Милосердие

Четвёртый мир встретил его холодом и снегом. Повязанный на ветку платок затрепетал, словно знамя; сложенное возле костра сено разлетелось веером. Вымотанный и злой, Уилсон даже не стал собирать его — молча опустился на землю рядом с лежащей ничком свиньёй. Несколько минут сидел на месте, рассматривая исцарапанные руки, потом потянулся за фляжкой. Неохотно, через силу. Дезинфицировать рану не хотелось, но оставлять её без внимания он больше не мог: жжение усиливалось, кожа вокруг воспалялась и сочилась сукровицей. Не спасал и мороз. Наоборот, чем холоднее становилось вокруг, тем болезненнее были ощущения. Порой казалось, из раны наружу лезут теневые щупальца и шипами раздирают веки. Иначе боль не объяснишь — нерв, кажется, не задет. Да и сама рана не так уж глубока. Бывало и хуже. Или?.. Он потёр переносицу и покосился на беспокойно ворочающуюся свинью. Нет, что бы ни нашёптывали тени, без дезинфекции не обойтись. Жаль, конечно, тратить драгоценные запасы, но что уж поделаешь. Хватит одной пылинки, чтобы началось заражение. Так зачем испытывать судьбу? Как справедливо заметил Максвелл, чьё лицо за пару часов изменилось до неузнаваемости, удача имеет свойство заканчиваться. И свой запас он уже исчерпал. Первый раз, когда выкарабкался после оживления. Второй — полчаса назад, во время сумасшедшего бега наперегонки с гончими и шахматными фигурами. Невесть откуда взявшиеся силы, нашедшаяся в кармане флейта Пана, быстрое перемещение… Слишком много совпадений. Особенно для этого безумного, лишённого надежды мира. Вздохнув, он поворошил палкой горячие угли и запрокинул голову. Несколько мгновений вглядывался в тёмное небо, затем прищурился и потёр здоровый глаз: на чёрном полотне будто рассыпали осколки — появились звёзды. Не такие, как в обычном мире. Искажённые, не дающие света, но всё же похожие на настоящие. От одного их вида на душе стало тепло и спокойно. Зажмурившись, он даже удивился: так давно, так ужасающе давно не видел звёзд, что уже и забыл, как они выглядят. Вздумай Максвелл вместо них подсунуть блёстки, купился бы. Просто потому что хотел верить в что-то незыблемое и постоянное. Вроде законов физики, космических тел и правила «энергия не берётся ниоткуда и не пропадает в никуда». Явления, к которым он привык настолько, что не сразу смирился с их исчезновением. От очередного вздоха закололо в груди, и он с неудовольствием отметил: чем активнее использует подаренные тенями силы, тем хуже себя чувствует. Рывок до Портала измотал тело так, что и наклониться больно. По-старчески скрипят кости, болят суставы, и нити, сшивающие бок, капают на рубашку грязью. Про свежие раны и говорить не хочется — с каждой минутой боль лишь усиливается, становится ярче. Сплошные испытания. Когда они закончатся? С его собственной смертью, со смертью Максвелла? Или есть где-то в этом мире волшебный рычажок, возвращающий всё на круги своя? Хорошо, если так. Вот только как потом жить обычной жизнью, если разум изменился, приспособился к постоянным кошмарам и погоням? Разве получится вернуться к работе? Разве получится, как прежде, сидеть за столом допоздна, не опасаясь скользящих по потолку теней? Нет. Разумеется, нет. Но не отступать же теперь. Впереди всего несколько миров, и Максвелл уже не такой напыщенный. Того глядишь, начнёт умолять повернуть назад. Даром что совсем недавно грозился убить и сыпал колкостями. — Пеппер? — хоть он и знал, что свин ему не ответит, всё равно осторожно притронулся к грязному плечу. — Ты живой? — вопрос прозвучал так нелепо, что он чуть не засмеялся. Глупые слова. Но как без них? Костеглаз при перемещении испепелялся, убивая Честера. Вдруг и со свиньёй что-то случилось? Нет. Слабое шевеление успокоило. Шмыгнув пятачком, свинья перевернулась на другой бок, и больше выжидать он не стал — сразу прижал к глазу пропитанную спиртом тряпку. Думал, что присутствие Пеппера позволит взять себя в руки и не кричать, но просчитался. Пришлось закрывать рот ладонью, давясь воплем. Разнежился. А раньше терпел. То ли потому, что не желал выказывать слабость перед Максвеллом, то ли потому, что внутри был стержень. Теперь он, этот стержень, куда-то исчез. Наверное, поэтому сочувствие свиньи, когда-то оскорбившее его, воспринялось так… нормально. Ошалев от боли и жалости к себе, он даже выдавил что-то похожее на благодарность. А потом — словно этого было мало, — попробовав завязать повязку, уронил её в снег. Естественно, свинья наклонилась, чтобы поднять. Естественно, сделала это так доброжелательно, что от стыда заалели щёки. Скрипнув зубами, он снова пробормотал слова благодарности и неожиданно для самого себя приложился к фляжке. Стремительно, не давая себе времени одуматься. Не стоило свинье спрашивать про починку одежды. От одной мысли о том, что впереди ещё несколько месяцев без ванны, вся решимость испарилась. Он едва не всхлипнул, вспомнив горячую печку и гнездо из пледов, в котором коротал холодные ночи. Дом. Кто знает, как скоро удастся вернуться к нему — он где-то далеко, в другой вселенной. А спасительная фляжка, вот она. И на дне её скрывается всё, что можно желать: тепло, спокойствие, умиротворение. Представляй, что хочешь. Жаль, что фантазия в последнее время не работает. Дневник иссушил разум, превратил его в пустыню. Ни одной свежей мысли, ни одного воспоминания. Что ещё остаётся? Пить, заглушая боль. Физическую, моральную… Без разницы. И разум, и тело болят без перерыва — едва утихает боль в глазу, полыхают огнём царапины. И нет никакой, совершенно никакой возможности вырваться из заколдованного круга. Последняя попытка закончилась изодранным боком, комой и насмешками Максвелла. Вторая вряд ли кончится чем-то хорошим. Хорошего в этом мире не существует априори. Цветы воняют, как заводские рабочие; птицы пищат и фальшивят, а отражение — вот уж что не должно подводить — щеголяет рваной одеждой. В волосах серебрятся седые пряди, мелкие морщинки заметнее обычного, на носу опять проступают веснушки. На этот раз так просто их не сведёшь: ни огурцов, ни алоэ в этом мире нет. Как и кремов, впрочем. Всё, что можно сделать, щедро намазать кожу растёртой в порошок белой глиной — так когда-то древние египтянки пудрили лица. Глупо. Но другого выхода нет. Лучше выглядеть вылезшим из склепа привидением, чем видеть эти проклятые, ничем несводимые пятнышки. Очередной повод для насмешек. Очередное несовершенство. Странно, что вылезли зимой. Ещё и вечером, когда нет солнца. Но чему удивляться? В этом мире всё шиворот-навыворот. Зимой в снегу растут розы и лилии, весной в кустах барахтаются пингвины. Так и сейчас, взгляд притягивают пасущиеся в поле бифало: толстые, пушистые, с пустыми белёсыми глазами. Спокойные и равнодушные. Будто сейчас не период размножения, и снег не укрывает землю одеялом, создавая отличные условия для «материнства». Он чуть поморщился, чувствуя, как невыносимо болит обожжённая спиртом глотка. Интересно, а удастся ли убить бифало с помощью теней? Работа кропотливая и опасная, но результат того стоит: из шкуры можно сделать накидку, из рогов — флягу или нож. Если повезёт убить и детёныша, ещё и на шапку хватит. Правда потом совесть не заткнётся и на секунду — будет выть, как банши. Но это мелочи. Всё мелочи в сравнении с пройдённой дорогой и обещанной наградой. С возвращением домой. — Нам нужен план, — собственный голос привёл в себя, и он с удивлением заметил, что уже пару минут увлечённо рассказывает что-то свинье. Щёки пчёлами жалят снежинки, небо темнеет и осыпается звёздами… Холодно. Не помогает и впитывающийся в кровь алкоголь. Рубашка слишком тонкая, перчатки слишком дырявые. Ботинки, и те за несколько месяцев умудрились прохудиться — хотя мастер уверял, что и снег, и грязь переживут. Не пережили. Но не винить же в этом сапожника? Вряд ли он думал, что заказчику придётся выживать в диких условиях почти год. Иначе бы и подошву толще сделал бы, и шнурки покрепче. Может, и каблуки бы предлагать не стал. «Бестактный баран». Он согласился с шёпотком машинально. И тут же, не позволяя себе расслабиться, резко поднялся. Чтобы не разнежиться от тепла, чтобы не уснуть, как собирался в прошлом мире. Сон подождёт. Сначала — бифало и палатка, потом — детали. Хотя бы одна. Без постоянной базы выживать сложно: нужно защищённое место для сна, нужен котёл для еды. Да и ловушки играют совсем не последнюю роль — без них приходится встречаться с гончими тет-а-тет. А это новые раны, а это порванная одежда, а это новые насмешки. И если с первыми двумя неудобствами после трёх смертей мириться не так уж и сложно, то одна мысль о брезгливом взгляде Максвелла вынуждает нервно ёжиться и прикрывать прорехи. С другой стороны… Разве починка одежды что-то изменит? Он уже давно не джентльмен с безупречными манерами, с элегантной причёской и гладко выбритым лицом. Из лужи на него равнодушно взирает бродяга, вроде тех, что просят милостыню на задворках. Те, на кого жалко смотреть из-за стыда за своё благополучие. Сейчас они бы с жалостью посмотрели на него. Вздохнув, он наклонился к вещам. Рисунки без жалости кинул в огонь, заставив свинью горестно всплеснуть копытцами; фигурку сунул в карман, нож привычно прицепил к поясу. Помедлив, снял с ветки и платочек. Неважно кому принадлежал — если прокипятить, для перевязки сгодится. Всяко лучше, чем извалявшиеся в грязи бинты. Ими и мелкие раны оборачивать не хочется, что уж про глаз говорить. — Идём, Пеппер, — хоть спирт и ударил в голову, руки больше не дрожали. Доставая топор, Уилсон держался так прямо, что напоминал себе лондонского гвардейца. Шапку натяни и не отличишь. — Ты будешь отвлекать стадо, а я загоню бифало помельче. Вместе они грозные противники, но поодиночке их легко победить. Главное, вовремя уходить с линии атаки, — о том, как свинья будет уходить от бифало, он не подумал. Алкоголь придал сил и решительности, но не ума — пьяный, мозг соображал хуже, чем умирающий. Тогда хотя бы цель казалась предельно ясной: доползти до озера, сбить температуру, обработать загноившийся бок. Сейчас… сейчас впервые за долгое время он не знал, за что взяться. Чувство безопасности, очень эфемерное и относительное, сбивало с толку. Мерещились глаза в кустах, слышался призрачный лай… А на фоне, будто издеваясь, играла бесконечная «Twinkle-twinkle», перемежаемая задорной мелодией. Сумасшествие. Он старался не обращать внимания на тревожные симптомы, но всё чаще ловил себя на мысли: с разумом что-то неладно. Да, большая часть воспоминаний вернулась. Да, шёпоток утих. Однако дискомфорт никуда не исчез — сознание по-прежнему походило на мусорную корзину, в которую кто-то невидимый кидал скомканные мысли-бумажки. Разум просто не желал правильно обрабатывать информацию и вместо стройных, математически выверенных мыслей выдавал какую-то художественную ерунду. Планеты — бильярдные шарики на гигантском чёрном столе, волны — налетающие на берег птицы… Когда играет радио, музыка течёт по проводам, как река. Некоторые слова на вкус, как перец и соль, другие произносить приятно. Чем мягче слово, тем приятней и полнее привкус. У иных оттенков, как у Шардоне. Возникающие в голове ассоциации не нравились. От них отчётливо веяло чем-то шизофреническим и ненормальным, но беспокоиться он не спешил — напротив, убаюкивал тревогу. Затягивая лямки рюкзака, даже замурлыкал себе под нос песенку. Что-то весёлое и жизнерадостное, услышанное в одной из таверн, где он, сбежав из родительского дома, жил первое время. Сам удивился своему поведению, но не замолк — с каким-то необъяснимым удовольствием вслушался в собственный голос. Густой, бархатистый баритон, больше подходящий кому-то представительному и высокому. Обязательно с покатыми плечами, пушистыми усами и широкой грудной клеткой. Не мелкому и поджарому, как гончая, парнишке. — Готов? — прерываться не хотелось, но не спросить жмущуюся к дереву свинью он не мог. Та выглядела непривычно испуганно. Копытца трясутся, по щёкам текут слёзы. Кажется, вот-вот упадёт. И почему? Боится темноты? Или бифало? — Пеппер, прекрати, — от чужих слёз он едва не заплакал сам. — Прекрати рыдать. Всё ведь в порядке. Мы пройдём Приключение, вот увидишь. Построим тебе новую деревню, лучше прежней. Будешь там королём. Хочешь быть королём? — если бы не алкоголь, он бы в жизни не опустился до утешений свиньи. Но опустился. И невольно поймал себя на мысли, что ведёт себя точно так же, как Максвелл. Ещё немного, и вручит теневой меч, заставив защищаться. …неужели в глазах демона он выглядел так же жалко, как и Пеппер? «Да прекрати ты уже. Слушать тошно. Максвелл то, Максвелл сё... — ехидный голосок он узнал сразу. И со вздохом сжал виски. Нет. Не снова. И без него, этого шёпотка, есть от чего сходить с ума. — Я серьёзно. Ты как председатель его личного фан-клуба. Возьми себя в руки, Хиггсбери! Или он опять придёт. А ты будешь краснеть и мямлить, как благородная девица. Мне стыдно быть твоим двойником». Смешок прозвучал так неуместно, что свинья вздрогнула. На мгновение он растерялся, не зная — оправдываться или пытаться отшутиться. Решил не врать. — Это тот голос. Опять. Знаю, это похоже на бред шизофреника, но… — Моя его знать, — свинья перебила его прежде, чем он успел продолжить. — Его звать Перси. Его учить моя. Рассказывать про грибы. Рассказывать про «Титаник». Рассказывать всякие вещи. Моя становиться умным, и моя бежать отсюда. Наша хорошие друзья. Его… — в коротком молчании почудился всё тот же, неумолкающий шёпот теней, — его иногда забирать контроль. Да. Он догадался об этом и сам. Слишком уж слаженной получилась работа там, возле Портала. Они действовали, как одно целое, и движения были до того синхронны, что порой казалось: он смотрит в зеркало. Именно тогда в игру вступили тени. Все чувства обострились до предела, тело стало лёгким и гибким, а в кармане сама собой возникла Флейта Пана. Полилась убаюкивающая мелодия, и лицо словно укутало шалью — накатила духота. Что произошло потом, он предпочитал не вспоминать. Жгучая, как кислота, кровь на руках ещё и не высохла толком, а на оголённую кожу снова брызнули алые капли. В рисуемой сполохами суматохе и не разобрать что: то ли кровь мальчика, то ли гончих. А, может, шахмат? Хотя у них не кровь в венах, масло. Они — не живые. По крайней мере, не должны быть живыми. Но Максвелл плевать хотел на правила — станет скучно, и камень оживит. Деревья же оживил. — Перси? — почему-то из потока слов он выцепил лишь имя и последнюю фразу. — Почему Перси? Он сам себя так назвал? В честь… меня? Это странно. «Не страннее того, что ты беседуешь со свиньёй. И да, у меня нет фантазии. Но это у нас общее, — теперь голос воспринимался по-другому. Раньше он походил на голос внутренний, теперь же приобрёл собственные нотки. Будто имя дало ему личность. — А теперь поговорим о бифало. Это, конечно, чертовски мило, что ты вообразил себя главным, но, видишь ли, компадре, у меня ровно столько же опыта, сколько и у тебя. И я категорически не согласен выполнять функцию навигатора. Свин — само очарование, спорить не буду. Но делить с ним тело и выступать в роли наживки я не собираюсь. Поэтому давай… хм, заключим сделку, как любит говорить наш общий друг. Ты сделаешь кое-что для меня, а я взамен решу твою проблему с бифало. Без участия свиньи и ненужных убийств. Хотя… в последнее время это, вроде, твоё хобби». Неприязнь двойника Уилсон почувствовал почти физически. Нервно сглотнул и, отступив, покосился на своё отражение в замёрзшей луже. Секунду разглядывал его, потом нахмурился: в луже отчётливо виднелись оба глаза. Чудно. Ещё чуднее, что отражение не статично. Скалится знакомой ухмылкой, чуть наклоняет голову… Действует несинхронизированно, само по себе. У него — красная жилетка, у него — аккуратная причёска. Веснушки, и те куда-то пропали. Отражение — сама опрятность. Судя по отсутствию шрамов и молодому лицу, оно застряло в далёком прошлом. Возможно, в одной из тех многочисленных таверн, где пришлось жить после побега из особняка. Череда одинаковых узеньких комнат с мутным, напоминающим слепой глаз окошком. Душный запах тушёного мяса. Плешивые хозяева — до того одинаковые, что сошли бы за братьев. И гора бумажек: счета, векселя, договора… Всё то, от чего он, доучившись, отчаянно старался сбежать. Неудивительно, что, получив письмо Люси, без колебаний променял городскую жизнь на домик в лесу. Рубка деревьев вместо покупки дорогущих дров, охота вместо похода по магазинам, стирка в ледяной воде вместо тесных прачечных… Приемлемые жертвы. Он не жалел о них. Реши Максвелл выдернуть его раньше, когда цивилизация крепко держала его в своих объятиях, не прожил бы и дня. Не понял бы, как разводить костёр; не смог бы обработать раны, дров бы не нарубил. Умер бы ещё в начале, на пахнущей ландышами полянке. Под звуки фисгармонии. Под издевательское «Откровенно говоря, приятель, выглядишь ты так себе». Кто знает, может, это было бы к лучшему.

***

Бифало пахли навозом и прелой травой. В густой шерсти виднелись запутавшиеся ветки, на рогах от мороза расцветали диковинные узоры, из широких ноздрей валил пар. Хлестали по бокам пушистые хвосты, цокали о промёрзлый грунт копыта… Животные жили своей жизнью, не обращая внимания на растекающийся по земле мороз. Толстая шкура защищала их от холода — сколько бы ни пытались снежинки пробить защиту, всё равно в итоге оседали на шерстинках. Не таяли, нет. Оставались на шкуре, из-за чего возникало дурацкое ощущение: бифало обсыпали солью и запихнули в бочку солиться. Чересчур уж плотно лес обступает поле — деревья так близко друг к другу, что полянка и впрямь походит на дно бочки. Для полноты картины не хватает только железных обручей. Вместо них — следы чьих-то когтей, тянущиеся на футы вперёд. Интересно, Оленя? Или в этом мире какой-то свой, другой гигант? Хорошо бы пораньше узнать какой. Вряд ли поблизости найдётся ещё одна свиная деревня, которую можно будет пустить в расход. Придётся уповать на собственные силы. А этого ой как не хочется — гиганты перемалывают и тело, и разум, словно жернова. Если повезёт выжить, долго всё равно не продержишься. Хватит буквально минуты, чтобы сознание сгорело, как брошенный в костёр листок. Так, что и пепла не останется. Хотя… Гончие не лучше. От гигантов хотя бы уклоняться можно — знай, вертись себе, как юла, да исподтишка наноси удары. А от гончих так не увернёшься. Навалятся толпой, не уйдёшь. Зубы у них острые, лапы мощные… Даже Пеппер при всей своей невероятной силе плохо им противостоит. Не помогают и знания Перси — пусть свинья и знает, куда бить, лап у неё по-прежнему всего две. Против двух десятков тварей — так себе оружие. Да и рана, пусть и небольшая, мешает. Обработать бы её… Мысли о чужом ранении прервались воем бифало. Вздрогнув, он повернулся как раз вовремя, чтобы увильнуть от несущейся на него туши. Успел вытащить топор, попятился, но увернуться второй раз не смог. Резко развернувшийся бифало почти впечатал его в землю, заставив вскрикнуть от боли. Перед глазами — и раненным, и здоровым, — тут же заплясали сотни искр, колени разъехались в разные стороны, на губах выступила солёная влага. Боли он почти не почувствовал, но с ужасом заметил, что рука как-то странно висит. Не правая, ведущая. Та самая, пальцы которой судорожно сжимали топор. Волей Перси, не его. Сам бы он уже давно отпустил занозистую ручку, завопил бы, попробовал убежать. Перси не позволил. Куда-то резко исчезли его шуточки и несерьёзное настроение. Он подобрался, как кот перед прыжком, и до предела напряг мышцы, вынуждая подняться. Поток мыслей — почему-то ассоциирующийся с мелкими, летящими в лицо брызгами дождя, — на секунду сбил с толку, но поддаваться шёпоту теней Уилсон не стал. Достаточно было представить раскалывающийся под копытами череп и разлетающиеся по снегу мозги. Паршивое зрелище. Малоэстетичное, ещё и наверняка болезненное. Лучше не проверять. «О да, а ещё Максвелл расстроится, — раздражённый голос Перси царапнул слух. — Хватит! Да, я просчитался, извини! Но если ты ещё один чёртов раз подумаешь про этого ублюдка, я тебе твоими же руками глаза выцарапаю. Оба! Соберись, Хиггсбери, иначе мы умрём». Угроза тени показалась смешной, но смеяться он не рискнул. Резко бросился к кустам, петляя, будто кролик. Почти добежал, но в последний момент уткнулся носом в преграждающий путь кустарник. И отступить уже не успел. Одним ударом бифало пригвоздил его к колючим веткам, и шипы впились в кожу, словно чьи-то клыки. Предательски затрещала рубашка, хрустнули рёбра… Второго удара он не увидел — закрылся руками, ненавидя себя за глупую детскую надежду. Если ты чего-то не видишь, этого нет. Вдруг время само собой откатиться назад, вдруг Пеппер сумеет отвлечь всех бифало, вдруг Максвелл вмешается?.. Проблема вдруг напомнила дырку в зубе. Трогать нельзя, противопоказано, но язык сам тянется. Так и про бифало не получается, не получается не думать. Мысли сами возвращаются к ним. К пушистой на ощупь шерсти, к тяжёлому запаху грунта и навоза, к ворсистому хвосту. А особенно к рогам, которые вот-вот распорют грудную клетку. Совсем, как швейная игла, вскрывающая швы. А ведь сам виноват. Алкоголь отравил, перепутал дороги, но остатки здравомыслия он утопил на дне фляжки сознательно. Просто потому, что не хотел думать. Просто потому, что искал опасность. Лишь бы наконец-то, впервые за последнее время, почувствовать себя живым. Не пустой зачем-то оживлённой тенями болванкой, а настоящим Уилсоном П. Хиггсбери. Надменным, циничным, с своеобразным чувством юмора и приметной внешностью. Тем, кем он являлся до событий с дневником. Можно ли скопировать сознание? Теперь он знал ответ. Возможно, поэтому не вскрикнул, когда острый рог насквозь прошил плечо. Не посчитал нужным. Зачем притворяться, что тебе больно, если ты даже неживой? Это бессмысленно. Точно так же, как и солнце, всплывающее на горизонте ровно в восемь. Как поплавок. Плюх, и уже взошло. «Прекрати! Немедленно прекрати!  — на этот раз Перси звучал уже не так уверенно. Наоборот, в голосе появились паникующие нотки, образ молодого и равнодушного к чужим бедам Уилсона смазался, начал истекать чернилами. Тень в кои-то веки сняла маску, показав своё настоящее лицо. — Я прошу прощения, слышишь?! Мне не следовало поручать ловушки свинье! И я не думал, что этот чёртов бифало погонится за тобой. Так что прекрати немедленно! Ты живее всех живых! Только прошу… умоляю, не стой на месте! Сопротивляйся! Бей по глазам! Чёртов. Пьяный. Идиот!» Напрасно. Он понимал, что не сможет заставить себя сражаться. Да и как? Кость треснула, как сухая ветка, рёбра помялись, топор улетел далеко. Звенит где-то в снегу, зовя. Бифало не собирается отступать — замахивается для ещё одного удара головой. Как? Как сражаться с такой махиной? Машинальность собственных действий удивила. Разум показался автопилотом «Сперри»: встроенная стабилизация крена и автоматическое удержание курса. На кусты. Туда, где бифало не пролезет — он, в конце концов, шесть с половиной футов в холке, а весит тонну, не меньше. Протиснуться меж плотно растущих барбарисов не сумеет. Человек же — пять и два фута, жалких пятьдесят килограмм — пройдёт легко. Главное, высвободить пришпиленные к веткам конечности. И увернуться, любой ценой увернуться от рогов. Это удалось не сразу. Замычав, бифало нанёс третий удар, и кровавое пятно на рубашке расплылось неровной кляксой. Большего Уилсон ему не позволил: выхватил здоровой рукой нож и до предела, насколько хватило сил, всадил его в пустой, моргающий глаз животного. Поморщился от брызнувшей на кожу склеры, брезгливо скривился, но хватку не ослабил — провернул нож в ране, наслаждаясь тем, как легко и приятно лезвие входит в чужую плоть. Будто в ножны. Противно хлюпает вытекающая жидкость, брыкается раненый зверь… Всё тело в синяках от ударов, плечо распорото так, что торчат наружу мышцы и сухожилия, а боли нет. Только сумасшедшее, неоправданное веселье. И то самое долгожданное чувство — живой! …если бы знал, что будет чувствовать себя живым, забирая чужую жизнь, сопротивлялся бы?.. Хлопанье в ладоши привело в себя. Очнувшись, он с удивлением обнаружил себя на промёрзлой земле, под шерстистой подрагивающей тушей. С трудом выпростался из-под трупа, попробовал подтянуться, но тут же со стоном откинулся назад. Нет. Рука разодрана так, что, кажется, вот-вот отвалится. Она не просто мотается плетью, не просто сломана, а вполне буквально висит на жилах. — Отвратительное зрелище. Но браво. Браво. Вы превзошли самого себя, Хиггсбери, — Максвелл вышел из кустов при полном параде: в знакомом смокинге, в тёплой шубе и начищенных до блеска ботинках. — Этот бой заслуживает звание гладиаторского. Разрешите назвать вас бестиарием[1]? Это… — Преступники, которые на арене сражались со зверями. Спасибо, я знаю, — хоть фраза и прозвучала резко, от предложенной врагом руки он не отказался. Вцепился крепко, поражаясь тому, насколько тёплая у Максвелла ладонь. Словно тот и не демон вовсе, а обычный человек. Отпустить уже не смог: пальцы буквально свело судорогой, живое тепло заворожило. Даже осознавая, насколько превратно и неправильно может быть истолковано его поведение, он просто не сумел ослабить хватку. Напротив, сильнее сжал тонкие, суховатые пальцы с аккуратно подстриженными ногтями, машинально отмечая: исчезли и перчатки, и когти. Да и глаза приобрели естественный оттенок — не ярко-жёлтый, как раньше, а болотисто-зелёный. Максвелл очеловечился, утратил инфернальные черты. И от этого почему-то стало не по себе. — Достаточно, Хиггсбери, — несмотря на двусмысленность ситуации, выражения лица демон не изменил. Мягко высвободил руку и сжал её в кулак, разминая. — Я тоже рад вас видеть. Привычный сарказм не оскорбил. Пусть тон демона и оставался холодным, враждебности Максвелл больше не выказывал. Будто забыл о недавней конфронтации, будто простил бунт. Маска злобы слетела, и теперь он выглядел настолько человечным, что Уилсон мог с лёгкостью представить его одним из участников «Реформ клаба». С забавной шляпой, зонтиком под мышкой и скромными очками на переносице. Очками, подходившими ему настолько, что казалось, он родился в них. — Ну и зачем вы меня звали? — отряхнув пиджак, Максвелл сел на тушу бифало и картинным жестом материализовал фарфоровую чашечку. — Учтите, я со сделками завязал. Не желаю больше марать руки. Так что если желаете бессмертия или новый глаз, это не ко мне. — А я тебя звал? Перси издал странный звук и замолк. Зажмурившись, Уилсон не нашёл и малейших его следов — двойник вернулся к свинье. Так неожиданно, что мысли перемешались и спутались, как сброшенные в кучу бумаги. Как те векселя, с которыми он возился до утра. Как извещения о смерти. И прочие ненужные бумаги. — Представьте себе, да. Ваши вопли ни с чем не перепутаешь. Верны традициям, Хиггсбери, верны, — чашечка вильнула в сторону, и в стуке ложки отчётливо послышались саркастические хлопки. — Либо умираете, либо кричите, что умираете. Завидное постоянство! Но я не в обиде. Нет. По правде говоря, после нашего последнего… м-м-м, столкновения, я даже готов принести извинения и в знак доброй воли подарить вам деталь Портала. Не слишком богатый подарок, но что уж поделаешь. Вам пригодится. Возразить не получилось. Не дожидаясь ответа, Максвелл протянул тёмную ссохшуюся коробочку и снова взялся за чашку. Прихлёбывая так аппетитно, что Уилсон совсем некстати вспомнил, что не пил уже больше суток. Только спирт, не утоливший жажду, а раздразнивший её. Просить воды было унизительно, и он промолчал, вспоминая вкус холодной родниковой воды, но мысленно отметил: Максвелл намеренно пришёл пить чай именно сюда, на эту полянку. Играет на инстинктах и базовых потребностях, опять пытается подобраться вплотную. С какой целью? Вариантов много, но все они неутешительные. Хоть демону и хочется порой верить, тешить себя иллюзиями больше нельзя. Он использует марионеток. Всегда использовал. Вопрос в том, зачем пришёл сейчас? — Чего ты хочешь? — с кончиков пальцев на снег капнула кровь, и ноги вдруг перестали держать. Опять разъехались, вынуждая упасть на колени. Унизительно. — Чёрт… Я в порядке. Просто кровопотеря… Дай мне минуту. Я справлюсь. — Не сомневаюсь, — Максвелл заложил ногу за ногу и приглашающе похлопал по широкой спине бифало. — Отдохните немного. Вы заслужили. Что до вашего вопроса… — он замялся, кривя полные губы. — Тут сложнее. Я много чего хочу, Хиггсбери. Хочу солнышка, зелёной травки, чашечку чая с молоком. Хочу, чтобы вы, наконец, остановились. Хочу спокойной старости где-то в Монреале. Хочу увидеть семью. Мой глупый брат наверняка до сих пор ума не приложит, куда я исчез, — грустный смешок утонул в тишине, как в замшелом колодце. — Да, я много чего хочу, друг мой. Проблема в том, что здесь желания исполняются… несколько иначе, чем следовало бы. Вздумай я пожелать хоть что-то из своего списка, сразу бы пожалел. Уход от вопроса. Не мастерский, как обычно, а топорный и неуверенный. Словно Максвелл разучился манипулировать марионетками. …или делает вид, что разучился. — Ты сказал, что не собираешься заключать снова сделки, — сердце сделало кульбит и ухнуло где-то в животе. — Но я тебя знаю. Ты не можешь без них. Поэтому у меня предложение. Давай сразимся. Как в моём сне. Если я одержу победу, ты ответишь на мой вопрос. Если победишь ты, я верну тебе деталь и карту. Достаточно честный обмен? — сквозь толстую пелену, укутывающую разум, прорвались первые отголоски боли. Охнув, он постарался абстрагироваться от травмированной руки, но вместо этого притронулся к вывернутому плечевому суставу. Силясь хоть как-то исправить нанесённый бифало ущерб. Ощущая под пальцами оголённые мышцы — скользкие, почему-то напоминающие оплавленные куски льда. Максвелл поморщился, глядя на него, и осуждающе покачал головой. — Сражаться с вами, Хиггсбери? За кого вы меня принимаете? Вы бы ещё предложили мне сразиться с младенцем. Понимаю, вы думаете, что у меня нет принципов, но убивать безоружных я в отличие от вас не умею. Это низко даже по моим меркам. — Я не безоружный. — Вы ранены, голодны и замёрзли. Я бы не назвал это честным боем. Вместо ответа Уилсон удобней перехватил нож, с удовольствием констатируя: правая рука слушается ничуть не хуже ведущей. Движения слегка нескоординированные, и капающая в снег кровь мешает, но в целом всё не так плохо, как думалось. Сил хватит надолго — внутри что-то вроде генератора. Продолжает работать, латает раны грубыми теневыми заплатами. Направление удара, и то подсказывает, высчитывая идеальную траекторию. Красная розочка? Слишком очевидно. А вот если ударить левее… — Не стоит, — Максвелл снова покачал головой и щелчком пальцев выбил нож, прежде чем удалось сделать хоть один удар. — Если вам так принципиально, я отвечу на ваш вопрос и так. Попрошу лишь об услуге взамен. Небольшой. Для вас… особо небольшой. Без подвоха, двойного дна и прочих неприятностей. Слово джентльмена, — он отставил чашечку и поднялся, не дожидаясь реакции на свои слова. — Мне нужно, чтобы вы убили последнюю оставшуюся марионетку. Прежде чем спросите… Нет, не себя. Юношу в следующем мире. Я взамен отдам все детали Портала и поспособствую выживанию. Например, так. Тёплая накидка обняла плечи, и холод, почти неощутимый, отступил. Скосив взгляд, Уилсон заметил, что труп бифало изменился. Кто-то невидимый состриг всю шерсть, оставив только клочки. Один рог обломился, синий язык вывалился наружу… Паршивое зрелище. Не хуже отваливающейся руки. — Это сделка? — в повисшем молчании голос прозвучал резко и немелодично. — Не совсем. Скорее обмен без условий. Чья-то жизнь взамен вашей. — А если я попрошу что-то ещё? Губы Максвелла тронула чуть заметная улыбка, и края накидки впились в кожу. Буквально привариваясь к ней, становясь частью тела. — Это будет нагло с вашей стороны. Но… почему нет? В честь нашего нового перемирия. Хотя предупреждаю ещё раз, с рукой и глазом мне вам не помочь. Тени запретили мне вмешиваться в работу вашего организма. Всё, что я могу предложить… — жестом фокусника он вытащил из кармана шубы тонкую книжку. — Это. Пара заклинаний, которые приведут вас в порядок. С одним маленьким… хм, условием. — Каким? Демон помедлил. — Цена. У магии всегда есть цена. Какая? Для каждого она разная. Вопрос в том… — его болотисто-зелёные глаза опять приобрели ярко-жёлтый оттенок, черты лица заострились, — готовы вы ли платить. И да… — он чуть прищурился и, будто филин, наклонил голову. — Вы настоящий, друг мой. Пусть и не чувствуете себя таковым. Не знаю, как много изменили в вас тени, но вы по-прежнему Уилсон П. Хиггсбери. Постарайтесь не забывать об этом, когда в следующий раз решите ввязываться в бессмысленный бой. Ухмыльнувшись, он чопорно кивнул и прежде, чем Уилсон успел что-либо сказать, растворился в холодном воздухе. Осталась лишь тонкая книжка да чашка с остатками чая. Ни следов в снегу, ни трупа бифало. Ничего. Полностью пустая, укрытая белым полотном поляна. Вокруг — клонящиеся к земле кусты, с яркими ягодами; за деревьями — белое пространство. И детали. Все четыре детали, чуть припорошённые снегом. Рычаг, коробка, картофелина и кольцо. Лежат в кругу, стрелка от которого показывает вправо. Сквозь метель и не рассмотришь куда конкретно, но и без подсказок понятно — к Порталу. Звёзды на стремительно темнеющем небе тому подтверждение. Блестят, указывают направление. Удивительная доброта. Он и на секунду не усомнился, что Максвелл ведёт двойную игру, но книжку всё-таки поднял и несколько минут старательно изучал обложку, принюхиваясь к знакомому, чуть сладковатому запаху. Миндаль. Корица. Фиалки. Всё разом. Запахи родного дома. Пальцы сами прикоснулись к ссохшимся страницам, губы сами зашептали незнакомые слова. У магии есть цена. Но что можно взять с него, искалеченного постоянными испытаниями полутрупа? У него-то и сердце не всегда бьётся, а кровь в венах то и дело смешивается с чем-то инородным. Не вскрыв раны, и не увидишь с чем, но и без того понятно: с тенями. С чем ещё? Вздохнув, он отложил книжку, не решаясь закончить заклинание. Что может пойти не так? …что всегда идёт не так?