слабый — и тихо бормочет себе что-то под нос. Цифры. Обратный отсчёт. Три. Два. Один. Тени не справляются. Стараются, но их сил недостаточно — они похожи на матросов, ложками выплёскивающих воду из дырявой лодки. Такие же отчаявшиеся, такие же растерянные. Не могут спасти — только почем зря дёргают раненого. Пара минут бодрствования. Отсчёт. Остановка. И так по кругу. Раз двадцать, не меньше. Тогда и появляется Перси. Щёлк! Острые зубы клацнули в дюйме от шеи, и Пеппер, спохватившись, забрал контроль над телом. Как раз вовремя. Задумавшись, Перси перестал отталкивать тварей, и те, воспользовавшись его замешательством, подобралась к озерцу. Пришлось отбрасывать их назад, скуля от боли в прокушенном плече. — Моя устать! — увлечённый боем, он и не заметил, как Перси исчез. Оглянулся, перебил хребет очередной твари и замер, видя, как раненый чужак жадно ловит воздух ртом, задыхаясь. — Нет! Твоя не умирать! Напрасно. Прежде чем он успел что-либо сделать, по телу человека прошла дрожь, и тот, выгнувшись дугой, затих. Черты лица заострились, губы посинели, а конвульсивно сжатые пальцы, наконец, расслабились. Тени и вмешиваться не стали — замерли неподалёку, не решаясь приблизиться. Пару секунд ничего не делали, а потом, будто одумавшись, попытались оживить раненого. Безуспешно. Требовался фокус. Амулет, красный кристалл… или страшная книга, снящаяся в кошмарах. Кодекс Умбра. — Пять минут, — голос Перси прозвучал на удивление спокойно. — У тебя пять минут, Второй. В лучшем случае — шесть-семь. В условиях гипотермии время клинической смерти увеличивается, но… не думаю, что в моем состоянии можно на что-то рассчитывать. Кислородное голодание наступит быстро, — он замолчал, и Пеппер вдруг неожиданно почувствовал страх. Не свой. Чужой. — Возле тотема зарыт амулет. Тебе придётся добраться до него за сорок секунд, не больше. Наденешь его мне на шею. И поранишь чем-то кожу. Так, чтобы хотя бы капля попала на кристалл. Иначе не сработает. Там… возле тотема… — мысли стали совсем тусклыми и неясными, — спрятан цветок… Не… трогай его… даже… не… Короткий вздох заглушил его, и Пеппер, в панике заметавшись, не услышал заключительную часть. Понял лишь то, что времени у него критически мало, что где-то закопан амулет, и что на всё про всё — включая расправу с гончими — всего пять минут. А то и меньше. Бросившись напролом, он раздвинул кусты, чтобы добежать до деревни, и тут же застыл, в ужасе глядя на дымящиеся руины. Позволил себе испуганный хрюк, немного попятился, но назад не побежал. Даже не остановился — наоборот, заставил себя идти вперёд, не обращая внимания на смятение и панику. Что бы ни произошло в деревне, он не мог оставить человека без помощи. Из-за безысходности — кому ты нужен без дома и имени; и из милосердия — что бы ни совершил чужак, после стольких смертей и оживлений он заслуживал шанса. Все заслуживали. Затихающий лай гончих напомнил о времени. Нервно оглянувшись, Пеппер подбежал к тотему и принялся раскапывать промёрзшую землю. Из-под копыт полетели комки грязи, в воздухе отчётливо запахло мертвечиной. Оглушённый резким запахом, он даже копать перестал, однако сразу взял себя в руки — подводить чужака по-прежнему не хотелось. Сорок секунд пролетели, как одна. Под толстым слоем грязи блеснуло золото, и из-под неровных корней выглянул амулет. Треснутый посредине, старый и помятый, он показался знакомым — Пеппер видел его на девочке, бывавшей в деревне. Из лопнувшего кристалла тогда сочилась тёмная жижа, а меж звеньев цепочки явственно угадывались очертания личинок. Теперь же амулет выглядел иначе — его украшали ветки и маленькие косточки. Слишком мелкие, чтобы принадлежать свинье или человеку. Слишком крупные, чтобы быть птичьими. «Вот почему Уилсон так и не использовал его, — вкрадчивый голос заставил вздрогнуть и попятиться. — Амулет ненадёжен и, откровенно говоря, кажется опасным. Не стоит его трогать. В смысле… ты же не хочешь снова стать причиной гибели деревни, Пеппер? Уверен, что не хочешь. Так что положи амулет. Жизнь одного человека не стоит целого мира» Демон. Пеппер узнал его сразу, но отступать не стал. Для себя уже давно решил, на чьей стороне воюет, и менять своё решение не собирался. Понимал: он всего лишь инструмент, его используют в своих целях. Чужак хотя бы не просил никого убивать, демон же… демон явно вёл нечестную игру. И подыгрывать ему не было ни сил, ни желания. — Моя разобраться сам! — отмахнувшись от предупреждения, он осторожно вытащил амулет и удивлённо застыл на месте. В вырытой ямке лежал не только амулет и цветок, но и красная металлическая штуковина, полусгнившая книжка и несколько слипшихся тряпочек, резиновых наощупь. Вещи, которые прежде принадлежали останавливавшимся в деревне чужакам. Вещи, которые никогда не достались бы Уилсону законным путём. — Моя не… моя не понимать… От внезапного открытия стало не по себе, но останавливаться он не рискнул — боялся не уложиться в данный ему срок. Часы в голове застучали, как сумасшедшие, и перед глазами яркими пятнами заплясали неизвестные слова. Ошарашенный, он едва смог подняться и побежать к озеру, молясь всем известным ему богам, чтобы гончие не обогнали его. Сердитый лай на минуту затих, однако тут же зазвучал с новой силой — твари собрались вместе, намереваясь снова напасть. Пробежав несколько дымящихся домов, Пеппер еле успел прошмыгнуть мимо них. — Ваша валить! — от наносимых ударов заболели предплечья. На мгновение он почти отключился, отбиваясь от бегущих со всех сторон врагов. Наклонился, пытаясь надеть на шею мёртвого человека амулет, но сразу резко поднялся. С амулетом происходило что-то неладное. Тени внутри бились о стенки и вопили сотнями голосов, на чётко очерченных гранях проступали чьи-то лица. До боли знакомые и пугающе чужие одновременно. Оправа грелась и трещала, цепочка грозила рассыпаться в пыль. Приходилось придерживать её, отбиваясь от врагов и следя за растекающимися вокруг кошмарами. Кому бы раньше ни принадлежал амулет, сейчас он буквально разваливался на части. Выскальзывал из рук, горел ярким огнём и, раскаляясь добела, клеймил кожу какими-то странными знаками. Раздражающе мелкими и непонятными. Бороться с желанием зашвырнуть его в кусты становилось всё сложнее. Амулет казался живым, и, сжимая камень, Пеппер отчётливо слышал биение сердца. Сбивчивое. Торопливое. Это пугало. Ещё больше пугало то, что сквозь алые стенки кристалла на него смотрела маленькая светловолосая девочка. А часы в голове отсчитывали последние секунды. Три. Два. Один. Он слишком поздно понял, чем Перси отличался от Уилсона.