Милосердие

Вошедший в зал Наблюдатель не поздоровался. Сухо кивнул, поправил расплывающийся во тьме фрак, но близко не подошёл. Наоборот, постарался сесть подальше от яркого, плюющегося искрами костра. Будто побоялся раствориться в тепле. Максвелл не возразил — молча протянул склянку с остывшим чаем и чуть подвинулся в сторону, освобождая место. На лицо тени даже не посмотрел. Только, хмыкнув, похвалил удачно созданную иллюзию: образ, вобравший в себя черты Уилсона, Чарли и его самого. На едкие шутки сил уже не хватило. Слишком много пришлось потратить, чтобы вытащить смертельно напуганного, запутавшегося в кошмарах алхимика. — Ну что ж... — чаинки всплыли вверх, словно мёртвые рыбы, и он встряхнул склянку, заставляя их осесть на дне. — Вот мы снова здесь. Вы. Я. Чарли. Трон. Хорошая компания собралась, не правда ли? Осталось пригласить свинью. Видит небо, ума у неё побольше, чем у вас, — яд капнул с языка уже привычно, почти неосознанно. — Что хмуритесь? Неужели и вправду думали, что свергнуть короля будет так просто? Потому что, если думали, у меня для этого мира плохие новости. Его обитатели — идиоты. Наблюдатель не ответил, лишь презрительно смерил его взглядом. Шагнул вперёд, снял закрывающие руки перчатки и, брезгливо скривившись, опустился на разбитую колонну. Минуту нервно ёрзал, устраиваясь удобней, потом со вздохом повернулся к трону. Говорить ему явно не хотелось, и торопить его Максвелл не собирался — спокойно пил чай, ожидая скорой развязки. Приковывающие его к подлокотникам нити резали запястье, нетерпеливые тени обгладывали кости, как стая гиен, но боли он не чувствовал. Та часть Уилсона, что вечно ранила себя, пытаясь понять, где реальность, а где сон, забирала её себе. Всю без остатка. — Интересная получается ситуация, — пустая склянка растворилась в воздухе, и он, встав с колонны, подошёл к дышащему холодом трону. Втайне радуясь, что на этот раз его приковывают тонкие нити, не оковы. — Вы проделали колоссальную работу. Обманули меня и Чарли. Превратили неплохого, в общем-то, человека в безрассудную машину для убийств. И что в итоге? А в итоге мы стоим здесь втроём, и власть по-прежнему у меня. Вы всё ещё голодны, Чарли всё ещё безумна, я всё ещё подневолен. Ничего не изменилось. Ну и стоило оно того? Наблюдатель опять промолчал, но в его глазах — голубовато-зелёных с крапинками — промелькнула досада. На секунду Максвеллу даже показалось, что тень вот-вот сорвётся и нападёт, однако этого не произошло. Наблюдатель быстро взял себя в руки, не выдав своего разочарования. И заданный им вопрос прозвучал так же сдержанно и беспристрастно. Почти равнодушно. — Почему Чарли не смогла занять трон? Что пошло не так? Почему? Максвелл ухмыльнулся, положив свободную ладонь на трон, который тут же откликнулся лёгким звоном. Будто сотня колокольчиков зазвенела, вбирая тишину, как губка. Дзынь. Дзынь. Дзынь. Всё громче и громче. Раскатываясь по залу волной. Сметая всё на своём пути. — Ты и сам знаешь. Наблюдатель сощурился. — Ну да, ну да... Трон невозможно занять, не убив предыдущего кукловода. Мы надеялись обойтись без этого, — острые когти со скрипом прошлись по висящему в воздухе стеклянному шару, и в клубах дыма Максвелл вдруг с ужасом увидел худенькую фигурку с копьём наперевес. — Посмотри. Твоя любимая марионетка вот-вот умрёт. Свинья убежала и вряд ли вернётся. Чарли, — тень ласково провела по волосам сжавшейся девушки, — на нашей стороне. А ты один. Совершенно один, Уильям. Снова. Неужели тебе всё ещё хочется сражаться? Неужели ты не устал проигрывать? Шар ударился о землю с жутким грохотом. Вверх взметнулся фонтан осколков, в воздухе отчётливо запахло серой. Стиснув зубы, Максвелл попытался успокоить бушующий внутри гнев, но вместо этого неожиданно для самого себя выхватил висящий на поясе Кодекс, вызывая дремлющих внутри теней. — Ещё раз тронешь Хиггсбери, и, клянусь, я от тебя мокрого места не оставлю, — обычно спокойный голос превратился в змеиное шипение. — Пару часов назад мне пришлось перебить сотню кошмаров. И, видит небо, злости ещё на сотню мне хватит, — в прикованной к трону руке расцвело искристое пламя, и костёр в центре зала вспыхнул гораздо ярче, гораздо сильнее. Буквально выжигая впитавшихся в темноту теней. — Заодно проверим, так ли бессмертны вы. Что? Не ждали? Думали, все эти годы я протирал штаны на троне? Думали, мне не хватит смекалки использовать Кодекс для контроля над вами? Смешно! Я не молодой ветреный дурак, у меня есть голова на плечах. И пользоваться ею я умею. В отличие от. Собственное отражение в луже осклабилось демонической улыбкой, и со страниц Кодекса на пол закапали чернила. Зашелестела бумага, затрещал переплёт... Адская книга снова ожила, требуя крови. Совсем как тогда, много лет назад, когда он впервые открыл её, выцепив взглядом из сотен других книг. В том странном букинистическом магазинчике на углу Третьей Авеню. Магазинчике, где он, увлечённый загадочным, пахнущим пылью Кодексом, совершил непростительную глупость. Проигнорировал расплывающуюся фигуру продавца. Не заметил клубящийся вокруг дым. Без колебаний протянул ладонь, разрезав её ровно посередине — по короткой, удивительно прерывистой линии жизни. Тогда это казалось разумным. Сейчас... сейчас он отдал бы полжизни, лишь бы повернуть всё вспять. Осталось бы всё равно немного. — Ну что? Только пленников мучить умеете? — хоть внутри что-то неприятно кольнуло, выражения лица он не изменил. Посмотрел на мутный, похожий на слепой глаз шар — другой, целый, — и погладил обложку Кодекса, всё ещё хранящую тепло пожара и вибрацию землетрясения. — Жалкое зрелище! Вы даже бунт подавить не в состоянии, а рвётесь в реальный мир. Я сильнее. Признайте уже, наконец! Вы не можете меня убить. Вы не можете меня подчинить. Это цугцванг! Цугцванг для всех. Он знал это, но почему-то продолжал упорно цепляться за власть. Власть, щедро удобренную слезами, кровью и потом десяток марионеток. Власть, построенную на пирамиде из костей. То немногое, что действительно делало его демоном, а не человеком. Отказаться от неё было невозможно. Ни тогда, когда Чарли на коленях умоляла его бросить Кодекс в огонь; ни теперь, когда страницы заживо поглощали истерзанный заклинанием разум Уилсона. Люди не стоили дарованной ему силы. Никто из них. Прежде он не понимал этого, но сейчас, воюя за контроль — единственную валюту в этом сумасшедшем мире — начинал осознавать: он не готов принести магию в жертву. Не ради своенравной Чарли. Не ради мимолётней свободы. Не ради порочного мира. — Ну же! Я не буду ждать вечность! — в горле запершило, и он, кашлянув, материализовал другую склянку. Отхлебнул горчащую жидкость и сжал пальцы в кулак, туша пляшущее в ладони пламя. — Что ж... Рад, что остатки благоразумия вы сохранили. А теперь к плану Чарли... Нет-нет, не хмурьтесь, друг мой. Я знаю, что это её план, не ваш. Сами говорили, тени неспособны созидать. Вдобавок, — он вздохнул, поглаживая треснутое стекло, — это чисто женское коварство: заставить мужчин соревноваться между собой, надавив на их гордость. Жаль, что я не так глуп, как Хиггсбери. И вдвойне жаль, что она выдала себя, вмешавшись в заклинание. Я бы ничего не заподозрил, грешил бы на вас. Но увы. Снисходительная улыбка сползла с лица Наблюдателя, как намокшая афиша. Пару мгновений он стоял неподвижно, и слабый сквозняк ворошил его чёрные с проседью волосы; потом рывком встал и подтащил к себе Чарли, заставив её тихо всхлипнуть: то ли от неожиданности, то ли от страха. — Довольно разговоров! Убей его! — когти скользнули по коже, будто лезвия коньков. — Сейчас! Напрасно. Никакая сила в мире не сдвинула бы девушку с места — это Максвелл знал наверняка. Проверял неоднократно, подкармливая и без того яркую ненависть. Снова и снова. Пока в светло-голубых глазах не появятся слёзы. Пока не исчезнет полный обожания взгляд. Как сильно ты ненавидишь меня, девочка? Как далеко готова зайти, чтобы уничтожить? Ну же! Неужели после всех этих лет боли и отчаяния в твоей маленькой, глупой головушке до сих пор не созрел план переворота? — Не сработает, — услужливо поднесённая ко рту сигара заставила улыбнуться: что бы ни говорил Наблюдатель, часть низших всё ещё повиновалась королю. — Поэтому она и хотела заманить сюда Уилсона. Это... — он помедлил, нащупывая в кармане зажигалку, — тот анормальный вид любви, перед которым меркнут родственные связи. Странно, что вы сами этого не поняли. Чарли хочет убить Уилсона, не меня. Он для неё марионетка. А убить марионетку... что ж, это гораздо проще, чем убить того, кого по-прежнему любишь. В конце концов, Чарли не ассоциирует Хиггсбери со своим братом. Это не мальчик, которого она когда-то качала на коленях. Это взрослый мужчина, старше неё самой, — он горько усмехнулся, вспомнив седые пряди в волосах алхимика. — И это... хм, неприятие выдаёт её. Выдаёт весь её план. — Как?! — рык Наблюдателя почти оглушил его. — Ребёнок в воспоминаниях Уилсона. Он слишком детален, слишком точно воспроизведён. Люди не помнят себя так. Они мыслят образами и ассоциациями. А Хиггсбери при всех его достоинствах всего лишь человек. Он не может воссоздать свою внешность, потому что никогда не обращал на неё внимания. Она для него образ, не более. Расплывчатый и неясный, — пауза показалась вечностью, он едва смог продолжить. — Расплывчатый для него, но не для той, кто помнит его маленьким мальчиком. Никакой ошибки. Он прекрасно понимал, о чём говорит. Фотография, покоящаяся в рукаве — там он когда-то прятал карты перед выступлениями, — служила фундаментом, на котором он строил свои догадки. Худенькая девочка со смешными косичками и стыдливо выглядывающий из-за неё мальчишка лет пяти... Они были сейчас единственным его спасением. Гарантией того, что и в этот раз удастся уйти от своей судьбы. — Собственно... — хоть внутри всё сжалось от нехорошего молчания теней, опасную игру он не бросил. — Собственно, поэтому вам и стоило придерживаться первоначального плана и сажать на трон Хиггсбери. Но нет! Вы захотели пойти обходным путём. И посмотрите, чего достигли. Теперь у вас масса проблем. Неподконтрольный демон, неподконтрольные призраки, неподконтрольный Цербер, рвущийся с цепи... Игры кончились, господа. Теперь либо вы уничтожите свой... проект, либо он уничтожит вас. И знаете, на кого я поставлю? Не на вас. Осевшая на полу пыль — едкая, как асбест, — взметнулась вверх, но он не сдвинулся с места, глядя на мрачнеющего Наблюдателя. Машинально нащупал в кармане просачивающуюся сквозь пальцы броню и чуть попятился назад, готовясь к нападению. Долго ждать не пришлось. — Вот как, значит... — угрозы в голосе Наблюдателя не слышалось. Не слышалось и удивления. Скучающее равнодушие и ничего более. — То есть всё это время ты просто изображал испуганного барана? Что ж, браво, прекрасное представление. Жаль, что ты увлёкся, мой друг. Со всеми этими наигранными, полными паники движениями... со всеми этими мыслями дурака и труса... ты так и не заметил главного. Внутри всё похолодело. — Связи... — он прошептал это одними губами. И сразу, не давая себе опомниться, бросился к шару, повисшему в углу. Опоздал всего на миг. Сжавшая запястье нить буквально откинула его назад, возвращая в холодные объятья трона. Огонь потух, ледяные руки Чарли сомкнулись на шее... Конец. На этот раз не наигранный, не строго контролируемый. Настоящий. — Нет. Нет, пожалуйста... Раньше он никогда не позволял себе опускаться до лихорадочных просьб, оставляя это Уилсону, но сейчас — чуть ли не впервые — сдался на милость победителей. Слишком хорошо понимал, чем закончится его кратковременный, блестяще разыгранный бунт. Не для него. Для уставшего, измученного постоянной борьбой алхимика. Алхимика, чей разум постоянно перекраивали, подкармливая злость и обиду, вынуждая вымещать гнев на чересчур сильных противниках. Где твой предел, Хиггсбери? Неужели в выживании ты так же плох, как и в науке? Подумаешь, рана. Другой на неё и внимания бы не обратил. Подумаешь, гигант. С ним даже старушка справилась. Ты что, хуже старушки? Боишься? Он знал, что Уилсону не хватит сил сопротивляться. И знал, что умрёт сразу, как только затихнет сердцебиение врага. Тени не позволили себя переиграть, оставив за собой последний козырь, и он теперь мог лишь молить их о пощаде, готовясь к небытию. Если бы удалось... Мысли заметались в голове, словно мотыльки вокруг лампы. На мгновение он растерялся, не зная, за какую уцепиться, но потом… Потом неожиданно для себя расслабился, полностью отдаваясь нарастающей боли. С улыбкой. Такой же нахальной. Пусть корона обручем сжимает виски, пусть мантия тлеет и обращается в пыль. Власть не в символах. Власть не в троне, не в скипетре. И тени это осознают. Иначе бы не лепили для себя решительного и безжалостного Максвелла. Оставили бы мягкого Уильяма. Безвольную куклу с нервами-ниточками. «Хотите уничтожить меня? — сил на то, чтобы открыть рот не хватило, но он и на секунду не усомнился: тени читают его мысли, желая насытиться отчаянием и страхом. Что ж. Им придётся остаться голодными. Король скорее умрёт на гильотине, чем отдаст свой трон. — Ну-ну, попробуйте! Я не собираюсь сопротивляться. Собираюсь грохнуться в обморок. И поскорее. Хочу успеть на встречу, видите ли». В конце концов, если они с Хиггсбери и впрямь так сильно связаны, почему бы не воспользоваться этим? Алхимик больше всех заинтересован в победе над тенями, нужно лишь направить его в нужную сторону. Убедить, что кошмары — это не симптом. Болезнь. Вирус, который проникает в клетку и, изменяя её, отравляет весь организм. Вирус, который нужно уничтожить любой ценой. Даже ценой собственной свободы. Даже ценой лучшей марионетки. …сколько их ещё будет, таких решительных, болезненно-отчаянных Уилсонов? ...к скольким ещё он, предав свои идеалы, привяжется?

***

Дом дышал холодом и сыростью. По стенам ползли огромные, напоминающие мокриц трещины, под ногами скрипели и разваливались половицы, где-то наверху привычно кашляло радио. Было тихо, и звуки, какими бы громкими они ни казались, тонули в мрачном коридоре. Поднимаясь по ступенькам, Максвелл боялся даже дышать — ступал осторожно, почти на цыпочках. Висящие вдоль лестницы портреты не торопили. Наоборот, осуждающе кивали рамами, когда он проходил мимо. На большее их не хватало: бумага рассыпалась от прикосновения, и нарисованные лица корчились в агонии, как живые. Сначала степенная женщина с рыжими локонами, затем полноватый мужчина с замазанным чернилами лицом. Стоило огромных усилий проходить мимо, не пытаясь оттереть блестящую на свету краску. Чтобы не увидеть главный кошмар Уилсона. Чтобы не развеять его и не лишить себя главного рычага влияния. Безотчётного, животного страха. — Хиггсбери, вы здесь? — похожий на раскрытую пасть вход — дверной проём и торчащие из дерева зубы-осколки — проглотил звук голоса, и отчётливые слова превратились в сиплое шипение. Будто уголёк упал в воду. — Хиггсбери, я знаю, что надоел вам хуже горькой редьки, но дело не терпит отлагательств! Тишина. Мёртвая тишина. И только напольные часы, издеваясь, моргают стрелками. На тумбочке — груда нераспечатанных писем, в раковине — немытая посуда, а на полу ровными рядами, как солдатики, стоят пустые банки кофе. Повсюду бардак, и лишь в спальне царит чистота: постель аккуратно застелена, подушка взбита женской рукой, на покрывале лежит ночная сорочка. Можно без труда определить — на кровати Уилсон никогда не спал. Наверное, со свойственным ему аскетизмом ютился в глубоком кресле на чердаке. Или засыпал, уронив голову на стол с реагентами. С него станется — безоговорочно преданный науке, он, кажется, и не ел толком. Оттого и просвечивает на свету, оттого и выглядит так хрупко. Да и аристократичная бледность его — не заслуга теневого мира. Образ жизни. Удержаться от улыбки не удалось. Губы сами растянулись в ухмылке, когда под подошвой хрустнула очередная жестяная банка. Сгущённое молоко Nestle, консервы Armour’s Treet, Magloire и Plymouth Rock Provision… На двух — размытая надпись «для нужд армии», остальные с обычными этикетками. Похоже, Уилсон не слишком заботился и о готовке. Ел консервы и заваривал какао Baker’s — судя по состоянию мензурок, прямо в лабораторной посуде. Иногда немытой. — Поразительно убогая жизнь… — хоть сердце неприятно сжалось от тревоги за алхимика, виду он не подал, постаравшись разрядить наэлектризованный воздух обычной колкостью. Педантично отёр перила от пыли, поставил упавшую банку на тумбочку, закрыл дверь в ванную… Попробовал хоть как-то упорядочить созданный Уилсоном хаос. Упорно, но безрезультатно. Беспорядок разрастался чересчур быстро: остро заточенные карандаши жалили пальцы, словно осы; пачки заляпанных кофе чертежей разлетались кругом. Дом видоизменялся на глазах, и остановить это, превратив ментальный кавардак в ментальный же порядок, было невозможно. Безумие брало верх. — Хиггсбери! — поначалу незаметная тревога начала крепнуть. — Да отзовитесь вы, чёрт возьми! Не время играть в прятки! Мне нужна ваша помощь. Сейчас. По-прежнему ни звука. Даже часы, и те затихли, онемев. Сплошная тишина. На этот раз не спокойная, не умиротворяющая, а гнетущая. Каждый скрип, каждый стук кажется вторжением потусторонней силы; разруха, прежде интригующая, начинает навевать тоску. Хочется уйти поскорее, и только понимание собственного бессилия и прорывающаяся сквозь сон боль удерживает разум в эпицентре бури. В практически уничтоженном сознании врага. — Врага, — он повторил это вслух, наморщив лоб, и тут же осуждающе покачал головой. Нет. Нельзя так и дальше воспринимать Уилсона. Да, мальчишка упрям. Да, его ненависть жгуча и ядовита. Но сейчас он союзник. Не пушечное мясо, не бездумная марионетка. А личность с незаурядной силой воли и адским терпением. Именно такой человек, какой может дать отпор теням. Нужно всего ничего: найти его среди этого кавардака и, если понадобится, защитить от кошмаров. Снова. И снова. И ещё тысячу раз. — Чёрт! — выставленные полукругом книги от неосторожного движения попадали, как домино. Вверх взметнулась пыль, с полок одна за другой посыпались салфетки. Часть он узнал — такие когда-то вышивала Чарли, занимая себя между выступлениями; другую разглядеть не смог — ткань вся пропиталась кровью. Нетрудно догадаться чьей. Во всём мире не сыскать другого такого же идиота, одержимого идеей сплести магию и науку воедино. — И отчего ему неймётся?.. Собственный вздох показался стариковским — так когда-то вздыхал отец, сетуя на то, что в городе молодёжь совсем распустилась: виданное ли дело, чтобы женщины учились в университетах? Тогда это вызывало недоумение, теперь вдруг резко обрело смысл. Вместе с возрастом пришёл страх, и воспринимать новое, мириться с непонятным стало сложнее. Разум закостенел. Превратился в ржавую машину. — Дьявол бы побрал этого идиота... — он хлопнул дверью так сильно, что задрожали стекла. Замер, прислушался и, нахмурившись, чуть отступил назад. Так, чтобы рассмотреть приоткрытый шкаф. Баночки с краской, кучка книг по радиотехнике, террариум с засохшими растениями и мумифицированным богомолом… И в самом углу скорчившаяся маленькая фигурка. Беззащитная и жалкая. — Чёрт возьми, Хиггсбери! Что вы делаете? — плечи алхимика чуть дрогнули, и дверца со скрипом распахнулась, обнажая висящие рядами вешалки с отсыревшими пальто и женскими шалями. — Вылезайте оттуда немедленно. Бескровные щёки Уилсона тронул лёгкий румянец, но вставать алхимик не стал. Только слабо мотнул головой и крепко обхватил колени руками, сжимаясь в комок. Трогать его Максвелл не решился: сел рядом и, порывшись в карманах, протянул чуть помятую сигару. — Виски нет, уж не обессудьте. Впрочем, если бы и был, всё равно не поделился бы. Уилсон не ответил. Упрямо сжал губы, нахмурился, но сигару взял. И, повертев её, потянулся за лежащими на столе спичками: отсыревшими, разбухшими. Пару секунд настойчиво чиркал ими о коробок, потом зло швырнул в стену. Прямо в портрет рыжеволосой дамы с книгой. — Позвольте-ка мне, — огонь вспыхнул на кончиках пальцев так обыденно, что Максвелл и на мгновение не задумался о том, каково видеть подобное приверженцу науки. — Могу я узнать, что случилось? Но-но, не вздумайте реветь! Это жалко, — зрелище всхлипывающего противника буквально выбило его из колеи. Сросшись с теневым миром, он совсем позабыл о том, что другие люди тоже могут испытывать боль, страх, отчаяние. Это знание как-то сгладилось за столетия. А, может, он и сам избавился от него, решив полностью отказаться от эмпатии. Чтобы ненароком не завести «любимчиков». Чтобы не начать сопереживать марионеткам в ущерб своим интересам. — Хиггсбери, прекратите сейчас же! Или, клянусь, мёртвый папенька станет меньшей из ваших проблем. Командный тон отрезвил алхимика, но подняться мальчишка не смог. Попробовал и сразу же упал на сваленную внизу одежду. Длительный голод и усталость взяли своё — даже в воображении Уилсон не мог совладать с истощением, перенося реальные ощущения на свою проекцию. Хвала небесам, не все. Иначе пришлось бы иметь дело с воющим от боли напарником. Этого не хотелось. Одной кошмарной ночи уже хватило — переживать её ещё раз Максвелл не собирался. По крайней мере, до тех пор, пока их с Уилсоном жизни оставались связанными. Потом… может быть. Когда удастся вернуть все нити. Когда трону, наконец, не будет ничего угрожать. Ни Наблюдатель, ни Чарли. «Союзник. Не марионетка», — он заставил себя повторить это и, выдохнув, крепко сжал руку в кулак, чтобы сдержать назойливое желание поизмываться над сломанной игрушкой. Высмеять нечаянные слёзы. Уколоть раненую гордость. Полностью уничтожить веру в себя. Привычные действия. В случае с Хиггсбери привычные вдвойне — ломать маленького упрямца приходилось так часто, что пытки в какой-то момент стали обыденностью. Вроде сигары после завтрака и газеты за столом. — Ладно, — хрустнув суставами, он поднялся и отошёл к занавешенному окну. — Я понимаю, говорить вам не хочется. Особенно сейчас, после убийства моей племянницы. Уже второй, кстати. Нет-нет, не вздумайте оправдываться, я не обвиняю вас. Дядя из меня всё равно никудышный, — хоть Уилсон и сидел без движения, вперившись взглядом в пол, не предупредить возможные извинения Максвелл не мог. Понимал, что не сможет выслушивать деланые соболезнования и неискреннее раскаяние. Умерли и ладно. Лучше об этом не вспоминать. А то, не ровен час, всплывут те самые, ненавистные вопросы: кто затащил Венди в теневой мир, кто посулил ей воссоединение с сестрой? И кто, в конце концов, послал её на болото? Никто не выступит «адвокатом дьявола». Придётся отвечать самому. — Послушайте, Хиггсбери… Может, вы и забыли, но я спас вас, — ложь прозвучала так естественно, что он и сам почти поверил в то, что спасал Уилсона не от своих ошибок, а от какой-то эфемерной, неведомой угрозы. И не ради собственного выживания. Просто так. — Будьте любезны вернуть долг. Мысль о том, что не стоит пользоваться подавленным состоянием союзника, растворилась в приятном ощущении превосходства — он чувствовал себя так, заканчивая партию в шахматы. Контроль. Полный контроль. И над ситуацией на поле, и над соперником. Это не удручало. Напротив. Он чётко знал, что их с Уилсоном бог — рационализм — требует новых жертв, и отказывать ему не собирался. Собирался скормить божеству всё: зачатки дружбы, ростки ненависти... Лишь бы исполнить роль Атласа до конца и удержать хрупкий мир на своих плечах. И пусть Наблюдатель твердит, что жизнь — просто фитиль, по которому пламя неспешно ползёт к динамиту. Пусть говорит, что существование блекло и невыразительно. Это не им решать. Он и так нарешался вдоволь. — Почему я снова умираю? — голос Уилсона он едва узнал. Прежде резкий, решительный, тот прозвучал как-то по-детски. Почти просительно. Тонко. — Почему это не заканчивается? Мне так надоело… мне так ужасно надоело, — обхватив голову руками, алхимик снова сжался в комок. — Это просто нелепо. Я не могу постоянно умирать. Это… невозможно. Темнота, боль… И везде они. Везде! Везде эти чёртовы глаза. Везде эти чёртовы фигуры! Они меня преследуют. Отец, Шарлотта… мама… Скрежет шестерёнок поставил точку в путаной тираде. Вздрогнув, Уилсон зажмурился и принялся раскачиваться, будто маятник. Вместе с ним зашатались и стены, выдавая — который уже раз — ирреальность происходящего. Если бы не острая боль в запястье, напоминающая о троне, Максвелл и сам бы сел рядом и закачался бы тоже. Но не смог. Обычная сдержанность не позволила пасть так низко — он заставил себя собраться, отвесив себе мысленную пощёчину. Вполне ощутимую. Дежавю. Совсем недавно, буквально час назад, он уже утешал сломавшегося после оживления алхимика. И зачем? Чтобы вновь прийти к тому же? — Так, Хиггсбери. Давайте договоримся, — речь показалась сложной шахматной партией: походи неправильно, и вся игра насмарку. — Вы приводите себя в порядок, и мы с вами вместе решаем возникшую проблему. Или вы продолжаете истерить, как маленькая девочка, и я откланиваюсь, оставляя вас наедине с... этим, — выползший из-за шторы паук с человечьей головой и косматыми лапами проиллюстрировал слова лучше любой картины. — Буду честен, я не планировал оставлять вас в живых. Более того, до определённого момента мне было выгодно, чтобы вы поскорее отправились к праотцам. Сейчас, увы, ситуация диаметрально противоположна, и я просто не могу позволить вам утонуть в собственных соплях. Уж простите за прямоту. Неприятная, похожая на писк комара мысль о собственной ошибке ввинтилась в мозг почти сразу, но он отогнал её. Не хотелось и думать о том, что произойдёт, если не получится «отвязать» разум Уилсона от своего. Смерть? Она не так страшна, как осознание того, что из-за его глупости на волю вырвется страшный, перекормленный зверь. — Послушайте, друг мой! — подобной эмоциональности он не высказывал со студенческих лет. Как-то так повелось, что стеснительный Уильям привык держать чувства в себе, не давая окружающим повода смеяться над собой, и Максвелл, забрав лучшее у оригинала, остался верен привычке. В своих, разумеется, целях. Если на твоём лице маска, кто поймёт истинные мотивы? Только другой лицедей. Уилсон, к счастью, лицедеем не являлся. Да и вообще лгал не слишком хорошо — созданный от скуки робот, и тот говорил убедительнее, одурачивая собеседника. Хиггсбери же... — Нельзя всё время жалеть себя! Нельзя всё время оглядываться назад и доказывать что-то призракам прошлого. Поверьте мне, я знаю, о чём говорю. С таким же успехом он мог убеждать стену. Уилсон не слушал его — блуждал взглядом по серому от пыли помещению. Судя по нервно подрагивающим плечам, видел что-то. Что именно? Максвелл не знал. Улавливал лишь отголоски: тени пауков на стене, расползающиеся под ногами мокрицы, отражающиеся в стекле гниющие лица... Видения шизофреника, приправленные неменяющимися от сна к сну страхами и сомнениями. Практически осязаемое «я неудачник», спрятанное в клочьях паутины; тяжёлое «я виноват», давящее на крышу. Всё то, что преследовало Хиггсбери и раньше. Но на этот раз более сильное, более яркое, более болезненное. Будто кто-то выкрутил на максимум тумблер, прибавив кошмарам насыщенности. И абсурдности. Вздохнув, он облокотился на стол и взял одну из валяющихся повсюду записок — перечёркнутую красным, истончённую, словно осенний лист. Сколько ей? Десять лет? Двадцать? Неужели по ней одной, этой маленькой записке, нельзя понять, что кошмар по-прежнему продолжается? Бессмысленный набор символов — маркер любого сна — буквально кричит об этом. — Знаете, о чём я думаю... — несмотря на острое желание причинить алхимику боль, запиской он не воспользовался. Отложил её в сторону, подальше от худых пальцев, комкающих сигару. — Что, по-вашему, лучше? Быть заключённым в этом мире или в собственном теле? В смысле... Чисто теоретически, если бы у вас была возможность обменять нынешнее положение на паралич — что бы вы выбрали? Бинго. Болезненно поморщившись, Уилсон перевёл на него осоловевший взгляд и с трудом оторвался от смятой сигары. Опомниться Максвелл ему уже не дал — одним отточенным движением вытащил меч и кинул под ноги. Сам схватил кочергу, валяющуюся рядом. Привычно сжал рукоять, представляя эфес с гардой и крестовиной, и сделал осторожный выпад. Так, чтобы дать противнику шанс отбить атаку. Нарочито неуверенно и аккуратно. Спящие в Кодексе тени тут же заволновались, пытаясь выправить движения, но он отмахнулся от них, с удовольствием отмечая, как Уилсон машинально отклоняется в сторону. Месяцы изнурительных тренировок на пауках и гончих не прошли даром — алхимик будто и не напрягся толком. Ушёл с линии атаки легко и непринуждённо. По-своему изящно. На мгновение Максвелл даже залюбовался его движениями, но сразу одёрнул себя. Не время. Лучше сосредоточиться на первоочередной задаче: вывести Хиггсбери из апатии, заставить снова сражаться. Если что и может пробудить мальчишку от спячки, так это бой. Неважно с кем: с призраками, с гигантами или же с самой смертью. По-другому в этом мире себя живым не почувствуешь — слишком много вокруг гнили и тлена. Деревья, и те напоминают перья, измазанные в чернилах. Ещё один удар. Блок. Уилсон двигался быстро. Его глаза по-прежнему казались стеклянными пуговицами, и руки всё так же безвольно висели вдоль тела, но мало-помалу алхимик оживал. Возвращалось былое изящество, возвращался задор... Попадать по нему становилось всё тяжелее. На ум невольно приходил бой с циклопом. И его последствия. Удар. Блок. Удар. Всё быстрее и быстрее. — Ну же, Хиггсбери! — он кое-как переводил дыхание, пытаясь не показывать, насколько тяжело даётся бой, но продолжал сражаться. Огибал острые углы комодов, легко перескакивал сваленные на полу чемоданы... Двигался так же легко, как и в молодости. Но с каждым движением, с каждым выигранным футом, всё отчётливее осознавал: надолго его не хватит. Слишком мало осталось времени, слишком быстро приближается смерть. — Вспоминайте! Кто такой Отто? Почему вы не подали ему руку? Что за бритва лежала в шкафу вашего отца? Где умерла Венди? Вперёд! Напрягайте извилины, друг мой, — выпад, блок, удар, снова блок. Кажется, от напряжения вот-вот лопнут связки. — Вспоминайте, пока у вас есть такая возможность! Возвращайте себе контроль, возвращайте воспоминания! Уилсон старался — он видел это, следя за изменениями вокруг, — но усилий явно не хватало. Деревья за окном обступали дом молчаливой толпой, стекла скалились трещинами и сколами, лежащие на столе страницы кружились в сумасшедшем танго. Хижина изменялась, но не увеличивалась. Наоборот, сжималась и выворачивалась наружу, обнажая похороненные под половицами кости и черепа. Такие же реальные, как и плавающие в банках глаза с ниточками нервов. «Ну вот, теперь комплексы сами вылезают наружу», — хоть вслух он этого не произнёс, выражение лица выдало его: губы против воли поджались, брови сошлись на переносице. На мгновение он представил себя на обложке еженедельного «Панча», с сатирической надписью и гипертрофированной ухмылкой, и тут же усилием воли подавил эмоции, нацепив привычную маску. Спрятал волнение точно так же, как Уилсон прятал за ширмой из нарциссизма неуверенность в себе. Так нерадивые горничные скрывают от хозяев беспорядок: сверху — аккуратно сложенная горка одежды, внизу — вязкая трясина мятых вещей. Вроде бы спрятано, а всё же на виду. — Ладно, — отбросив оружие, он устало выдохнул и схватил с полки одну из книг: всё с той же неразборчивой гирляндой слов. — Пойдём по другому пути.

***

Толпа под окнами бурлила, будто суп в кастрюльке. Сквозь немытые стекла в комнату просачивались вспышки фейерверков, под ногами от топота вибрировал пол, где-то вдалеке хор нестройных голосов выводил «Ô Canada». Стояла июльская жара, и оставленные на подоконнике свечи, истекая воском, капали на бумагу. Расслабленный и нарочито вялый, Максвелл несколько раз отодвигал их в сторону, но они всегда возвращались на место. Неизменно. Действуя по какому-то, только им известному сценарию. Спрятанные в нише часы вели себя так же: снова и снова били восемь; развешенные по углам стекляшки повторяли одну и ту же простую мелодию. Даже люди, которым полагалось вести себя празднично и раскованно, то и дело превращались в манекенов без лиц. Естественно выглядели лишь тени за приоткрытой дверью. Да и те, похоже, подчинялись некой силе извне. Он наблюдал за ним уже час, а они всё не уходили. Маленькая тень жалась в комок и закрывала голову руками, большая — размахивала кулаками и иногда колотила стенку. Через толстые перегородки звук не долетал, но обрывки фраз демон слышал. И, задумчиво втирая остатки сигары в пепельницу, хмурился всё сильнее и сильнее. План — поначалу не очень ненадёжный — обрастал деталями, но радоваться этому не получалось. Секреты, с помощью которых он привык управлять людьми, оказывались слишком мрачными. От них хотелось отмыться. — Итого... — листок на столе заполнялся размашистыми буквами сам собой. — Двенадцатое сентября, воспоминаний пять. Все одинаково жалкие и бесполезные, — поддерживать в себе интерес к чужой жизни становилось всё сложнее, но он из последних сил играл роль негодяя, издеваясь над бьющимся в закрытую дверь Уилсоном. Лез в самые потаённые уголки, пользуясь неспособностью обороняться; вытаскивал воспоминания, как осколки из раны. Как можно глубже впиваясь в края пальцами. Буквально раздирая мышцы. — Не хотите остановить меня, Хиггсбери? Не хотите вышвырнуть из своего разума? Нет? Ну и ладно, — от обилия негативных воспоминаний начинало мутить. Казалось, он погружается на дно болота: ни вдохнуть, ни выдохнуть. Да и вынырнуть никак; остаётся только погружаться на дно, надеясь на чудо. — Что ж. Посмотрим следующее. Стеклянной двери не существовало. Не существовало и книжного шкафа, из которого последовательно вынимались книги-воспоминания. Но Уилсон верил в реальность происходящего и, погрузившись в сон, всё меньше и меньше контролировал свой разум. Как бы Максвелл ни пытался ему помочь, заставить собраться не мог. Частички личности всё так же оставались извне, и возвращать их алхимик явно не намеревался. Напротив, будто специально всё глубже погружался в собственную преисподнюю. Это бесило. Ещё больше бесило осознание того, что время на исходе. Тени продолжали медленно, но верно подбираться к трону, и помешать им было невозможно. Правила не нарушались — кошмары не убивали своего «хозяина», просто привычно мучали его. На марионетку же законы не распространялись. Те, кто создал теней и, осознав свою оплошность, постарался обезопасить мир, допустил критическую ошибку. Пожинать плоды которой, к счастью, пришлось лишь сейчас. Не тогда, когда он, неопытный и запуганный, силился удержать на поводке сотню монстров. ...оборвать связь. Что может быть проще для могущественного мага? А для измученного, едва отошедшего от шока мальчишки? Отряхнув с брюк пыль, он встал и подошёл к стеклянной двери почти вплотную. Смерил взглядом трещины и осуждающе покачал головой: недостаточно. Недостаточно, чтобы разорвать связь и вернуть «домой» осколки. Однако если другого не остаётся... Придётся и дальше играть роль, наглядно показывая, насколько сильно удалось сродниться с чужим разумом. Менять декорации. Вскрывать могилы-секреты. И, что главнее, читать потаенные мысли. Те, в которых порой стыдно признаться самому себе. — Уиллоу, да? — очередная книга раскрылась ровно посередине, оцарапав пальцы острыми листами. Со ссохшихся страниц выглянуло лицо молодой уставшей девушки, воздух пропитался запахом горящего дерева. Яркое. Пожалуй, даже слишком яркое воспоминание. — Интересно-интересно... Знаете, Хиггсбери, будь я менее воспитан, предположил бы, что ваше восхищение этой девушкой... м-м-м, слегка выходит за рамки. Это не одержимость. Это... хм, любовь? — последнее слово он подбирал достаточно долго, решая, что же быстрее выведет Уилсона из себя: сомнения в его интеллекте, упоминание отца или же нечто более банальное? Вульгарное и прошлое. Болезненное. От таящегося в словах яда заболел язык. Вот только остановиться он уже не смог. Не пожелал сдаваться теням. — Зачем... — искажённый толстым стеклом шёпот скорее представился, чем послышался. — Зачем ты говоришь всё это? Прекрати! Пожалуйста... — слабый удар не причинил двери никакого вреда. — Прекрати... Клянусь, я... Чёрт! Просто открой эту проклятую дверь! Стоило невероятных усилий сдержаться. Не упомянуть теней. Не рассказать о троне. Не выдать собственную беспомощность. Спрятать всё, о чём приходилось молчать веками. Уилсон бы не понял. Максвелл знал это наверняка и, жмурясь от вспышек фейерверков, пытался связать очередную паутину лжи. Добавить немного правды, утаить детали... Не сообщить ничего важного в итоге. Привычное занятие. Болезненно-стеснительный, он занимался этим всю жизнь, расписывая в дневнике лишённые красок будни. Вот только теперь врать не хотелось. Не хотелось и копаться в чужом разуме. — Ну что, мне продолжать? — следующая книга легла в руку. Мелькнул гладкий корешок, показались яркие надписи, похожие на искусственные фрукты. Красивые, сочные с виду, но бессодержательные внутри. — Вы сами даете мне власть, Хиггсбери! Вы сами отдаёте мне ваш... разум, — строчки чем-то цепляли. Напоминали о том, что уже было в жизни. О чем-то важном. Настолько важном, что в какой-то момент он позабыл об осторожности, погрузившись в хрусткие, пахнущие пылью страницы. Зря. Стекло треснуло с оглушающим хрустом. Захваченный врасплох, он и вскрикнуть не смог — осознал происходящее с какой-то задержкой. Успел заметить, как стремительно преображаются созданные им же декорации, и тут же отключился, слыша собственный голос откуда-то издалека. Со страниц книги. «Представьте себе, Хиггсбери, что однажды, отправившись в путешествие, в одном из городов вы обнаружили клетку с неизвестным науке существом внутри. Сначала с интересом изучали его издалека, пытались понять его природу. А затем, осмелев, подошли ближе. Увидели насколько прекрасен и ужасен одновременно зверь. Захотели приоткрыть клетку, чтобы разглядеть поближе. Сломали замок. И не врите мне, что вы бы этого не сделали. Я знаю вас. Мы с вами, увы, слишком схожи. Так вот. Вы сломали замок, зашли в клетку и начали изучать существо вблизи. Поначалу всё шло хорошо. Вам казалось, что вы контролируете его. Что оно доверяет вам, что оно приручено. А потом… потом, когда уже поздно бежать, вы вдруг осознали, что не так уж и прекрасно это ваше существо. Что это опасность. Ненависть в чистом виде. И единственное, что теперь удерживает её от побега в привычный для вас мир — сломанный замок. Всё, что вы можете сделать, — схватиться за прутья и смирять тварь своими силами. Она будет рвать вас в клочья, она обглодает ваши кости… Вы будете молить о смерти. Но прошлое не отменить. Либо вы сдадитесь, выпуская монстра в мир; либо останетесь с ним в клетке, пока другой безумец не сменит вас. Что выбрали вы, друг мой? И, что, по-вашему, когда-то выбрал я?..»