Милосердие

Поляна выглядела хуже, чем раньше. Вокруг, куда хватало взгляда, валялись выпотрошенные тушки кроликов; по свежевыпавшему снегу бежали алые ручейки. Удушающе пахло кровью, и от вываленных возле костра внутренностей шёл густой пар. Склизкие и блестящие, они не успели остыть — Уилсон не закончил со вскрытием. Зажал очередного кролика под мышкой, резким движением свернул тому шею и снова взялся за скальпель. С таким безумным и маниакальным видом, что на миг спёрло дыхание и вспотели ладони. Обычно спокойный, Максвелл даже отвернулся, чтобы не видеть, как безжалостно алхимик разрезает пушистое пузо и вынимает наружу змеистый клубок кишок. На большее сил не хватило: к горлу подкатила тошнота, и дышать стало на порядок сложнее. Закашлявшись, он и выдохнуть толком не смог — побоялся, что вырвет. Уилсона не вырвало. Он и мимо разлагающихся тушек прошёл равнодушно, не морщась. Не ускорил шаг, не прижал к носу платок... Наоборот, задержался, вправляя раненое плечо. Неаккуратно и небрежно. Так, что, становясь на место, хрустнул сустав, и в снег закапала кровь — акварельные разводы на чисто-белом холсте. Похожие на картины, что продавались в ливерпульском Quiggins, где неудачливые художники выставляли свои полотна. Их никогда не брали, эту дешёвую халтуру, но сам он иногда покупал миниатюрки. То ли из сострадания, то ли потому что и впрямь наслаждался плавным переходом цветов и смелыми тонами. Эта картина ему не нравилась. Не нравилось и странное поведение Уилсона. Бледный и замёрзший, алхимик просто планомерно уничтожал животных. Без какой-либо цели, без каких-либо усилий. Абсолютно всех: кроликов, птиц, пауков. Всех тех, кто имел неосторожность забрести на пир — гниющее в снегу мясо и рассыпанные кругом тёмно-серые ягоды. Приманку, опасность которой не осознал бы и человек. Часовые пружины, закованные в лёд. Они не казались опасными. Ни тогда, когда Уилсон старательно сгибал их, заливая водой. Ни тогда, когда начинял ими мясо. Мозаика сложилась лишь после первой жертвы — паука, что несколько минут бился в агонии, силясь когтями разодрать собственный живот. Да и тогда Максвелл не сразу поверил в изобретательность врага: пару часов пристрастно изучал заиндевевшее мясо, ища следы теневой магии. Не нашёл. В охоте алхимик и впрямь положился на ум, а не на теней. И от этого почему-то стало неприятно — хоть разум мальчишки по-прежнему тлел угольком, остроты он не утратил. Напротив, заработал активно, будто кто-то невидимый капнул маслом на ржавые шестерёнки, пробуждая задремавший механизм. Ради чего? Чтобы продлить агонию ещё на день-другой? Он не знал. Да и знать не желал: молча курил, наблюдая за тем, как Уилсон свежует кролика. Как напряжённо морщит лоб, изучая паутину вен. Как тщательно моет руки — особенно левую, раненую. За рваными лохмотьями и не разглядеть ничего, но, если прищуриться, можно увидеть, как сильно посинело и распухло плечо. С кистью ещё хуже: белее рубашки и висит безвольно, как ветка. И хоть рану алхимик всё же обработал, и невооружённым взглядом заметны изменения. Жилы чёрные, напоминающие то ли жгуты, то ли расчертившие остров трещины; кожа — старый слой краски. Кажется, вот-вот начнёт отваливаться сухими кусками. А Уилсону плевать. Он и книгу с заклинанием отложил, и подаренную накидку отбросил. Только забытую чашку осушил до дна. И то так неуверенно и воровато, что захотелось истерично смеяться. Захотелось. А получилось лишь грустно улыбнуться: если бы можно было отравить чай, пришлось бы выстраивать сложную, как карточный домик, конструкцию? Пришлось бы заключать сделки с совестью? — Чёрт! — голос Уилсона, резкий, как звук разбивающегося стекла, вернул в реальность. Кое-как перевязанная рука конвульсивно дёрнулась, сам алхимик со стоном опустился в снег рядом с покромсанными шкурками. На мгновение подумалось: отключится и упадёт в сугроб, как уже падал пару часов назад, но нет, справился. Вдохнул полной грудью, поправил сползшую повязку и, закусив губу, взялся за нож. Для левши — очень уверенно и сноровисто. Будто тренировался всю жизнь. Секунду помедлил, поглаживая пальцами сверкающее лезвие, затем решительно полоснул по взявшейся коркой ране. От плеча до локтя. Хлюп. Выплеснувшаяся наружу кровь запачкала рубашку, и Уилсон, болезненно поморщившись, поднёс одну из тушек к ране — сравнивая. Что именно, Максвелл так и не понял, но про себя констатировал: оставшихся кроликов алхимик не тронул. Потерял к ним интерес. Равно как и к лежащей под ногами книге. Весь мир для него сосредоточился на алых каплях — увлёкшись, он даже попробовал их на вкус. Понюхал, капнул остатками спирта из фляги... Изучил так досконально, что любопытство, и без того ощутимое, взыграло с новой силой. Потушив сигару, Максвелл подошёл почти вплотную — чтобы видеть каждое движение врага. Вздумай Уилсон обернуться, наверняка бы заметил. Но увлечённый исследованием, он и на хруст веток не отреагировал — продолжил изучить замысловатый рисунок вен, хмуря лоб. Напрасно. Ветки зашевелились, и из-за частокола сосен показались привлечённые кровью собаки. Мелькнули оскаленные морды, щёлкнули острые зубы... Но дальше сваленного горкой мяса гончие не зашли. По-видимому, не решились отходить далеко от кургана — пришли только из-за растекающегося по округе запаха. Одуряющего настолько, что закружилась голова, и мир вокруг окрасился в душно-красные оттенки. Не те, которые привыкли здесь видеть. Нет. Какие-то странные, бордовые. Смешанные с тьмой. — Почему чёрный?.. — горячечный шёпот Уилсона на удивление гармонично вплёлся в душную атмосферу поляны. Глядя на его малиновые губы и лихорадочно блестящие глаза, не сразу поверилось: на острове по-прежнему царит мороз. Жар просочился и сквозь хрустальные стенки шара; сумасшедшее тепло разлилось по округе. И ни холодный ветер, ни покрытые изморозью ягоды ощущение не сгладили: румянец на щеках алхимика лишь разгорелся ярче — два красных пятна на белоснежной коже. Тонкая рубашка и рукава, закатанные по локоть, довершили впечатление. Максвелл просто не смог уверить себя, что на острове зима. Слишком уж убедительно Уилсон обмахивался картой. Уже изрядно помятой, забрызганной грязью. С едва различимыми отпечатками свиных копыт и чьих-то зубов. Так, словно и прям изнывал от жары. Если бы не ловушки и металлический скелет научной машины, он бы сошёл за безумца. Настолько его действия не вписывались в обычную картину. Его хотелось перечеркнуть, стереть и выкинуть из композиции. Он дисгармонировал с мирным белым пейзажем, он дисгармонировал с ощерившимися гончими и ленивыми бифало. Его чужеродность кидалась в глаза, и мириться с ней не удавалось. Другие марионетки дополняли имеющуюся картину, Уилсон рисовал свою. И это качество, поначалу восхищавшее, вдруг начало раздражать. Максвелл не собирался делить сцену с кем-то ещё. Тем более, с таким раздражающе-живучим противником. Более умелым, более перспективным. Тем, кого тени выбрали осознанно, а не от безысходности. Наверное, поэтому не предупредил алхимика, а спокойно отошёл в сторону, втирая остатки сигары в покрытое плесенью дерево. В груди тут же вспыхнула боль — сверло, бурящее путь сквозь рёбра, — но он и не вздрогнул. Хмыкнул себе под нос и щелчком пальцев, уничтожил наблюдающую за Уилсоном оболочку, перемещаясь обратно в зал. Пусть. Теперь, когда их жизни не связаны, за врага можно не переживать. Сам справится. А если не справится... Что ж. Трон в безопасности, и это главное. К чёрту вечность, которую предстоит провести в одиночестве. К чёрту Чарли и следующую за ней свиту. К чёрту воспоминания — похожие на раскормленных тараканов, ползающих по подкорке. Трон — всё, что имеет значение. Это прозвучало так неуверенно, что он расхохотался. Искренне, громко и немного сумасшедше. Ну-ну, всего-то вечность. Без какого-либо общения, без связи с внешним миром. Он ведь не Уилсон, не свихнётся. Или уже?.. Очередной смешок застрял в горле. Нет, лучше не шутить о собственном благоразумии. Тема болезненная и, откровенно говоря, опасная. Хоть разум функционирует с точностью часов, сомневаться в том, что внутри что-то сломано, не приходится. Где-то внутри, запертый в черепной коробке, Уильям. Где-то внутри сотни лет заключения. Где-то внутри слабый, трепещущий огонёк, что не позволяет свихнуться. То, чем для марионеток является встающее на горизонте солнце, — надежда. Слабая и эфемерная, тщательно давимая логикой и рационализмом, но всё же надежда. На новый день, на свободную жизнь. Так что да... лучше не шутить с этим ментальным грузом, что давит на плечи вполне ощутимо, почти физически. Кто знает, сколько ещё до конца? И кто знает, будет ли он, этот конец? У Уилсона будет. Уилсон везучий. Жаль, что сам этого не понимает, старательно отсрочивая неизбежное. Барахтаясь. Получая новые раны. Ныряя навстречу безумию. Жалкое существование. Но разве его многим лучше? Вздохнув, он откинулся на спинку трона и зажмурился. Несколько минут, будто чётки, перебирал воспоминания, пытаясь отвлечься, затем решительно встал и подошёл к зависшему в воздухе шару. Настолько близко, насколько позволяли натянутые теневые нити. Да, Уилсон должен умереть, это неоспоримо. Но что мешает понаблюдать за ним ещё немного? В конце концов, впереди вечность. Можно себя развлечь. Хотя бы так. Если станет скучно, то и ставки заключить с тенями: от чего быстрее погибнет марионетка. Благо, вариантов хватает. Гончие, пауки, безумие, холод... Да и рана всё ещё внушает опасения — мышцы укрыты чем-то тёмным, по цвету и густоте напоминающим нефть. Так не должно быть. Уилсон и сам это осознает. Осознает, однако ничего не хочет исправлять. Книга с заклинаниями лежит в снегу рядом с тушками, и совсем непохоже, что алхимик собирается дочитывать её до конца. Не то чтобы это необходимо: книга — перестраховка, запасной выход, но при взгляде на неё становится тяжело в груди. Словно небьющееся сердце обратилось в камень. Это новый сговор с совестью. Это новый груз. И хоть губы сами нашёптывают заклинание, в глубине души живет странная противоестественная надежда, что алхимик не воспользуется книгой. Поступит умнее, чем до него поступали другие. Старуха в очках, девушка с глупыми хвостиками... — Прошу, Хиггсбери, — несмотря на то, что кошмары вгрызлись в руки почти до кости, двойника наколдовать он смог. Пусть и не так умело, как прежде. Многого всё равно не ждал: было бы в порядке зрение, а остальное не имеет значения. Всё, что требуется от копии, — наблюдать. И пусть она, эта копия, похожа на облитый тьмой силуэт, своей цели всё равно сослужит. Незаметна, проворна, может подойти близко-близко. Это не стеклянный шар, ощущения сквозь которые прорываются, как сквозь пелену; это не прилизанный двойник, чей внешний вид воскрешает в памяти воспоминания об Уильяме. Это просто наспех склёпанная копия. Её не жалко, она не пропускает через себя чужую боль и отчаяние. Идеальный вариант для игры. В конце концов... к марионетке всё ещё привязаны ниточки, грех этим не воспользоваться. При взгляде на растекающихся повсюду теней невольно вспомнились рассказы о живущих в тропиках паразитах, что подчиняют себе существ, проникая в их тело. Сковывают мышцы, впитываются в ткань... Превращают несчастное животное в живую марионетку. Так же и кошмары: полностью захватили тело понравившейся игрушки, не оставив ей и шанса на спасение. Дойдет до трона? Гибель. Не дойдёт? И того хуже. Хотя в сравнении с вечностью... В сравнении с вечностью любой результат — победа. — Звёзды и атомы! — привычное для Уилсона восклицание заставило скрипнуть зубами. От злости и нетерпения: и когда же этот дурак прочтёт заклинание? Неужели хочет погибнуть в таком растрёпанном, совершенно непристойном для джентльмена виде? Пусть хоть перед смертью приведёт себя в порядок. Последняя марионетка должна выглядеть достойно — недаром же она последняя. Хотя Уилсону, похоже, не до того — подняв голову, он наконец-то заметил подбирающихся отовсюду гончих. Стоило бы насладиться зрелищем. Позлорадствовать, уколоть сарказмом... Хоть как-то поиздеваться над противником. Однако не получилось: пальцы сами собой сложились в знак, отгоняя гончих. Привычка? Он предпочёл не думать об этом — молча уставился на отступающих собак, моля всех известных богов, чтобы Уилсон не напал на тварей. Как когда-то — два дня назад, но по ощущениям вечность — напал на уходящих пауков. Тогда абсолютно здоровый, он получил смертельную рану, сейчас же... Сейчас гончие растерзали бы его быстрее, чем он успел бы ударить одну из них. Отвратительная смерть. Явно не стоящая всех потраченных усилий. Особенно после дневника, убитого мима и пережитых вместе испытаний. За свою стойкость алхимик заслужил немного милосердия. Какую бы форму оно в итоге ни приняло. Книга гарантировала это. И всё же Уилсон не использовал её, пятясь назад, от импровизированного стола. Нащупал здоровой рукой топор, приготовился к прыжку... Но не атаковал, позволив гончим уйти к курганам. Видимо, догадался: даже с помощью теней победу ему не одержать. Бой заведомо неравен — один раненый, замёрзший человек и десяток крепких голодных собак. Ловушки сравняли бы счёт, да только пока перезарядишь неподатливые пружины... Гончие быстрее. Могут ненадолго отстать, но сразу же наверстают расстояние. Это их развлечение — загнать жертву, доведя её до изнеможения. Сначала долгий изнуряющий бег, от которого кипит кровь и лёгкие разрываются на части; потом сладкая трапеза. Чем дольше бежишь, тем слаще победа: покормишь и гончих, и теней. Одних — плотью, других — отчаянием. Уилсон никого кормить не собирался. Видя, что собаки отступают, отошёл и сам. Хотя мог вернуться к исследованиям и проигнорировать расползающийся повсюду запах крови. Однако предпочёл отступить, бросив посреди поляны нехитрый скарб: изрядно затупившийся нож, пустой рюкзак и стопку бумаг, заменявшую дневник. Книжку, впрочем, взял — зажал подмышкой, не решаясь прочитать. От его осторожных движений стало смешно. Прежде безрассудный, алхимик теперь так трясся над своей жизнью, что подмывало расхохотаться вслух. Высмеивая. Вынуждая чувствовать себя глупцом. Чего стоит твоя жизнь, мальчик? Она тебе уже давно не принадлежит, ты теперь — разменная монета. Так почему цепляешься за чужое имущество? Почему трепыхаешься, как пойманная рыбёшка? Он не озвучил этого, предпочтя переключиться на своего двойника. Как раз вовремя. Совсем рядом послышался звук чьих-то шагов, и Уилсон — и без того напряжённый — обернулся мгновенно. Топор в его руках блеснул вспышкой молнии, и существо, следующее по пятам, едва сумело отскочить в сторону. Маленький, ещё молочный бифало с огромными грустными глазами. Такими же пустыми, как и у взрослых, но более потерянными и напуганными. Без привычной животным ленцы, без обычного равнодушия. Просто крошечный, новорожденный детёныш, чьё тщедушное тельце ещё не тронула теневая магия. По-видимому, это его родителя удачным ударом убил Уилсон. Иного объяснения появлению в чаще ребёнка Максвелл не видел: сам тщательно вычищал полянку от мелких бифало, стремясь сохранить хотя бы их — кто знает, скольких убьёт отравленное кошмарами существо? — Чёрт... — непонятно, кто испугался больше: детёныш или Уилсон. Вздрогнули одинаково и попятились друг от друга. — Не подходи! Я... э-э-э, не хочу тебя убивать, — он солгал так просто, что Максвелл удивился. Жажда крови, которую он ощущал, прикасаясь к оголённому, беззащитному перед телепатией разуму, была слишком яркой. Уилсон хотел убивать. Сдерживался лишь чудом: то ли потому, что в глубине души оставался хладнокровным и воспитанным джентльменом; то ли потому, что не позволяла раненая рука. Управлять собственным сознанием всё равно не мог — отчаянные попытки напоминали езду на автомобиле без тормозов. Одно неверное движение, и вот ты уже несёшься навстречу своей гибели. Несёшься быстро, не имея возможности замедлить бесконечный бег. Шурх. Детёныш нырнул в кусты с проворством кролика. Ошеломлённый и явно сбитый с толку, Уилсон двинулся за ним, но сразу замер и беспомощно оглянулся, потирая разодранное плечо. Следовать за бифало не рискнул, однако ветки чуть раздвинул, ища детёныша взглядом. Неизменная гримаса боли на лице сменилась недоумением, и он — тридцатилетний, небритый и взъерошенный мужчина — вдруг показался маленькой Алисой, доверчиво бегущей за белым кроликом. Такой же безумной Алисой, какой когда-то была Венди. Неуспокоенный дух, спокойно принявший сумасшедший «почти кэрролловский» мир. — Эй? — присев, Уилсон протянул вперёд здоровую руку. — Ты неопасный? Кусаться не будешь? Глупый вопрос. Но для того, кто минуту назад с маниакальным видом кромсал животных, сравнивая их кровь со своей... Что ж, по крайней мере, это слова, а не нечленораздельные звуки. — Ладно, не выходи, если не хочешь, — поднявшись, Уилсон подвесил топор обратно, на пояс. — Но там гончие. Они тебя убьют, — помедлив, он положил возле кустов невесть откуда взявшийся цветок. Острые лепестки и нежно-розовая, похожая на открытую устрицу сердцевина. Почему-то до одури воняющая гнилью. — Не знаю, что вы едите, но вот. Может, продержишься день-другой. Хотя не то чтобы это того стоило... — тонкие пальцы привычно скользнули вдоль шершавой рукоятки топора. — Меня так уже пожалели, веришь? Траву в лицо не кидали и на том спасибо. Но знаешь... лучше бы оставили всё, как есть. Может, и мне надо оставить тебя в покое? Как думаешь? Я убил твою маму... или папу? До сих пор не разберусь с этим. Не могу теперь тебя бросить. Но и выходить... Пресвятая наука, мне бы себя выходить, — он горько рассмеялся, прикоснувшись к повязке. — Хотя я взрослый, а ты... ты маленький. Тебе бы жить и жить. Но такова жизнь. Несправедливая штука. Особенно к маленьким и беззащитным. Удар? Внутри что-то неприятно сжалось при мысли, что Уилсон окончательно отказался и от личины добропорядочного, способного к эмпатии существа. Но нет, алхимик прошёл мимо кустов, оставив в снегу злосчастный цветок. Детёныш, шумно выдохнув, последовал за ним. На небольшом расстоянии, готовясь тут же нырнуть обратно. Однако всё же последовал. И, осмелев, ткнулся мягкими — странно, что ощущения ярче, чем обычно — шелковистыми губами в протянутую ладонь с сахаром. Тем грязно-серым сахаром, что чудом пережил все эти месяцы в кармане брюк. Максвелл видел его раньше — жуткий, слипшийся комок, который Уилсон зачем-то хранил, отламывая по кусочку и кидая в шипящий кипяток. — Любишь сахар? — улыбку, расплывшуюся на бледном лице, захотелось стереть. Так чужеродно и непривычно она выглядела. Забывшись, Уилсон не просто улыбнулся, но и опустился на колени, поглаживая животное. С абсурдной нежностью и совершенно несвойственной ему лаской. — Хороший мальчик, хороший... Прости, больше сахара нет. Хочешь воды? Нет? Ох, какой ты мягкий! Совсем как подушка, — в мех бифало алхимик зарылся с каким-то анормальным удовольствием. Зажмурился, по-кошачьи чихнул и, выронив книгу, лёг прямо в снег. — Я давно не отдыхал. Прости... Остаток фразы утонул в довольном мычании детёныша. Махнув хвостом, тот умостился рядом и закрыл глаза. Будто не осознавая разницы между пушистым боком матери и худыми, торчащими рёбрами человека. Отводить его прочь Максвелл уже не решился — поёжившись, отступил в тень. На секунду промелькнуло глупое желание зажечь костёр для уставшего врага. Пальцы сложились в знак, однако произносить заклинание он не стал, оборвав себя на полуслове. Пусть. Такая смерть милосердна. Замёрзший, практически обескровленный, Уилсон и не почувствует ничего. Если только тени не вольют в изношенные жилы ещё немного тьмы — чтобы наверняка. Он просто не проснётся. Так и останется лежать, припорошенный снегом. Детёныш, почуяв неладное, выпростается из ледяных объятий, и топор, вздохнув женским голосом, выскользнет из-за пояса. В остальном ничего не изменится. Будет всё так же валить снег, превращая мир вокруг в молочное желе; будет всё так же нависать над головой тёмное небо — полотнище, прибитое гвоздями-звёздами. Лишь один конкретный человек перестанет существовать. Не слишком большая потеря для мира. Заворочавшись, алхимик всё же поднялся — с явным трудом, держась за руку, но достаточно уверенно. Потревоженный бифало поднялся вместе с ним. Отбежал недалеко, потёрся спиной о плесневелый ствол... И, фыркнув, слизнул капнувшую на землю кровь. — Солоно? — ухмылка Уилсона показалась ещё более жуткой и неправильной. — А ты не отстаёшь от других, мелкий. Что, скоро в глотку мне вопьёшься? Не советую. Лучше цветок вон пожуй. Пахнет он, конечно, не очень, но на вкус терпимо. Честное слово, я проверял. В сравнении с теневыми цветами почти деликатес. Хотя, может, тебе сено больше по вкусу? Я не очень разбираюсь в биологии, если честно. В смысле... — он замялся, нервно покусывая губу. — Это не к тому, что я ничего не знаю, ты не подумай. Мой круг интересов очень обширен и... Звёзды и атомы, я оправдываюсь перед бифало. Прекрасно. Скривившись, он поднял книгу и решительно зашагал куда-то в сторону Портала. Махающий хвостом, бифало потрусил следом, обрывая на ходу заиндевевшие листья. Не в меру радостный, похожий на Честера, и от воя гончих не вздрогнул — доверчиво прижался к ноге. Явно решил, что человек стал его новой матерью. Не отошёл и тогда, когда алхимик ощутимо щёлкнул его по носу, отгоняя. Холод и шипящая из кустов Чарли его не напугали — он проигнорировал растекающиеся повсюду тени, упрямо тыкаясь мордой в ноги. — Ох, да отвяжись ты уже, — в голосе Уилсона послышалось раздражение. — Я не смогу тебя прокормить. Я не самка, понимаешь? У меня нет молока. Иди, ищи других бифало. Там где-то бегает свин с твоим стадом. Глядишь, наткнёшься на него. А я должен спешить. Портал сам себя не соберёт, — по изъеденной кошмарами руке проползло ещё несколько капель, и он, охнув, осел на землю. — Ох, небо... Не сейчас. Пожалуйста, не сейчас! Ну же! — подняться ему уже не удалось, хотя Максвелл видел: старается, цепляется здоровой рукой за ветки и дышит мелко-мелко, будто маленькая собачка. Выглядит немногим лучше. Язык высунет и вполне сойдет за одну из цирковых чихуахуа. — Чёрт! Эй, малыш? Иди сюда. Даже с помощью бифало, вцепившегося в рукав мёртвой хваткой, встать не сумел. Выругался сквозь зубы — не ругательством, а чем-то математическим, смутно знакомым, — и устало прикрыл глаза. Пару секунд сидел неподвижно, глядя на корешок книги, потом повернулся к разрывающему снег детёнышу. — Ну что ж, приятель... Когда-нибудь пробовал мясо?

***

Запах гари в лесу ощущался немного по-другому. Посреди истоптанных зверями полянок лежали кости: бабочки — клиновидные, эйфелевы башни — берцовые. Чуть поодаль виднелись скелеты погибших марионеток и чья-то отсыревшая от дождей лежанка; возле брошенной палатки высились насаженные на кол свиные головы. Пахло паленым мясом, и небо почему-то было не светло-серым, как обычно, а чернильно-чёрным, цвета глаз Грю. Кутаясь в шубу, Максвелл не решался даже посмотреть наверх — выкуривал сигару за сигарой, наблюдая за идущим вперёд Уилсоном. Прячущиеся за деревьями пауки не мешали: шли следом, примериваясь к выдохшейся, тяжело дышащей жертве и дрожащему от ветра бифало. Не нападали, не выдавали себя шипением, но и не отступали. Ждали, пока обессиленный человек упадет в снег. Он не вмешивался. Стряхивая пепел, с любопытством всматривался в лицо врага: сколько в венах ещё крови? Вытекло-то немало, литра два. В нормальной ситуации — смертельный исход. В нормальной. Но не в той, где у человека в жилах плещется чистая тьма. Каждая упавшая капля истощает тело, но делает сильнее сидящее внутри нечто. Вопрос времени, как быстро Уилсон сдастся. Он сильный, этот взъерошенный мальчик, но борьба с собой выматывает. Выматывает настолько, что порой и вдох сделать невозможно — это лишнее напоминание о том, что ты ещё жив. Лишний удар сердца. Лишний взгляд на лишённый красок мир. Он бы сдался. Наверняка бы сдался ещё в начале. Уилсон же выбрал борьбу. И теперь, стиснув зубы, двигался вперёд. Сквозь солёные, катящиеся по щекам слёзы. Сквозь боль и одуряющую слабость. Так же, как и два дня назад, но гораздо упорней. Не останавливала ни тянущаяся следом алая дорожка, ни проступающие на деревьях отметины. Полуслепой, задыхающийся, алхимик упорно поднимался после падений. — Ещё немного, малыш... Мы справимся, обещаю, — шёпот становился всё лихорадочней и безумней, но книгу Уилсон не использовал. Крепко прижимал к себе, гладил ухмыляющийся трещинами переплет... Не открывал, просто держал. — Мы найдём твоё стадо, и я спокойно умру. Надо только... дойти, — хоть на этот раз бок не рвали на когти пауков, выглядел алхимик паршиво. Его колотило, и на губах то и дело выступала розовая пена. — В литре морской воды двадцать грамм соли... У ртути самая низкая температура плавления... Ох... Проклятая рука! — пару раз он задерживался и хватался за топор, примериваясь к истекающему кровью плечу, но одёргивал себя. Почему? Максвелл не знал. Мог лишь предположить: несмотря на видимое безумие, Уилсон осознавал свою одержимость. И выпускать наружу теней, свивших в суставе гнездо, не собирался. Это впечатляло. Ещё больше впечатляло то, что он не трогал трусящего рядом бифало. Неуклюжий и рассеянный, детёныш явно раздражал его, но злобы алхимик не выказывал. Цепляясь за тянущиеся к горлу ветки, даже изредка гладил взъерошенную шерсть. То ли для успокоения бифало, то ли для успокоения себя. Всё реже и реже. Всё слабее. Возле развилки ноги его подкосились. Поджав губы, он опять попробовал подняться, но тут же сдался. И больше попыток не предпринимал. Кровопотеря и холод медленно добивали его, и сопротивляться он уже не мог. Вместо этого бездумно листал страницы книги, глядя слезящимися глазами на беспокойного детёныша. Сквозь шар и оболочку Максвелл ощущал его тупую, как удары молота, боль и растекающийся по телу жар, но ничего больше. Ни привычных метаний, ни страха смерти. Ничего, кроме усталости. — Прости, малыш, — ледяные объятия заставили маленького бифало дрогнуть и отстраниться. — Но, кажется, стадо я найти не успею. Тени странно... — кашель выплеснулся наружу вместе с кровью, — странно действуют. Я не знаю, продержусь ли до того, как они... сделают что-нибудь? Мой... хм, враг дал мне кое-что, но... Я боюсь это использовать. Может, лучше просто сдаться? Я так долго сражался. От меня ничего не осталось... И от тебя не останется, если я это всё не прекращу... Иди сюда, маленький. Я закончу всё быстро, обещаю. И, возможно, кто-то... поможет мне тоже, — тихий возглас ложащегося в руку топора прервал сумасшедшую тираду. — Так нельзя, мелкий... Нельзя. Я не помню ни одного хорошего дня в Приключении... Всё время боль, страх, ранения... Одно и то же. Всегда одно и то же. Я только излечился и... вот, снова. Полуслепой, израненный, замёрзший... Разве так можно?.. Нет. Нельзя, конечно. Ослабив мокрую от крови повязку, он уселся удобней. Бифало, уже явно голодный и замёрзший, лёг рядом. Ткнулся носом в раскрытую ладонь, жалобно замычал и свернулся в клубок, греясь. На большее не решился — словно понял сказанное ему человеком. Лоснящаяся шерсть его как-то потускнела и свалялась, пухлые бока запали, а аккуратные подпалины вдруг смазались, будто кто-то неосторожно скользнул по ним кистью. Оголодав, бифало утратил свою трогательность — перестал походить на упитанный пушистый комок. По одному его виду было уже понятно: долго без молока он не протянет. Либо станет жертвой рыскающих вокруг пауков, либо умрёт сжираемый голодом изнутри. От слабости, от холода. Достаточно быстро по меркам теневого мира. За считанные часы после смерти матери. Уилсон не мог тянуть. Не мог и встать, конвульсивно сжимая рукоять топора. Его плавающий взгляд беспорядочно метался по заросшей поляне, хриплое дыхание то затихало, то становилось громче. Он не умирал — Максвелл чувствовал это, но отчего-то выглядел почти покойником. Из-за раненой руки? Хотелось верить, однако что-то подсказывало: подпитываемый тенями, алхимик без труда залечил бы раны, не прибегая к книге. Нет. Его что-то ело изнутри, и выступающая на губах кровь свидетельствовала об этом яснее слов. — Мне жаль... малыш, — хоть пальцы явно его не слушались, топор поднять Уилсон всё же сумел. — Но я не могу оставить тебя здесь одного. Если я умру... а по ощущениям так оно и будет... тебя съедят заживо. Или ты погибнешь от голода. Не знаю, что хуже. Я проверял, я знаю. Ужасный опыт. Но не слушай, не слушай меня... Лучше иди сюда, тупое животное, — топор опустился, и вместо удара алхимик зарылся носом в мягкую шерсть детёныша, поглаживая его дрожащее тельце. — Поверить не могу, что так сложно... так невероятно сложно убить кого-то, к кому привязался. Глупость, да? Я тебя меньше часа вижу, я совсем недавно истребил целый кроличий садок. А тебя не могу... не хочу... убивать. Но надо. Ты понимаешь это? Резкого движения Максвелл не увидел — догадался, что произошло, по дрогнувшему телу детёныша и болезненной гримасе алхимика. Секунду стоял неподвижно, ощущая, как бьются в конвульсии теневые нити; потом подошёл ближе. И тут же выругался сквозь зубы: Уилсон не убил детёныша, только напугал его, больно саданув локтём. Заставляя двигаться вперёд. Направляя к виднеющейся вдалеке поляне. — Чёрт возьми, Хиггсбери! — слова показались горьким пеплом, осевшим на губах. Забывшись, он едва не сказал это громче, но, спохватившись, замолк. Пусть Уилсон и догадывается, что за ним следят десятки любопытных глаз, выдавать себя всё же не стоит. Мало ли? Вдруг алхимик именно из-за слежки не решается использовать книгу? Вдруг из-за слежки боится довериться? Нет, лучше не выдавать себя. Оглянувшись, бифало сделал шаг и бросился наутёк. На снегу тут же проступила дорожка следов, за деревьями зло зашипели пауки, а Уилсон и не двинулся. Передразнивая, зашипел в ответ и взялся за книгу. На этот раз с явным намерением дочитать до конца. Пролистнул страницы, прищурился и, щёлкнув зажигалкой, принялся проговаривать слова заклинания. Быстро и скомкано, словно боясь передумать. Хватило мгновения. Книга содрогнулась и, зашелестев страницами, выплюнула наружу сгусток чернил. Загудели чьи-то хриплые голоса, тощие плечи обвили теневые щупальца... Заклинание начало работать. На удивление правильно и чётко, как у опытного колдуна. Которым Уилсон совершенно точно не являлся — несмотря на творящееся кругом безумие, по-прежнему свято верил в науку, принося ей всё больше жертв. Кролики, пауки, гончие... Все, чью шкуру может разрезать хорошо заточенный скальпель. Теперь кроликом стал он сам. — Пресвятая наука! — громкий крик Максвелл предпочёл проигнорировать. На действие заклинания уже насмотрелся: сначала тени вывернут наружу жилы, как при оживлении, затем насекомыми заползут под кожу. Дальше... Дальше и вспоминать не хочется. Начинает болеть скованный нитями хребет, и ноют изношенные вены. Это не те воспоминания, которые стоит хранить. Вдвойне не те из-за Чарли, что одним своим сумасшедшим видом снова и снова воскрешает в памяти один конкретный день. Выступление в Сан-Франциско. Набор кадров, осколками врезающийся в разум: душный зал, яркие вспышки и укрывающие сцену занавеси. Такие тяжёлые, что и убить при падении могут. Может, и убили? Не зря же Уилсон спрашивал — не Чистилище ли это, живы ли марионетки? Он ведь знал ответ, всегда знал, этот проклятый мальчишка. Слишком назойливый. Слишком живучий. Слишком неправильный. Вытряхнутый из портсигара пепел осел на костюме, и он, вздохнув, вытянул очередную сигару. Чтобы забыться и хоть на миг абстрагироваться от кричащего Уилсона, чьё тело перекраивали вновь. Вполне буквально. Возвращая к исходному состоянию. Деталь за деталью. Аккуратная причёска, светло-голубые глаза, заклеймённые ожогами руки... Всё здоровое, идеально функционирующее. Одежда, и та ровно из того момента, откуда алхимика выдернули. Незапятнанная ничем рубашка, красный жилет и выглаженные брюки. До странного неуместный в здешних условиях наряд. В реальном мире, впрочем, тоже — в такой одежде можно ходить дома, но в приличном обществе лучше не показываться. Хотя кто знает?.. Может, за столько лет мода изменилась. Она всегда меняется, ветреная дама. Порой чересчур быстро. Крик оборвался резко. Задохнувшись холодным воздухом, Уилсон упал на колени и несколько секунд растерянно смотрел на своё отражение во льду. Потом, будто очнувшись, принялся лихорадочно ощупывать себя. Погладил лоснящиеся от бриолина волосы, провёл ладонью по лицу, пару раз сжал пальцы левой руки. С таким удовольствием, что стало завидно — собственное тело давно казалось клеткой, не чем-то особенным. Тем, что он с радостью скормил бы гончим, будь возможность. Лишь бы избавиться от мучений. Лишь бы почувствовать хоть что-то. Сигара закончилась вовремя — как раз тогда, когда Уилсон, поднявшись, вдруг замер на месте. Слабо хлопнула закрывающаяся книга, потекли по снегу чернила, и на губах сама собой расползлась улыбка: вот-вот начнётся веселье. Плата. То, о чём вечно забывают опьянённые магией марионетки. Для Уилсона он установил особую. Возможно, поэтому вышел из-за деревьев, не таясь. Поправил костюм, отёр платком туфли и нервно рассмеялся от своей педантичности — толку прихорашиваться, если тебя не увидят? В этом-то весь смысл, в этом безжалостная ирония и издевка над самолюбованием врага. Едкая, несправедливая. Под стать человеку, прочитавшему заклинание. И пусть Уилсон в ужасе жмурится, пусть моргает и трёт глаза, не понимая, что происходит... Factum est factum[1]. Приговор окончателен и обжалованию не подлежит. Недаром так долго, так невероятно долго хранил книгу из подземелий. Недаром торговался со своенравной старухой. Недаром терпел пытки теней. Готовился годами и со временем совсем позабыл, для чего вытащил из забвения изначальные заклинания. Неужели и вправду только для того, чтобы сохранить понравившуюся игрушку, оградив её от тлетворного влияния теней? Глупо. Патетически. Совсем не так, как планировалось изначально. И всё же... справедливо? Он старался не думать об этом, но, глядя на стремительно светлеющую радужку, невольно задавался вопросом: не милосердней ли было оставить всё как есть? Пусть тени и дальше жрали бы Уилсона изнутри, пусть управляли бы им. По крайней мере, он мог им противиться. Слепота же лишала его всего: сноровки, силы, самостоятельности. Разве стоило это того? — Нет... Нет-нет-нет! — от полного ужаса крика захотелось закрыться. Поморщившись, Максвелл повернулся на каблуках и достал вторую сигару. Покрепче. Чтобы не просто забыться, но и заглушить неприятное, болезненное ощущение. Совесть. — Этого не происходит! Тебе кажется, ты спишь... — истерика затихла так же быстро, как и началась. Захлебнувшись, Уилсон замолк и несколько раз растерянно моргнул. А затем, судорожно выдохнув, схватил скальпель. — Сон. Точно, это сон. Нет никакой магии, нет никакой книги. Ты спишь. Так бывает! Переработал, лёг не вовремя... Это всё не по-настоящему. Всего лишь сон. Сон. Глупый-глупый сон, — всхлип утонул в сложенных ковшиком ладонях. — Сейчас ты проснёшься, Хиггсбери. И всё будет в порядке. Как обычно. Как всегда. В самом замечательном... прекрасном... порядке... Он оборвал себя на полуслове и, вцепившись в собственные плечи, упал в снег. Минуту слепо шарил рукой по земле, ища рассыпающуюся книгу, потом бессильно опустил голову. Больше уже не поднимался — тупо кромсал кожу скальпелем, шипя от боли. Ни книга, залечивающая раны остатками магии; ни костёр, вспыхнувший сам собой в паре шагов, — его теперь не интересовали. Он и не замечал их, раскачиваясь из стороны в сторону, словно маятник. Раня себя снова и снова. В отчаянной попытке проснуться. Шаг. Ещё один. Подойти ближе Максвелл не рискнул. Остановился возле ягодных кустов, наблюдая, как Уилсон с трудом нащупывает топор. Как, выставив вперёд руку, ползёт вперёд. Как в нерешительности застывает чуть поодаль от костра, боясь коснуться пустоты. Притуплённые тенями чувства вновь ярко вспыхнули в голове, и на миг он увидел мир так, как его ощущал алхимик. Полянка, вся усеянная мелкими деталями: валяющимися в снегу шишками, ветками и гниющими ягодами, — полностью пустое пространство. Огонь — расплывчатое пятно, границы которого можно определить лишь наощупь, обжёгшись. Ни деревьев, ни дорожки. Ничего. Холодная, неприветливая пустота, в которой таятся пауки и напевает мелодии Чарли. Он и намеренно не создал бы вселенную хуже. Никакой константы, никакой тверди под ногами. Только выплывающие из темноты образы, обрисованные звуками. Да и те предательски неточные — как узнать: под весом снега хрустнула ветка или оттого что кто-то задел её? Ужасное наказание. Не хуже того, что приготовили тени. От нехорошего предчувствия закололо сердце. Пришлось прижимать ладонь к груди и бесконечно долго стоять на месте, утихомиривая разбушевавшийся оживший кусок льда. Сомневаясь. Чувствуя, как искажается хмельной вкус победы, как радость приобретает странные горькие нотки — словно желчь в бокале смешали с вином. Всё меняется. И азарт, гнавший вперёд, быстро превращается в тягучее, болезненное «зачем». Ради чего? Потому что «жизнь одного человека не стоит целого мира»? Глупость! Тот проклятый мир далеко, до него не дотянешься. А человек вот он рядом, только руку протяни. И он нуждается в помощи гораздо больше абстрактного «мира». Это он оставался рядом всё это время, это споры с ним позволяли держаться на плаву, не сходя с ума. Разве такой выход правилен? Разве оправдан? Он не знал. Теперь не знал.