Милосердие

В тронном зале было теплее, чем обычно. Вода с висящих под потолком сталактитов капала на пол раскалённым серебром, ледяные наросты на стенах истончались и плавились. Нерушимыми оставались только колонны. Построенные тенями из гранита и костей, они не разрушались ни от высоких температур, ни от землетрясения — стояли так, будто их подпирала сотня титанов. Лишь изредка, когда разбушевавшиеся кошмары грызли подножье трона, слабо подрагивали и осыпались пылью. Но держались. И во время мощнейшего пожара, и во время подземных толчков. Даже не покрылись трещинами, немного закоптились и всё. Ненавистный граммофон пострадал больше. С него облезла краска, и на разбухшем от влаги дереве, словно вены, вздулись чёрные прожилки. Зато рупор уцелел, да и механизм не повредился — хрипя, как простуженный, граммофон по-прежнему издавал звуки. Менее звонкие и мелодичные, но всё ещё громкие. Хоть уже и не такие раздражающие. — Это не самая эффективная пытка, знаете ли, — несмотря на то, что голос противно дребезжал, резонируя в пропахшем дымом помещении, Максвелл ничем не выдавал своих эмоций. Вёл себя ещё более отстранённо, чем раньше. — В смысле, мы давно выяснили, что одной музыкой меня не проймёшь. Так, может, стоит попробовать что-нибудь другое? Ну там битьё пяток бамбуковой палкой, железную деву… О! Или растягивание на дыбе. Хотя, — смех в тишине звучал глухо, как кашель, — с моим-то ростом телеса особо не порастягиваешь, хе-хе. Однако можно попробовать. А то здесь уже скучновато. От наигранного веселья становилось не по себе. Дезориентированный после восстановления, он соображал совсем не так быстро, как хотелось бы, и всерьёз опасался выпадов теней. Те и без того чересчур внимательно приглядывались к нему, пытаясь понять, что изменилось после несчастного случая с дневником. Могли догадаться. Но, к счастью, не догадывались. Хотя он не сомневался: ещё пара-тройка часов и выяснят. Обязательно выяснят, что не так, препарировав сознание и вывернув наружу мышцы. И тогда шути не шути, а отвечать придётся. Причём за двоих. — Повторяю в сотый раз, — хоть Наблюдатель молчал, стоя за спинкой трона, Максвелл старался действовать на упреждение. Отвечал на вопросы, прежде чем их задавали; никак не препятствовал ощупывающим разум кошмарам — наоборот, изображал послушную марионетку, внутренне содрогаясь от ненависти. — Наше маленькое приключение окончилось ничем. Вы оживили Уилсона, и меня сразу выдернуло наружу. Ничего интересного, ничего стоящего. Не нужно мучать ни меня, ни мальчишку. Всё равно своего не добьётесь. Ложь. Отвратительная гнусная ложь, однако теням об этом знать необязательно. Пусть и дальше тешатся своим неведением, плетя паутину из снов и несбывшихся мечтаний. Его этим уже не проведёшь. Он помнит, чего стоят секретные знания. — Не надо строить из себя святую наивность, — когда Наблюдатель, наконец, подал голос, он и сам почти уверовал в свой обман. Настолько убедительным тот казался после пережитого ужаса. — Мы в курсе, что произошло. И ты… — змеино-спокойная речь превратила уютную тишину в зловещее шипение, — ты врёшь нам. Зачем? Неужели проникся любовью к расходному материалу? После стольких месяцев ненависти? Забавно, — холодные пальцы прикоснулись к лицу, изучая. — В любом случае… не стоит, право не стоит, подыгрывать нам. Мы сами можем справиться. Это не так уж сложно — сделать из кого-то безвольную игрушку. Он криво улыбнулся, стиснув руку в кулак. Да, несложно. Немного монстров, толика ночных кошмаров, и всё — несчастная марионетка на грани. Вот только он не марионетка. А значит, его так просто к безумию не подтолкнёшь. Нужно время. А времени у теней нет, и они это отлично понимают. Даже Уилсон инстинктивно торопится, хоть и сам толком не знает куда. Предчувствует бурю? — Послушайте, — в этот раз привычная вежливость, щит и опора, далась с огромным трудом. — Мне плевать, как вы собираетесь воплощать свой план в жизнь. У меня своя тактика, у вас своя. Да, я смухлевал, проведя тёмный ритуал, но ведь и вы нарушили условия. Посему… посему прошу забыть о взаимных обвинениях. С Хиггсбери ничего плохого не случилось. А раз ничего плохого не случилось, то и ко мне претензий быть не должно. Всё в полном порядке, — эту ложь он выплюнул машинально. Слишком уж явно Уилсон сходил с ума. Так явно, что это заметила и тупая свинья. Кошмары же… кошмары почему-то не встревожились, решив, что всё правильно и естественно. Не стоило их разочаровывать. Всё не так, как должно быть. Всё вовсе не в порядке. Он осознавал это, но сделать ничего не мог. В висках гулко стучала кровь, на предплечьях горели огнём возникшие из ниоткуда шрамы, и спина болела, как после оживления. Закрывая глаза, он отчётливо видел то, чего видеть не должен: болото, молочно-белый саван Абигейл, тянущиеся к горлу Уилсона шипастые щупальца… Видел и холодел от страха, всматриваясь в мутную, покрывающуюся рябью жижу. Что-то менялось, и это что-то сидело в глубине души, будто стерегущий сокровища дракон. Как бы он ни пытался вытащить это наружу, всё время натыкался на невидимую преграду. Преграду, появившуюся после возвращения в теневой мир. «Показалось, что потерял что-то важное», — сказал Уилсон там, в созданном больной фантазией доме, и не ошибся. И вправду потерял. Случайно расколол свою личность на пару мелких, похожих на осколки кусочков. Один — о, ирония! — достался свинье, второй… Что ж, второй «кусочек» достался тому, кто находился в эпицентре бури. Кукловод всегда в ответе за свои игрушки. Пришлось ответить и ему. — Хотите, чтобы я снова начал колдовать? — он знал, что никогда уже не решится проводить ритуалы, но блефовал по-прежнему уверенно. — Не вынуждайте. Это закончится плохо и для меня, и для Хиггсбери. И вам придётся сажать на трон свинью, что не самый лучший вариант, поверьте на слово. Так что прошу… пока по-хорошему прошу, не вмешивайтесь. Не портьте ситуацию. Или… — вспыхнувший меж пальцев огонь впервые за долгое время не заклеймил кожу ожогами, а мягко, почти нежно лизнул ладонь, — или я начну играть грязно. Не думаю, что вам этого хочется. Прошлый раз, как мы помним, кончился не так уж и радужно. Для всех нас. Поэтому не советую испытывать судьбу. Второй раз может не повезти. Прежде он не решился бы разговаривать так с хозяевами, но теперь, после пережитого, осмелел. В конце концов, если тебя бросили на произвол, вонзив нож в спину, по-другому и не получится. Либо станешь сильнее и дашь отпор, либо и дальше будешь подставляться, надеясь на удачу. Надеясь, конечно, напрасно. Кому-кому, а теням доверять нельзя. Обманут как пить дать. Для того и созданы. — О, да неужели? — насмешливый тон Наблюдателя совсем не вязался с настроением разъярённых теней. Невидимый во мраке, он представлялся Максвеллу объевшимся сметаны котом. Даром только, что не мурчит. Говорит неспешно и лениво, растягивает гласные и управляется с речью гораздо более умело, чем в прошлый раз. Во всяком случае, сейчас его акцент не режет слух, да и голос звучит мягче, почти по-человечески. — Нет, ты нам ничего не сделаешь. Сказать почему? — мелькнувшие в темноте жёлто-зелёные глаза, до странного похожие на его собственные, неприятно сощурились. — Или сам уже догадался? Twinkle, twinkle, little star… Он вздрогнул. Нет. Что угодно, но не эта мелодия. Она ещё хуже, чем бодренькая пластинка граммофона, — въедается в мозг, как короста. Никак не выскребешь, никак не забудешь. Да и как забыть, если Чарли напевает её ежедневно? С каждым разом всё громче и заунывней. Словно поёт не колыбельную, а реквием. Уж не по последней ли марионетке? — И давно вы знаете? — оковы чуть ослабели, и он, воспользовавшись этим, немного размял затёкшее запястье. На чужую боль в плече даже не отреагировал — мысленно поставил блок, отделяя свои ощущения от ощущений Уилсона. Наблюдатель хмыкнул, проводя костлявой рукой по осыпающейся пылью колонне. Под его когтями гранит треснул, как тонкая скорлупа, и сквозь бурые трещины хлынула ярко-красная, пахнущая солью жидкость. Кровь. Очередное напоминание о том, что власть построена на костях. Иногда вполне буквально. Жаль, не хватило ума додуматься об этом раньше и вовремя остановиться, не выпуская из бутылки джинна, с которым невозможно совладать. Глядишь, и Чарли не стала бы теневым монстром, и марионетки не погибли бы… Только он, застенчивый и неловкий, Уильям так и остался бы неудачником. Да и книгу бы всё равно кто-нибудь нашёл бы. Верно? — Вопрос неправильный, — Наблюдатель будто не заметил его замешательства, обращаясь одновременно и к нему, и к изъеденной влагой статуе. — Нужно спросить, что именно мы знаем. А то сейчас, голову на отсечение даю, окажется, что мы говорим о разных вещах. Так всегда бывает, — от ядовитого прикосновения вторая колонна пошла трещинами, и растаявший лед со сталактитов полился на землю грязным ливнем. Серым, пахнущим разложением. — Потом неловкость, смущённые взгляды… Нет-нет-нет, это чересчур глупо. Поэтому давай всё упростим. Я задам один вопрос, а ты на него ответишь. Просто, без увиливаний. Согласен? Максвелл лишь вздохнул. А есть ли выбор? Что бы он ни сказал, Наблюдатель всё равно узнает правду — он уже копается в его разуме, как в огромной мусорной куче. С удивлением изучает незнакомые обычаи другой вселенной, старательно копирует манеру речи, не подозревая о наличии акцента… Ведёт себя, как неандерталец, попавший в современный мир. Ещё немного, и станет похож на настоящего. — Ты чувствуешь то, чего не должен? Боль, которую тебе причиняем не мы? — вкрадчивый и спокойный, Наблюдатель всё больше напоминал кота. Казалось, скоро заурчит от удовольствия. Или играючи выпустит когти. — О, можешь не отвечать. Сам вижу, да. А хочешь узнать почему? — колонны покрывались трещинами одна за другой, а по полу медленно и неспешно расползались зелёные и красные отсветы. Изумруды и рубины. — Потому что мучить кого-то, испытывая его боль, гораздо сложнее. У вас, людей, это называется… м-м-м, — слова тянулись неспешно, как древесная смола, — сострадание? Сочувствие? Эгоизм. Он чуть не прикусил язык, силясь не надерзить теням. Как бы хорошо те ни разбирались в человеческих чувствах, дать им определение явно не могли. Сваливали всё в одну кучу: и альтруизм, и простое желание выжить, возвысившись над другими. Хотя, если подумать… так ли они неправы? Разве альтруизм далеко ушёл от эгоизма? Разве добрые поступки не совершаются порой ради признания или успокоения совести? Разве человек по умолчанию не ценит себя больше других? Зажмурившись, он устало потёр переносицу. Нет, лучше не размышлять об этом, ответы ему не понравятся. Люди хуже, гораздо хуже, чем о них привыкли думать. И уж кто-кто, а Уильям об этом знает не понаслышке. Не потому ли из бумажных страниц создал ад для них? Для всех них: для заумной библиотекарши, для взрывной пироманьячки, для насмешливого мима. Для всех тех, кто своими поступками вольно или невольно вымостил себе дорогу в преисподнюю. Гнев, зависть, жадность… На все смертные грехи своя марионетка. Не было лишь гордыни — яркой, затмевающей все остальные прегрешения. Венца годами собираемой коллекции. Он нашёл нужного человека случайно. Сначала присматривался, следя исподтишка, потом начал действовать. Нашёптывал по вечерам неприятные мысли, срывал эксперименты, подкармливал комплексы. До смешного маленький рост, позорная неуклюжесть, полное неумение общаться… И вдобавок ко всем бедам — левша. Левша, не желающий переучиваться, и оттого всё время путающийся в собственных руках. Разве может такой чего-то добиться? Нет. Разумеется, нет. Все об этом твердят: и викториански-строгие родители, и заносчивые коллеги, и знакомые, имеющие мало общего с наукой. Абсолютно все. Даже лабораторные крысы смотрят презрительно. Хватило одной искры, чтобы вспыхнуло пламя. Неудачный эксперимент. На этой неделе уже четвёртый. Поражение по всем фронтам. Ускорение роста гриба пенициллиума закончилось полным провалом, попытки объяснить природу ковалентных связей — ещё хуже. Не достаёт знаний, не достаёт и терпения. Всё не клеится — безобидные опыты с оксид магнием и ацетоном, и те чуть не уничтожили лабораторию. Так стоит ли продолжать? Может, лучше бросить, доказав всем — и себе в первую очередь, — что химия и впрямь не для него? Или послушать голос, вещающий из радио, и согласиться на дерзкий эксперимент? Кто ещё мешал магию и науку? Хуже уже всё равно не будет. Если бы Уилсон знал, кто стал виной его поражений, сражался бы ещё отчаянней. Или умер бы в самом начале, не в силах бороться с гневом и жаждой мести. Точно не простил бы — простить такое невозможно. Только кто бы ему сказал об обмане? Тени? Вряд ли он бы их выслушал. Не после болезненного оживления. Вспомнив произошедший у него на глазах ритуал, он поморщился. Какая всё-таки дикость! Будто мало просто измучить жертву. Нет, надо довести её до грани: слышать крики и мольбы, видеть ужас на искажённом болью лице. Без этого ни один амулет не сработает. В этом-то и смысл — питающиеся страданиями тени не упустят своего шанса полакомится. Если не физически, то морально искалечат марионетку. Превратят в жалкое подобие себя. Как полустёртый след на песке и эхо в путаном коридоре. Как то, чем стал изнурённый постоянными испытаниями Уилсон. Жалкое и печальное зрелище. — Это ещё не всё, — голос Наблюдателя вывел его из раздумий, напомнив о незаконченном разговоре. — У нас для тебя есть ещё один подарок. Уверен, тебе понравится. Мы долго готовили его. Очень долго. Даже Чарли участвовала. Да, дорогая? Слабый кивок он скорее почувствовал, чем заметил. Там, где стояла Чарли, ночные огни светили совсем тускло, и фигуру разглядеть не получалось — в непроницаемой, как дёготь, тьме виднелись лишь красные глаза теней да отсветы угасающего пожара. Как бы он ни щурился, как бы ни напрягал зрение, рассмотреть что-либо, кроме болота, не мог. Весь мир сузился до размеров мутного озера и камышовых зарослей. До того, что видел Уилсон, а не он. Ритуал. Эта догадка пришла в голову чересчур поздно — он успел только заметить чью-то довольную ухмылку и вцепиться в подлокотники трона. Несколько секунд боролся с дремотой, силясь удержать концентрацию, но потом с коротким вздохом сдался. Не хватило сил сопротивляться. Мышцы налились свинцом, ресницы слиплись сами собой. Сонный и непривычно расслабленный, он и противиться не смог — покорно зевнул и откинулся назад, на спинку трона, поддаваясь дрёме. Из последних сил сложил пальцы в защитный знак и отключился, провалившись в мягкое вязкое марево. Похожее на то самое болото. Очнулся почти сразу. Пошевелил затёкшими руками, моргнул пару раз и, педантично отряхнув пиджак, сел. Перед глазами мелькнули щербатые половицы, ладонь уколол лежащий на полу осколок, и где-то наверху, заливая комнату мягким светом, зажужжала лампочка. А потом всё исчезло — он снова очутился в тронном зале. На холодном мраморном полу. Не на троне. От осознания этого на мгновение стало жутко. За сотню лет он настолько привык к своему заключению, что испугался незнакомого ощущения свободы. Беспокойно оглянулся, притронулся к шипастому подлокотнику и тут же отступил назад — побоялся, что тени снова поймают его и силком усадят на адский трон. Этого не произошло. Кошмары растворились в воздухе, как сахар в воде. Вместе с воспоминаниями Уилсона и пугающими видениями. Он остался один. На этот раз по-настоящему: без загробно-молчаливой Чарли, без надоедливой мелодии и, что главнее, безо всех своих марионеток. Без тех, кем всегда мог прикрыться в безысходной ситуации. Одиночество ещё никогда не казалось таким гнетущим. Прежде он мог развлекаться, изменяя мир, теперь же… Теперь лишь в недоумении мерял шагами зал, силясь понять, что произошло за те пару минут, что он находился в забытьи. Почему затихли кошмары? Почему перестал играть граммофон? Куда подевались все хрустальные шары? И откуда, скажите на милость, льётся этот странный дурманящий запах — фиалка и корица? Резкий и удивительно контрастный аромат. Такой… необычный? Озираясь, он попытался проанализировать обстановку, однако поймал себя на мысли, что не может сосредоточиться — всё время думает о произошедшем. И, натыкаясь взглядом на пустые пьедесталы, с неприязнью понимает: дела плохи, ужасающе плохи. Его не просто так убрали с трона — вряд ли бы оставили сердце империи без присмотра. Неужели понадеялись на то, что опьянённый свободой, он перестанет логически мыслить и на радостях совершит какую-то глупость? Нет, это на хозяев непохоже. Слишком легко. А он ведь не идиот. Может, и размяк, посочувствовав марионетке, но остатки разума ещё не потерял. Тени это наверняка знают, оттого и спешат. Какую бы карту они не разыгрывали раньше, сейчас сражаются явно не на его стороне — стараются освободить трон для более покладистого пленника. Заманить Уилсона в свои сети ещё не успели, значит… Значит нашли жертву посговорчивей? Интересно кого. — Twinkle, twinkle… — шёпот, просочившийся сквозь плотную завесу из дыма, заставил вздрогнуть и резко обернуться. В лицо ударил острый запах полыни, и где-то за спиной негромко хрустнула плитка. Наученный горьким опытом, он поворачиваться не стал, но на всякий случай приготовился обороняться, потянувшись за Кодексом. До чего же дурацкая ситуация! И как он вообще умудрился попасть впросак? Когда всё пошло не так? Тогда, когда решил смухлевать и перевести бой в привычную плоскость — разум? Или когда, рискуя собственным здравомыслием, защитил Уилсона от фантомов? А, может, позже, когда спас его же от болевого шока и замерзания? Ну так спас ведь не из альтруизма или милосердия. Просто испугался за свою сохранность, ошалев от накатывающей волнами боли. Не планировал выручать Хиггсбери снова — это получилось случайно, а вовсе не намеренно. Кому-кому, а ему о сострадании думать нечего. Начнёшь сочувствовать марионеткам — умрёшь от лап теней. Или что похуже — сойдёшь с ума. И где тогда гарантия, что тебя не заменят кем-то более раскованным и менее принципиальным? Нет, не стоит проявлять человечность. В этом мире ей не место, сам ведь искоренил. Нужно оставаться жёстким, держать всё под контролем. Особенно теней. — …little star, — тёмная фигура, на голову ниже его, подошла очень близко. Так близко, что он вновь почувствовал яркий аромат. Внутри что-то неприятно дрогнуло, и небьющееся уже много лет сердце начало отчаянно колотиться о грудную клетку. Будто пленник, учуявший свободу. О, небо. Только не это. Страницы Кодекса зашуршали, как сухие осенние листья, шепча его имя. С обложки капнуло несколько капель крови, на полу проступили красные кляксы. Отшатнувшись, он едва не вступил в натёкшую с потолка лужу, на дне которой — он видел это совершенно отчётливо — плескались омерзительные, напоминающие головастиков тени. Попятился, упёрся спиной в колонну и, нащупав ножны, нахмурился: теневой меч куда-то исчез. Равно как и броня, лежащая в кармане мягким, пульсирующим комком. Комком, сотканным из ночных кошмаров и страхов. Всего того, что он собирал годами, мучая марионеток. Неужели зря? — Чарли, — утверждение, а не вопрос. Лишь дурак не догадался бы о том, кого тени избрали бы своим правителем, будь у них выбор. А он, как бы сильно за полвека ни сдал, дураком не стал. Сам понял, что произошло. — Мило. И что это? Месть? Или они соблазнили тебя властью? Власть, моя дорогая, в этом мире ничего не стоит. Здесь нет хозяев, только рабы, — извинения, такие привычные, произносимые уже машинально, застряли в горле, как рыбья кость. Он так и не смог заставить себя извиниться снова. Надоело. — Не поддавайся им. Вспомни, что случилось со мной. Со всеми нами. С каждым, к кому прикоснулись тени. Детали мозаики, наконец, сложились воедино. Все части стали на свои места, и он вдруг с ужасом осознал: высшие и не собирались сажать Уилсона на трон — хотели ослабить кукловода, да и только. Оттого и сохраняли алхимику жизнь, с удовольствием наблюдая, как нынешний правитель стремительно теряет власть. Хитрые и расчётливые, они продумали всё до мелочей — учли даже то, что он не станет играть по правилам и попробует провернуть ритуал. Проклятье. Трижды проклятье. Свинья, и та вряд ли попалась бы в такую примитивную ловушку, он же… Что ж, он своими руками выкопал себе могилу и уселся в неё, приготовившись закапываться. Добровольно. По собственному желанию. Ненависть слишком сильно разъела разум, он и не подумал о возможных последствиях своей борьбы с Уилсоном. И получил по заслугам. Сначала от самого алхимика, затем от его временных покровителей. Идиот. Какой же он идиот! — Чарли, не смей, — прежде он не позволял себе повышать на неё голос и хоть чем-то выдавать своё раздражение, но сейчас, преданный и уничтоженный, впервые плюнул на свой неписанный кодекс джентльмена. К черту. Он уже извинялся. Так много раз извинялся, что на языке, кажется, язвы появились от бесконечного ядовитого: «Мне жаль». — Если ты подыграешь им… Ты не отомстишь мне, ты просто погубишь свою жизнь. Не надо. Трон — худшее, что может с тобой случиться. Не занимай его, послушай меня. Хотя бы раз, — от вида вышедшей из тьмы Чарли ему на секунду стало не по себе: горящие огнём светло-голубые глаза, растрёпанные чёрные волосы… Жуткое зрелище. И до абсурдного… знакомое? Отчего-то он вспомнил заложенный в дневник Уилсона кленовый листок. Вспомнил и замер, собирая в голове картинку. Каждый паззл, каждую частичку. Странную ласку Чарли к чужой ей марионетке, родное лицо среди гниющих фантомов, упоминавшийся в их переписке домик в лесу. Грызущую разум колыбельную, горькие ироничные шуточки про науку и сумасшедшую, удивительно похожую на причёску Уилсона укладку… Все те детали, на которые он, поглощённый изменением мира, никогда не обращал внимания. Не будь так зациклен на себе, разве не заметил бы? — Стой, — видя, что Чарли двигается к трону, он схватил с пола зазубренный осколок. — Не делай этого. Не ломай себе жизнь. Куда уж больше? Он сам всё за неё сломал — разрушил личность до основания, превратил в бессердечного монстра… Отравил своим эгоизмом. Если кого Чарли и должна была ненавидеть, так это его — не теней. В конце концов, они лишь вытащили наружу тёмные стороны его души, остальное испортил он сам. Не винят же гильотину за смерть заключённого, винят палача. Он сам себе палач. — А то что? — из-за одной из колонн показалась расплывчатая фигура Наблюдателя. — Утащишь её в преисподнюю? Отдашь душу её любимого человека на растерзание демонам? Унизишь, заперев в тесном зале? Сочувствую, приятель, но ты и так сделал всё, что мог. Нет ничего, чем ты мог бы шантажировать нашу королеву. Правда. И никак от неё не избавишься — как бы ни прятал, как бы ни закапывал грешки, они всё равно рано или поздно вылезут наружу. Из могил каждое полнолуние восстают призраки, из закоулков разума — воспоминания. И он напрасно, совершенно напрасно рассчитывает на то, что сможет заглушить голос совести. Это не надоевшая пластинка, её не заткнёшь так просто. Разве что приспишь ненадолго той самой раздражающей мелодией — детской колыбельной, которую впору петь покойникам, настолько нелепо в этом мире звучат слова о звёздах. Звёздах, которых на небосклоне нет и не будет. Вместо них — глаза следящих за островом теней. И сотни, миллионы сгорающих дотла вселенных. — Чарли, прошу… — лихорадочно скользящий по залу взгляд наткнулся на хрустальный шар, где в ореоле из искр металась обращённая свинья. И где, доверчиво протягивая руку призраку, Уилсон готовился умереть снова. Очарованный теневой магией, он явно не соображал, где находится, и не замечал притаившегося за спиной щупальца. Того самого, что когда-то давно, пару месяцев назад, убило Венди. Это интриговало. И отлично коррелировалось с неожиданной догадкой. Нечем шантажировать? О, дружище, ты недооцениваешь коварство демонов. Нет сердца, нет сомнений. — Чарли, не смей занимать трон. Или… — поднятый с пола осколок ожёг горло жаром, — или мне придётся действовать жёстко. Не заставляй меня делать это. Девушка, медленно приближающаяся к трону, замерла на полпути. — Ты же знаешь, что мы с Хиггсбери связаны? — этот блеф удался лучше всего. Он не проверял, работает ли связь в обе стороны, но надеялся, что не ошибается. И, царапая длинными когтями ладонь, внимательно всматривался в шар, чтобы оценить реакцию Уилсона. Сквозь прозрачные стенки видел побледневшее лицо и изумлённый взгляд, однако понять, чему именно удивляется алхимик, не мог. Мешал призрак племянницы. — Один удар, и ты, дорогуша, останешься последней в своём роде. Тебе же этого не хочется? От собственного тона затошнило. И когда он успел настолько очерстветь? Чарли всегда занимала особое место в его жизни — он не имел права разговаривать с ней таким тоном. Не после катастрофы на представлении. Не после сотни лет одиночества, поделённого на двоих. Не после того, что он сотворил с её семьёй. Пусть и поневоле. — Брось, — хоть Наблюдатель и старался говорить ровно, в его голосе проскальзывали нотки страха. Пряные, приятные, как глоток свежего воздуха после пожара. Высший явно боялся: ситуация выходила из-под контроля, и просчитывать варианты сходу у него уже не получалось. Максвелл знал это наверняка. Слишком много времени пришлось провести бок о бок с кошмарами. — Он мухлюет. Кишка тонка для суицида. Не слушай его, Чарли. Займи трон. Сейчас! Он криво улыбнулся и чуть провёл острым осколком по шее. Боли почти не почувствовал, но краем глаза увидел, что Уилсон, схватившись за горло, упал на колени. Любопытно. Значит ли это, что алхимик испытывает боль сильнее? Хорошо, если так, — появился новый рычаг для управления. Осталось нащупать ещё пару болевых точек, и марионетка сломается окончательно. Лепи из неё что хочешь: воина, раба, компаньона… Запах гари, почти выветрившийся, на мгновение усилился. Словно отголоски того пожара, что устроили тени, добрались до зала. Зажмурившись, Максвелл почти воочию увидел языки пламени, облизывающие хрупкие колонны; услышал треск рушащегося портала. Лицо обдало жаром, а на макушку с раздражающей мерностью закапал тающий лед со сталактитов. Будто чьи-то солёные слезы. Он и отходить не стал — молча уставился на то, как через трещины в потолке льются потоки пыли и пепла. Как трон быстро и неотвратимо тонет в сером тумане. Как граммофон давится и кашляет некогда весёлой мелодией. Как стремительно тонкие губы Чарли кривит злость. Да, сложно, девочка. Но так всегда — ты выбираешь что-то одно. Либо власть, либо семью. Другого не дано — как бы ты ни изощрялся, два места сразу не займёшь. Чем-то придётся жертвовать. В этом-то и смысл. Власть — алтарь, который требует крови. За сто с лишним лет он уяснил это раз и навсегда. — Я жду, — несмотря на то, что Чарли, прижимая руки к груди, стояла у погребённого в пыли трона, осколок он держал по-прежнему крепко — чтобы тени не вздумали менять условия игры, забирая у него оружие. Не двигался, не нападал. Просто со странным, скребущим душу чувством стыда наблюдал за стоящим на коленях Уилсоном. За растерянной свиньёй-оборотнем, за сердитой Абигейл… За всеми маленькими бесполезными букашками. Его личной муравьиной фермой. — Ты готова пожертвовать кем-то ради трона? Учти, это не просто Приключение. Он не оживёт. Я… может быть. Но не Хиггсбери. Таковы правила. На этот раз он не соврал. Для Уилсона правила изменились в тот самый момент, как Наблюдатель намекнул на смену власти, — теперь учёный не имел права на ошибку. Его жизнь потеряла ценность, он снова превратился в пешку. Умер? Всё кончено, подыгрывать никто не будет. Пешку возвращают на место в начале новой игры. Но здесь… в этом сумасшедшем мире «новой игры» нет. Её искоренили за ненадобностью. Потому что теням стало скучно. — Чарли? — он недовольно сощурился, заметив, что Уилсон всё ещё загипнотизировано смотрит на Абигейл. Делать ничего не стал, однако постарался привести алхимика в себя, оцарапав ладонь. Это не слишком помогло, но учёный, вздрогнув, испуганно оглянулся. — Чарли, мне надоело ждать. Отойди от трона. Ультиматумы. Опять ультиматумы. Неужели до сих пор не понял: кому-кому, а ему кошмары подчиняться не будут. И так едва не убили за помощь марионетке и мошенничество. За бунт вообще уничтожат. Если только… Он не додумал. Виски вдруг сжало ледяными пальцами, и в ушах зазвучал чей-то несвязный шёпот. Уцелевшие колонны сплелись металлическими каркасами, портал блеснул яркой вспышкой, а редкие облезшие деревья, чёрные от сажи, протянули к шее кривые ветви. Вскинув руку, он едва успел остановить кинувшуюся к трону Чарли — воспользовавшись его замешательством, она скользнула вперёд удивительно быстро. Как атакующая кобра. — Нет!