Милосердие

Солнечные лучи ощупывали пепелище, словно цепкие руки. Наверху покачивались обгоревшие до копоти балки, из-под половиц рвались наружу тёмные цветы, где-то под завалами метались заключённые в амулет тени. Стояла тишина, и крики птиц, раньше тихие, звучали в ней как-то по-особому громко. Сонный и уставший, Уилсон старался их игнорировать, но, подходя к развалинам, всё чаще ловил себя на том, что испытывает странную, ничем не объяснимую тревогу. Видит в кустах проглядывающие сквозь ветки глаза, слышит далёкий лай гончих… Снова и снова проживает тот проклятый вечер, когда, понадеявшись на удачу, сунулся к паукам. Уже и не вспомнишь ради чего. Ради желёз? Ради паутины? Или потому, что надоело жить? От ползающих по подкорке мыслей мутило. Снимая шкурку с чёрного, пахнущего гнилью кролика, он даже не мог толком сосредоточиться на разделке. Некоторое время вслух проговаривал названия органов на латыни, потом сдался — хватило одного взгляда, брошенного на валяющиеся кругом останки, чтобы в памяти вспыхнуло пережитое. Рвущая на части боль, оглушающий крик — свой? — и насмешливое лицо во тьме. А ещё страх. Не страх вечности, не страх небытия. А страх, что пытка никогда не кончится. Максвеллу пришлось бы извиняться годами, вздумай он загладить вину. К счастью, начинать он явно не собирался. — Да чтоб тебя… — рукоять выскользнула из пальцев, и один из сложенных горкой кирпичей тут же мягко упал на землю. Захваченный врасплох, Уилсон и очнуться не успел: сразу отскочил в сторону, прижавшись спиной к притаившемуся среди обломков тотему. Рука машинально нащупала висящий на поясе скальпель — лезвие слишком тонкое, годится лишь для вскрытий, но один удар, наверное, выдержит; ноги сами чуть согнулись в коленях. Опять-таки машинально. Почти против воли. На мгновение он представил себя готовящимся к атаке ковбоем и, хмыкнув, улыбнулся своей нервозности. Подумаешь, кирпич. У него ни зубов, ни лап нет, да и ядом он не капает — не Максвелл все-таки. Но что уж поделаешь, если разум настолько повреждён, что уже и не пытается воспроизводить вселенную правильно. Ищет угрозу там, где её нет. Собственное дыхание показалось шорохом гравия — плечи снова напряглись, зубы до скрежета сжались. Пришлось делать глубокий вдох и несколько бесконечно долгих минут стоять неподвижно, прислушиваясь к новым незнакомым ощущениям. Наблюдать за тёмными, будто присыпанными сажей, облаками, искать в зарослях следы гончих… Даром что тени уверяют: опасаться нечего, всё позади. Чувство тревоги всё равно не оставляет. А чувству тревоги Уилсон в последнее время доверять привык. Он вообще много к чему привык. Привык чутко спать, просыпаясь от малейшего изменения температуры — воздух быстро холодеет, когда тени подбираются вплотную. Привык довольствоваться куском плесневелого мяса на завтрак обед и ужин — Максвелл следит за фигурами марионеток. Привык к холоду и нападениям гончих — с каждым разом их становится всё больше и больше. К ранам, и тем со временем привык. Не привык только к свиньям. Одним своим существованием они перечёркивали всё, во что он верил, и уж с вот этим мириться не хотелось. Разумное существо, возникшее волею другого, более развитого создания… Это напоминало о теологической теории, терпеть которую он не мог со школы. И бесило едва ли не больше плавающих в воде камней. — Кто здесь? — глупый вопрос. Он задавал его по инерции, хотя давно, вот уже лет десять, жил один. Ответа никогда не ждал, но подсознательно боялся: однажды ему ответят. И хорошо, если это будет не Максвелл: терпеть заботу-издевательство демона сложнее любой самой изощрённой пытки. Он и сам осознает это, оттого и приходит так часто. Застаёт в минуту слабости, ломает… Преследует какие-то свои сумасшедшие цели. При нём не хочется плакать, но слёзы — сумасшедший коктейль усталости, отчаяния и страха — наворачиваются на глаза сами. Хочешь не хочешь, выворачиваешься наизнанку, доказывая: вся бравада, весь нарциссизм, всё деланое равнодушие — притворство. На деле он всё тот же испуганный ребёнок, прячущийся в шкафу. Прикосновение лезвия к запястью отрезвило, но раздирать предплечье в кровь Уилсон не стал. Понимал: отгонять тягостные мысли болью больше не имеет смысла — проверенный способ перестал работать тогда, когда он с ужасом обнаружил: кошмары не страшатся крови, наоборот, кормятся ею. Каждый надрез, каждая царапина лишь делает их сильнее. Пора смириться: боль, за которую безотчётно цепляется разум, пытаясь найти хоть одну константу в сумасшедшем мире, теперь не спасает. Она предала его так же, как и законы физики. В теневом мире им просто нет места. Кусты слабо зашуршали, но проверять, кто там, он не рискнул. Взял освежёванную тушку, отряхнул от пепла чудом уцелевший рюкзак и, помедлив, сунул в карман выпавшую в ночь ранения зажигалку. Напоминание о том, что весь мир — одна братская могила; последнее «прощай» загадочной официантки, творящей огненные моря в стакане. Вечные двадцать, два забавных хвостика и сотня тёплых, согретых огнём вечеров… От воспоминаний об Уиллоу — странно, что спустя годы имя по-прежнему легко всплыло в памяти — всегда становилось больно, но сейчас он не испытывал ничего, кроме расстройства: зажигалка почти опустела, удобная ручка оплавилась и потемнела. Если не найдётся газ, придётся выкинуть. Что ж… Он никогда не страдал сентиментальностью. — Знаешь что? Я тебя не боюсь, — хоть под ложечкой и засосало от нехорошего предчувствия, в сторону кустов он не двинулся. Предупреждающе махнул ножом и, закинув рюкзак на плечо, решительно зашагал к болоту, где изредка слышался всё тот же искажённый, похожий на голос выпи крик. Детский. Но не Абигейл. И не Венди. Чей-то незнакомый и, судя по тембру, мальчишеский. — Шипи себе на здоровье, я здесь всё равно задерживаться не собираюсь. Хорошего дня! Раньше он наверняка бы ткнул оружием в ветки, чтобы убедиться — со спины не нападут, но сейчас, ощущая неприятную пустоту в груди, предпочёл проигнорировать шевеление. Кто бы ни прятался в кустах, нападать он явно не собирался, и идти с ним на конфликт не было ни сил, ни желания. Глаза буквально слипались от изнеможения, и даже крепкий чай, сваренный из тёмных цветов — глупое решение, но что уж поделаешь, если они одни дают стойкий привкус? — не помогал держаться на плаву. Хотелось спать. Хотелось есть. Но больше всего хотелось оказаться дома, в уютном кресле, под тёплым пледом. Где-нибудь подальше от теней, монстров и, что важнее, Максвелла. Его после последней встречи, кажется, уже ничем из памяти не вытравишь. Въелся, как ржавчина. Шорох повторился, но на этот раз Уилсон не обернулся. В последний раз окинул выжженную полянку взглядом, прикидывая, что ещё можно унести с собой, потом свернул к дороге. Не туда, где светился Портал. К болоту, где осталось кострище, нехитрые пожитки и испуганная свинья. Он не помнил точно, что произошло, когда, идя на крик, вдруг упал на землю. Помнил возвращение жуткой, гложущей боли. Помнил хохот теней, напоминающий скрип иглы о пластинку. Помнил встревоженное лицо Максвелла, едва заметное сквозь туман. Но больше ничего. Только ужасную усталость и опустошённость, а ещё какое-то детское, необъяснимое желание спрятаться, забиться куда-нибудь в угол. Ни разумных идей, ни чёткого плана. Поведение, недостойное джентльмена. Впрочем… когда он в последний раз чувствовал себя таковым? Под ногами захлюпала грязь, и он, поморщившись, постарался выкинуть из головы размышления о чистке одежды. Не сейчас. Всё потом: и бритье, и стирка, и ванна. Сейчас главное добраться до того детского голоса и забрать брошенные у кострища бинты — огрубевшие руки вряд ли смогут сплести ещё парочку. Сено уже не то, да и пальцы совсем не слушаются. Привыкли держать оружие, а не тонкие соломинки. Скальпель, и тот иногда приходится хватать пятерней, как маленький ребёнок. Но это пустяки. Всё пустяки. Портал-то уже собран. Дело за малым, и от осознания этого по телу растекается приятное тепло. Скоро домой. И пусть Максвелл подавится своими чёртовыми нравоучениями. Он — худшее, что есть в теневом мире. И это единственное, в чём можно согласиться с кошмарами. В его воспоминаниях проскальзывают горькие нотки отчаяния, самопожертвования, но верить в них тяжело. После последнего сна верить демону вообще не хочется. Не то чтобы раньше было желание, но… Махнув ножом, он разрубил преграждающие путь заросли и устало зевнул. Да, верить Максвеллу нельзя. Каждая его фраза — завуалированное предложение продать душу. И хоть иногда он и кажется искренним: расстраивается, испытывает боль, злится, как обычный человек, — в глубине души понимаешь, от него жалости ждать не стоит. Он колеблется, да. Он даёт шанс. Но итог всегда один: издевательства, страдания, смерть. Привычный набор для этого мира. —Дьявол… — появившиеся после оживления раны не беспокоили, но, сжимая нож и оглядываясь, Уилсон не мог сказать наверняка, сможет ли отбиться от врагов. Бок, по коже которого расходились тёмные лучики, неприятно ныл при одной мысли о том, что придётся снова кидаться в драку. Во сне махать мечом казалось легко. Но в реальности… В реальности он оставался голодным замёрзшим и смертельно уставшим. Вдобавок та странная вспышка боли, едва не убившая его, не прошла без последствий. Руки тряслись, как у заправского пьяницы, а в голове крутилась отчётливая, резкая, как хлопок мысль: у него просто нет союзников. Он не нужен теням, он не нужен Максвеллу. Его пытаются убить все. И логику в таком поведении искать невероятно сложно. Он вздохнул. Единственный друг, Честер, потерялся там, среди коконов. Искать его бесполезно. После жутких, полных боли ночей, найти дорогу всё равно не получится. Тщательно прорисованная карта, по которой удавалось ориентироваться днём, сгорела вместе с другими вещами, оставленными в деревне; память тщательно подкорректировали то ли кошмары, то ли Максвелл. Доступных маршрутов всего два, и оба тщательно усеяны ловушками и монстрами. Сам не справишься, можно и не пробовать. Честер. Он походил на Отто больше, чем хотелось: гладя рыжую шёрстку, Уилсон неизменно вспоминал пухлого, веснушчатого товарища. Преданный и улыбчивый, тот всегда бежал рядом с покорностью щенка и, не морщась, тащил в карманы всю найденную живность. Камушки, гусеницы, муравьи… Иногда он делал разницы между живым и неживым и, забывшись, тянул в рот трепыхающихся мотыльков. Приходилось выдирать добычу из его пухлых пальцев и заменять её леденцом. Иногда удавалось, чаще — нет. Так в одну из вылазок бесхвостая ящерица Вильгельм, с кокетливо-розовой пуговицей в глазнице, лишилась ноги, а флегматичный богомол Фред отправился к праотцам задолго до спаривания. Честер отличался от Отто лишь отсутствием глаз да рожками. Всё остальное: счастливое пыхтение, высунутый язык и добродушие — совпадало идеально. Не сходилось одно. Честер неизменно оживал после смерти, а Отто… Отто лежал в могиле, где-то в Висконсине. И если Честера Уилсон жалел, горестно прижимая к себе остывающий трупик, то бывшего товарища… О бывшем товарище почти не думал. Принимал его смерть, как должное, вспоминая, как близко сам был к гибели. Отто всё равно не мог ничего принести миру. — Пеппер? — до болота он дошёл удивительно быстро. Путь, ночью длинный, оказался гораздо короче, чем представлялся. Мрачные деревья никуда не исчезли, жижа под ногами не затвердела, но туман немного рассеялся. Ушёл вместе с привидениями под землю. — Ты здесь? — тёплые угли, к которым он прикоснулся, определяя, как давно погас огонь, обожгли руку, но он не одёрнул её: с интересом уставился на пузырящуюся кожу, под которой угадывались всё те же чёрные жилки. — Любопытно… Наверное, стоило испугаться. Расстроиться. Порадовать истерикой Максвелла. Но на этот раз ни слёз, ни проклятий он себе не позволил: остановился, вынул скальпель и, не поморщившись, разрезал ладонь. Несколько минут напряжённо изучал надрез, отмечая: кровь гуще обычного и чересчур тёмная. Потом двинулся дальше, ища в траве следы свиньи. Рану не перевязал — привычно плеснул спиртом из фляжки, мысленно делая заметку: в следующем мире надо поискать зерновые и пополнить запасы. Или опустошить улей — мёд тоже хороший антисептик, отлично заживляет раны. Жаль, что в Приключении ульев неприлично мало. Зато ос и шершней хватает. Пройдёшь где не надо, до смерти зажалят. В этом они искусней гончих. Шурх. Обернувшись, он едва успел закрыть горло — следующее по пятам нечто, прежде сидевшее в кустах, набросилось на него без рычания. Правый глаз обожгло болью, по лицу заструились тёплые ручейки. Ослеплённый, захваченный врасплох, Уилсон даже не вскрикнул: машинально оттолкнул существо и потянулся за ножом, но тут же замер, не в силах пошевелиться. Не животное, не гончая. Человек. Одичавший, обросший шерстью, но человек. Рыжие патлы, густая борода… И ни намёка на одежду — только пах прикрывает набедренная повязка. Плевать, что от холода сводит зубы, одичавший температуры явно не ощущает. Всё, что выдаёт в нём разумное существо — красный топор на поясе. Почему-то смутно знакомый. — Нет! Фу! — он и сам не понял, почему предпочёл обратиться к одичавшему, как к собаке. Просто не смог принять дикаря за человека. — Прекрати! — анормально длинные ногти незнакомца прошлись в дюйме от второго, всё ещё зрячего глаза. Пришлось обеими руками удерживать растопыренную пятерню, стараясь отвести её подальше от лица. Мышцы напряглись до предела, выворачиваемое предплечье захрустело, где-то в боку неприятно закололо. На секунду он даже почувствовал, что вот-вот отключится, однако силой воли сумел удержаться в сознании и попытался скинуть с себя одичавшего. Лишь бы сделать хоть один вдох, лишь бы дотянуться до застрявшего в чехле ножа. Напрасно. Дикарь не остановился — продолжил наваливаться всем весом. Так неуклюже, что Уилсон порадовался: хотя бы топор не достал. Против топора складной нож вряд ли бы помог. А против озверевшей груды мускул… Нет, против озверевшей груды мускул шансов было ничуть не больше. Значительно ниже, в разы худее, алхимик мог рассчитывать на одну только ловкость. Наверное, поэтому сам удивился, когда одним проворным движением умудрился вытащить из-за пояса противника топор. Пропустил ощутимый удар в челюсть, от которого загудела голова и заслезился раненный глаз, ободрал колени, но преимущество всё-таки получил. Рукоять легла в ладонь так легко, что он на мгновение растерялся — топор будто не весил ничего. Да и от топорища, почерневшего от крови, исходило необычное, но приятное тепло. И запах. Такой же знакомый, напоминающий о чём-то из далёкого детства. «Что лучше, быть заключённым в собственном теле или в этом мире?» Теперь он знал ответ. Хуже всего — прожить достаточно долго в окружении монстров, чтобы самому превратиться в чудовище. Это произошло с дикарём, это произошло с Максвеллом — когда-то давно, в реальном мире. Это ждало и его самого. И от этого становилось жутко. — Последний раз говорю… — из-за недостатка воздуха слова слиплись в одну уродливую кучу. — Оставь меня… в покое! — удар обухом не задержал одичавшего, но немного замедлил. И короткого промедления вполне хватило. Извернувшись, Уилсон умудрился выползти из-под плотно сбитого тела и ударить ещё раз. На этот раз гораздо сильнее, буквально сдирая часть скальпа. К горлу подкатила тошнота, но он совладал с нею, продолжая наносить удары. Уже не лезвием, обухом. Чтобы не убить ненароком. Тени переборщили с его возможностями — он осознавал это, ощущая пульсацию в мышцах. И, вертясь вокруг ошалевшего дикаря, как юла, силился сбить его с ног без вреда. Получалось плохо. Топор путался в длинных волосах — шерсти? — дикаря, и лезвие скользило по коже само. Иногда казалось, топор сам убивает своего владельца. Недаром, в хрусте ломающихся костей и в противном чавканье снова и снова слышался женский плач. Поначалу Уилсон старался игнорировать его так же, как и чересчур громкие крики птиц. Потом вслух, прекрасно понимая абсурдность ситуации стал зачитывать на память короткие отрывки из тракта Парацельса. Монотонно, на манер молитвы или мантры. Надеясь заглушить плач. Абсурд. Но с абсурдом он уже свыкся. И ни капли не удивился, когда одичавший, широко раскрыв рот, продемонстрировал длинные, похожие на бобровые зубы. Бывает. В этом мире бывает всё. Нечего поражаться. Главное — держаться, отпихивая дикаря подальше от горла. — Да успокойся же ты, в конце концов! — несмотря на то, что дикарь ослабел, унять его оказалось непросто. Пару минут Уилсон отчаянно цеплялся за мохнатые плечи врага, потом попробовал обхватить его ногами, внутренне отмечая: нет, от человека в этом существе мало что сохранилось, первое впечатление — обманчиво. Это не просто одичавший мужчина, это какой-то жуткий гибрид. Нечто среднее между homo sapiens и castor fiber. Зубы жёлтые и длинные, меж пальцев на ногах угадываются перепонки, сзади виднеется сплюснутый хвост. Бобёр. Смесь бобра и человека. И лучше не думать, действительно не думать, откуда это взялось — в голову лезут исключительно непристойные мысли. От неловкости ситуации захотелось истерично смеяться. Где-то на периферии сознания промелькнуло короткое и обнадёживающее: «может, ты всё ещё спишь?», но очередной болезненный пинок развеял сомнения. Нет, это не сон. И, видит небо, размахивать кочергой здесь не получится. Лучше перестать удерживать дикаря и одним точечным ударом оборвать его жизнь. Ничего хорошего в ней и так, судя по всему, не осталось. Милосердней вызволить бедолагу из вечного ада, чем пытаться спасти его горящий разум. Кто знает, вдруг и его пожалеют, когда безумие станет слишком явным? — Прости, — лезвие топора вошло в череп, как по маслу. Недостаточно глубоко. Дикарь задёргался, захрипел и, обмякнув, кулём рухнул на землю. Но не умер. Не сразу. Напротив, конвульсивно задёргался. Ещё один удар положения не исправил — хоть в черепе и появилась уродливая дыра, сквозь которую проглядывал превратившийся в кашу мозг, тело продолжало содрогаться, агонизируя. — Звёзды и атомы… — ошмётки мозгов попали на рубашку, и Уилсон инстинктивно зажмурился, не в силах смотреть на происходящее. Провал. Полный провал. Желая провернуть всё быстро, только ухудшил ситуацию. Заставил и без того страдающего — хотя, возможно, дикарь был счастлив в своём безумии? — человека страдать ещё больше. Пусть и за мгновения до смерти. «Благими намерениями»… Он и раньше догадывался о смысле этой фразы, но сейчас прочувствовал её на себе. И с отвращением констатировал: порой милосердие — не тот поступок, за который испытываешь гордость. Порой это вообще отвратительная работа, сродни работы золотарей[1]. Но кто-то должен её делать. Кто-то должен привносить порядок в этот проклятый гнилой мир. Жаль, что он единственный кандидат на роль чистильщика. Вдвойне жаль, что снова придётся умереть.

***

Свинья нашлась там же, где он её и оставил. За пару часов, что он отсутствовал, никуда не ушла — по-прежнему топталась неподалёку от шахматного биома. Где-то вдалеке отчётливо слышался противный скрип несмазанных суставов, из-за зарослей пялились надменные статуи Максвелла. Ровно две — одна справа, стоящая почти вплотную к краю, другая чуть поодаль. Между ними — чей-то силуэт, скрытый кустами и засохшими деревьями. Чей именно, так сходу и не угадаешь, но, похоже, детский. Чуть ниже его самого и немного худее. Руки бесцельно обшаривают воздух, натыкаясь на невидимую преграду, плечи нервно дрожат, да и сама фигурка выглядит так хрупко, что хоть сейчас на полку ставь, к фарфоровым балеринам и трепетным пастушкам. Со свиньёй он не поздоровался. Только кивнул, боясь, что Пеппер начнёт спрашивать, откуда на рубашке взялись кровавые пятна. Нарочито громко хмыкнул, перехватил удобней топор и уверенно шагнул вперёд. И на секунду не задумался о том, что скрывается в зарослях; предпочёл сфокусироваться на вопросе: как долго прожил тот несчастный в лесу, если о нём успели забыть даже тени? Год, десять, двадцать? Сложно и представить. Одно понятно — без разговоров с Максвеллом и Венди он и сам бы быстро уподобился дикарю. Плевать, что прожил в одиночестве не один год — без научной работы, без ощущения безопасности разум просто не работал, как надо. И его фокусы уж очень походили на зачатки безумия. — Его застрять, — свинья тоже не поздоровалась. Крепче сжала в копытцах осыпающийся иголками кактус и боязливо покосилась на заляпанный мозгами топор. — Моя искать путь. Моя стать тупой. Моя хотеть твоя помочь. Твоя теряться, — её речь, и раньше путанная, превратилась в нечто совершенно неудобоваримое. Будь Уилсон ещё более уставшим, навряд ли бы разобрал бы и слово. Слишком уж сильно теперь речь Пеппера походила на бессвязное хрюканье. — Моя хотеть пойти. Моя потеряться. И моя идти сюда. Он пожал плечами. Ещё бы. Все дорожки в этом мире ведут именно сюда, к краю острова. Прежде, охотясь за деталями Портала, он не обращал на это внимания, но однажды заметил: ветер, каким бы сильным он ни был, всегда дует в одну сторону. Вне зависимости от сезона, вне зависимости от погоды. Всегда строго на юго-запад. Неудивительно, что свинья, заплутав, решила идти на крик по одной из многочисленных тропинок. Не прогадала. Наоборот, хорошо, что не свернула в деревню. Вряд ли он смог бы объяснить ей, откуда взялись обгоревшие трупы. — Ещё раз… Кто застрял? — язык почему-то показался сухим и ватным, словно одеяло. Изнеможённый после битвы, Уилсон едва поборол желание хлопнуться в обморок. Остановился лишь от мысли: вдруг Максвелл опять ждёт во сне? — Я… мне не очень хорошо, если честно… Судя по взгляду, свинья и сама это видела. Смотрела почему-то исключительно туда, где после удара дикаря образовалась слепая зона. Смотрела недобро: то ли с жалостью, то ли с отвращением. И, хмурясь, явно намеревалась сказать что-то малоприятное. — Всё так плохо? — он машинально попробовал оттереть грязь, но тут же одёрнул руку: по пальцам вместе с кровью заструилась густая жидкость, похожая на студень. Стекловидное тело? От одной догадки стало дурно. — Пеппер? Пеппер, не молчи, пожалуйста, — мог бы и не спрашивать. Уже сам догадался: дело дрянь. Пусть тени и приспали боль, отголоски её всё же ощущались. И ощущения эти яснее слов говорили: дикарь попал в цель. С кровью вытекал сам глаз. — Пресвятая наука… — сил на то, чтобы закричать не осталось, и он без сил опустился на землю. Вспомнил почему-то травмированное щупальцем плечо, вспомнил царапины на шее… И мысленно взвыл, жалея о том, что проснулся. Во сне хоть и бродили призраки, на части они его не рвали. В отличие от здешних тварей. …тварей ли?.. Выдохнув, он зажмурился и наощупь достал из кармана обрывок ткани, который когда-то давно срезал с одежды одной из марионеток. Расправил, радуясь тому, что успел прокипятить тряпки до ранения, обвязал ткань вокруг головы и осторожно стёр кровь. На мгновение потянулся к фляге, но сразу одёрнул себя. Нет. Сначала разобраться с мальчиком, чей силуэт видно сквозь заросли. Потом всё остальное. Обработать раны, отмыть кровь, выстирать рубашку… И обязательно поесть, неважно что. Желудок уже, кажется, прилип к хребту. Ещё пара-тройка голодных дней, и драться уже не получится — так, как в последней битве, ему уже не повезёт. В отличие от дикарей пауки и гончие оружия не носят. Их топором так просто не зарубишь. — Что… — свинья замялась, по-видимому, не зная, какое слово подобрать, — что с твоя лицо? Действительно, что? От глупости вопроса он чуть не рассмеялся, но всё же сдержал себя. И, проигнорировав вопрос, перешагнул через преграждающую путь трещину — вроде тех, что появились ночью. Под подошвами тут же хрустнула чья-то кость, и фигура, до этого беспорядочно дёргающаяся, замерла без движения. До предела напрягая зрячий глаз, он попытался рассмотреть её, но ничего, кроме полосатой рубашки не увидел. Заросли закрывали обзор — сквозь них проглядывали только спесивые лица двух одинаковых Максвеллов. Знакомый прищур, зловещая улыбка… И абсолютно идиотская поза, рушащая весь мрачный образ. Хуже и не придумаешь. Окажись он у власти, первым делом снёс бы эти дурацкие статуи. Слишком уж часто доводилось просыпаться от их пристального взгляда. Они будто следили исподлобья. И порой обнаруживались в самых неожиданных местах: посреди пустыни, возле единственного озера, в густой чаще. Особенно раздражали те, что возникали подле водоёмов — появление статуи автоматически означало невозможность помыться и постирать одежду. До раздражения чистоплотный, он просто сходил с ума, испытывая отвращение к собственному телу. Так и сейчас, плотнее завязывая повязку, с горечью понимал: почиститься перед переходом в другой мир вряд ли удастся. Придётся терпеть липкую кровь и взмокшую от грязи и пота рубашку. — Прикрой меня, — особо на помощь свиньи он не полагался, но оставить спину незащищённой не мог. Кто знает, вдруг те немигающие глаза, что до сих пор наблюдают за ним, принадлежат другому дикарю? Ещё одного ранения ему не выдержать — он и так держится в сознании одной лишь мыслью: «Отключишься, а там Максвелл. Опять издевается, опять высмеивает невольную слабость…». Не будь демона, не будь того проклятья с дневником, уже бы сдался. Нырнул бы в темноту, как раньше, в деревне, когда они со свиньёй отбивались от гончих. Тогда ситуация была хуже: он истекал кровью, замерзал и, теряя сознание, буквально выл от боли; но всё же в глубине души надеялся на счастливый исход. Теперь всё изменилось. Цель, ради которой он продолжал идти вперёд, исчезла. Исчезла вместе с ненавистью к Максвеллу. Демон всё ещё вызывал отвращение, его по-прежнему хотелось избить чем-нибудь тяжёлым, но злости Уилсон уже не испытывал. Скорее сочувствие. И обиду. Но больше сочувствие. Почему-то после атаки дикаря понимать демона стало гораздо проще: все издевательства и насмешки вдруг превратились в неуклюжие попытки коммуникации. Единственный способ пообщаться с марионеткой, не уронив себя в её глазах. Глазу. Он нервно хихикнул, поражаясь собственной реакции. Заторможённая и неадекватная, она явно выходила за рамки — он не ощущал ничего, кроме усталости и какого-то дикого, сумасшедшего веселья. Но без боли не стоило и рассчитывать на здравомыслие. Слишком сильно мир вокруг плыл и растекался, слишком крепко слова — вроде бы простые — липли к нёбу. Как приторный леденец. Хотелось упасть. Просто упасть. Оглушённый и больной, он опять чувствовал жар и больше всего на свете боялся снова стать беспомощным. Ни свинья, ни Максвелл на этот раз не пришли бы на помощь — он полностью исчерпал своё везение и мог только молить небо, чтобы не потерять сознание, переступая трещину. Мало ли что произойдёт, если притронуться к сочащейся изнутри жидкости. Лучше и не представлять — после обращения обычных цветов в теневые, картинка видится не лучшая. Темнеющие жилы, лопающаяся кожа и выплёскивающаяся наружу кровь, больше похожая на гной… Во сне и так пришлось на это насмотреться, ни к чему переживать ещё и вживую. Жжения в глазу хватает с лихвой. — Эй? Ты живой? Ещё один дурацкий вопрос. Но в этой вселенной ответ на него может быть непредсказуем. Маленькая Абигейл тому подтверждение. Сказать что-либо она, конечно, не сумела бы при всём желании, но на вопрос ответила бы: отрицательно помотала головой и, застенчиво улыбаясь, попробовала бы убить. Со стоящим в окружении статуй мальчиком могло произойти то же — пусть он и выглядел беззащитным, внешности Уилсон больше не доверял. Максвелл на примере показал: даже порядочный с виду джентльмен, может оказаться ублюдком. Чертовски обаятельным, с хорошими манерами, но ублюдком. «Не слишком ли ты много думаешь о нём?» — противный голосок прорезался на удивление не вовремя. Выдохнув, Уилсон снова попытался его заткнуть, но быстро сдался и, сжав выскальзывающий из потных пальцев топор, сделал осторожный шаг вперёд. Пусть говорит. Пусть шутит дальше. Всё равно. Главное разобраться поскорее с мальчиком, активировать Портал и недолго, хотя бы часик, поспать. Ноги и так уже подкашиваются, приходится слепо цепляться за статую, чтобы удержать равновесие. Дежавю. Сплошное дежавю. И двух суток не прошло с тех пор, как он, задыхаясь от жжения в лёгких, точно так же хватался за царапающие кожу ветки. Теперь всё повторялось. И хорошо ещё, что бок не разрывало от боли — с такой раной он бы и фута не прошёл. — Ты меня вообще слышишь? — дорогу преградила яма, напоминающая глазницу в гигантском черепе, и он машинально притронулся к повязке. Моргнул, силясь избавиться от жуткой рези, и поморщился от осознания: теперь справа — слепая зона. Любое существо может напасть исподтишка. Мальчик, впрочем, не напал. Лишь замахал руками, указывая на статуи. Потом, покраснев от напряжения — румянец проступил даже сквозь краску, щедро намазанную на лице, — издал всё тот же крик выпи. Большего не смог: сложил ладони в молитвенном жесте, рухнул на колени и с коротким вскриком-стоном ударился головой о воздух. Так реалистично, что на мгновение Уилсон увидел расходящиеся вокруг трещины. Статуи тут же дрогнули, будто собрались повернуться, где-то вдалеке послышалось недовольное шипение. Всё затихло. Шумное дыхание свиньи тоже как-то смолкло, перестало быть раздражающе громким. Теперь, кроме отчётливого треска, ничего не нарушало тишину. Ни птицы, ни гончие, лающие где-то в лесу. — Не можешь выбраться? — он бы догадался об этом и сам: слишком уж правильно относительно друг друга стояли статуи. Идеально ровно, друг напротив друга. — Сочувствую. Могу чем-то помочь? — смех вырвался из горла невольно, словно пробка вылетела из бутылки. — Хотя… мне бы кто помог. Обычный парнишка. Правда, размалёванный, как мим. Сколько лет — так сразу и не определишь, но вряд ли старше пятнадцати. Полосатая рубашка, тёмные штаны, перчатки… Всё чистенькое, хоть и старое: не верится, что мальчик пробыл в теневом аду больше дня. Волосы — пусть и взъерошенные, — и те щедро намазаны то ли бриолином, то ли обычным жиром. Франт. Настоящий франт в здешних реалиях. И при одном взгляде на него в груди возникает жгучее чувство зависти. Хочется тоже одеться в чистое, хочется тоже привести причёску в порядок. Но нет никакой возможности: рубашка уже настолько заскорузла от крови, что уже и перекисью пятна не выведешь. А волосы, прежде уложенные, давно превратились в воронье гнездо. Вот только стыд за это испытывать не получается. Он уже смирился с тем, что выглядит, как оборванец. — Послушай, я очень тороплюсь… — резкая боль заставила поморщиться и облокотиться на статую. — Давай ты… давай ты быстренько скажешь, что я могу для тебя сделать, и я пойду. Хорошо? От жестокости собственных слов стало неловко. Но он сразу успокоил себя мыслью: здесь, как и в реальном мире, альтруизму места нет. Вместо того чтобы пропускать через себя чужое одиночество, вместо того чтобы задумываться — каково это стоять без движения вечность, не имея возможность выйти за пределы клетки, лучше вернуться к Порталу. Он не спаситель. Он не обязан проявлять милосердие по отношению к другим. Его самого не пожалели: вытащили из могилы, прогнали по омертвевшим венам кровь, заставили снова сражаться. Ради чего? Ради новых ран? Ради новых страданий? Для этого мира он — животное, которого кормят на убой. Каждая эмоция, каждый срыв лишь приближает конец. Когда душу выжмут до дна, церемониться уже не будут. Почему с другими должно быть иначе? Чем они лучше? — Дай угадаю? — хоть боль и перетягивала одеяло на себя, мозг работал быстро: гораздо быстрее, чем после оживления. — Дело в статуях? Они удерживают тебя? — Кивок. И снова умоляющий жест. Отчаяние в чистом виде. — Хорошо, я попробую… эм, разбить их? «Максвеллу это не понравится… Но почему тебя вообще волнует, что ему понравится, м? Боишься упасть в его глазах? Хочешь показаться лучше, чем есть? Или рассчитываешь на ещё одно чаепитие?» — голос проснулся снова. И на этот раз заткнуть его резким окликом не удалось: он продолжил ввинчиваться в разум, не позволяя исследовать статуи. Всё настойчивее и настойчивее, выводя из себя. — Так… я… эм, — прикосновение к руке статуи обожгло холодом. — Я не уверен, что смогу… «Или захочу. Ох, прости… Само вырвалось». Он не ответил. Крепче сжал топор и с огромным трудом, борясь с желанием рухнуть на землю, слабо ударил по основанию. Успел схватиться за мраморный локоть, но всё равно покачнулся и со стоном опустился на холодный пол, с ужасом понимая: нет, не сработает. Сил не хватит. Попробовать ещё раз? — У моя копытца! — свинья протестующе замотала головой, едва он посмотрел на неё. — Моя не суметь! …или оставить всё, как есть? Он знал, что решит. Но всё равно колебался, вглядываясь в полное надежды лицо мальчика. Знал: в отличие от Максвелла никогда не сможет решать чужие судьбы одним ленивым, неосторожным движением. Слишком хорошо понимает заключённых, обречённых на страдания марионеток; слишком часто оказывался на их месте. «Тяжело быть любимчиком, правда?» Всего один удар… Вопрос лишь в том, куда его направить. Вопрос лишь в том, как жить с последствиями.