Милосердие

Старая личность проступала сквозь грубые мазки, словно слой картины. Билась в голове запоздалая мысль, роились воспоминания… Снова и снова всплывала в памяти надоевшая мелодия. Он игнорировал её, перебирая слова, как частички пазла, но с каждой секундой всё отчётливее осознавал: больше притворяться не имеет смысла. Для собратьев он уже чересчур умён, для людей всё ещё недостаточно сообразителен. И пусть разум теперь не бесформенная глыба, из которой выдалбливают личность, до чужака он по-прежнему не дотягивает. Сказываются привычки, сказывается нелепая внешность. И даже реплики Перси, язвительные и колкие, играют против. Он всё ещё не может претендовать на трон. Он всё ещё Пиноккио-игрушка, а не Пиноккио-человек. И крёстная фея направлять его не спешит — застыла возле костра, комкая заляпанную кровью записку. Ту самую, что валялась в снегу, когда по лесу растекались гончие и привидения. — Твоя прекращать, — привыкнуть к новому образу не получалось. Он походил на тесный деловой костюм: никак к нему не приспособишься, никак не разносишь. Расправить бы плечи, выдохнуть свободно… Но нет, нельзя. Нужно играть роль. — Это не конец. Твоя ещё мочь дойти до финала. Моя выручать. Только твоя говорить! Пожалуйста! Твоя пугать моя сильно, — спокойная речь срывалась быстро. Достаточно было запаниковать, чтобы тщательно выстроенные конструкции рухнули. Двойник злился и повторял бесполезные правила, Уилсон… Уилсон не реагировал никак. Безучастный, он сидел неподвижно, глядя в одну точку. И сколько бы его ни тормошили, сколько бы ни трясли, оживать не желал. Что-то умерло в нём. Что? Пеппер не знал, хотя всматривался очень внимательно, подмечая детали: отсутствие повязки, свежевыглаженную рубашку, чистые брюки и новые ботинки. Перси не помогал, лишь бурчал себе под нос что-то, смешивая эмоции, будто реагенты. Немного злости, немного горечи. От коктейля чувств шла кругом голова. Сгущались тени, светлело небо, а легче не становилось. Уилсон всё так же сидел у костра, обхватив колени руками, и осознание собственной незавершённости всё так же давило на мозг. Физически, ощутимо. Так, что болели виски и почему-то зудело в носу. Совсем, как у простуженных людей. — Твоя есть? — от принесённой еды человек отказывался. Просто не реагировал на неё. Не брал ягоды, не замечал мясо. Прожарка не спасала: хоть Пеппер и приготовил пару кусочков с помощью Перси, есть Уилсон не стал. Собравшемуся из темноты двойнику пришлось кормить его силой. Разжимать сведённые челюсти, заставлять жевать. Действовать грубо, но аккуратно. — Всё наладиться, моя обещать. У наша детали. Наша собрать портал. Наша пройти дальше. Он и сам понимал, как неубедительно звучит, но перестать беспокоиться не мог. Не мог с того самого момента, как нашёл человека лежащим в снегу. Какая-то часть разума буквально вопила «что-то не так», и он слушал её, безоговорочно верил ей. Слишком уж бросалась в глаза ненормальность Уилсона. Равнодушный вид, сутулые плечи… Он казался выпавшим из гнезда птенцом и с каждым днём всё меньше походил на себя самого. Поначалу Пеппер пытался его растормошить, затем перестал. Сломанный, глухой к просьбам, человек напоминал фарфоровую куклу, и лишний раз притрагиваться к нему не хотелось: чересчур холодная кожа, совершенно пустой взгляд. Так выглядят покойники и те жуткие игрушки, которые можно найти в могилах. И, если вторые хотя бы моргают, притворяясь живыми, то Уилсон и не старается. Не корми его Перси силой, умер бы от истощения. Или ещё раньше от темноты. Ему ведь и костёр зажигать не по силам — пальцы дрожат и не сгибаются, а глаза смотрят куда-то в пустоту. Как у странной белокурой девочки. Как у десятка других марионеток до него. — Ох, небо! — волнение не проходило. Наблюдая, как машинально Уилсон комкает бумажку, Пеппер всё время вспоминал неудавшуюся охоту. Колючие сугробы, кровавый след, усыпанная трупиками поляна. И крошечный бифало, скорчившийся под кустом. Уже ледяной. Чуть поодаль — человек. Мертвенно белый, замёрзший настолько, что Перси не сразу уловил сердцебиение. Не будь связан с оригиналом, наверное, первый бы предложил закопать тело в лесу. Однако сдержался. Прикоснулся капающими тьмой пальцами к бледной шее и, вздохнув, велел подать валяющуюся неподалёку накидку. А потом, ругаясь и сетуя, принялся отогревать оригинал. Растирая его окоченевшие руки до тех пор, пока тот не очнулся и слабым голосом не спросил о бифало. Слепо щурясь, явно не осознавая, что происходит. Словно не пролежал несколько часов в снегу. Словно не кричал в беспамятстве, умоляя не забирать у него что-то. Здравомыслие? Он не уточнил. Да и на вопрос предпочёл не отвечать. Перси всё испортил. Выругавшись, за воротник поднял Уилсона — даром что только недавно научился материализоваться из теней, — и сквозь кусты потащил к остывающему трупику. Что кричал, разобрать не удалось, но Пеппер догадался — ничего приятного. Что он вообще мог сказать? После всех тех убитых кроликов? После выпотрошенного бифало и залитой кровью поляны? — Он мучился, — констатировал Уилсон, и это было последнее, что от него услышали. Больше он ничего не говорил: сидел возле костра, сгорбившись. Изредка забывался коротким сном, стряхивал налипший на одежду снег, но не более. Все его действия стали механическими, он сам превратился в бездумный автоматон[1]. Забудь завести, и дышать не станет. Ему это не надо, он живёт по привычке, по инерции. Потому что ещё не умер. Перси злился. И всё же далеко не отходил. Его похожая на трепещущий огонёк фигура виднелась рядом с Уилсоном, и холёные ладони нежно поглаживали уложенные в причёску волосы. Лился шёпот — тихий, как шелест листвы; капала с очерченного подбородка тьма… Двойник изменялся, шлифовал оболочку, но оригинал не оставлял. Порой, забывшись, даже впитывался в кожу — будто хотел слиться, снова стать одним целым. В остальное время стоял подле, как статуя, нашёптывая что-то на ухо. Тихо-тихо, почти неслышно. О трупе бифало больше не упоминал: сам закопал, сам поставил сверху шлифованный камень. И к теме уже не возвращался — хотя пару раз Пеппер просил его объяснить, что случилось.  — Это долгая история, Второй. И я не думаю, что мы должны её знать. Есть вещи, с которыми нам придётся жить вечно. И это, я полагаю, одна из них. Так что не трогай его. Он оттает, я обещаю. Другое дело, что… — двойник никогда не заканчивал, обрывая себя на полуслове, но тревога пропитывала его речь так явно, что сердце невольно делало кульбит. — Впрочем, неважно. Давай лучше о чем-нибудь ещё. Хочешь, поговорим о Ренессансе? Готов спорить, ты слышал о нём от той занудной бабки. Как её звали? Уикерботтом? У меня есть пара историй про неё саму, но эта тема — табу, так что Ренессанс. О! Или давай опять про Библию? Что, не понравилось? Хех, могу понять. Хотя моя гувернантка отхлестала бы тебя прутом за такие слова. Меня как-то отхлестала. То есть не меня… Уилсона. Конечно, Уилсона. Мы же не одно и то же. Вроде как… Игра не менялась. Но правила её яснее не становились. Иногда Пепперу казалось, Уилсон и двойник издеваются над ним, в другое время он искренне жалел потерянного и несчастного человека. Садился рядом, неловко клал руку на плечо и предлагал еду. Снова. Снова. Снова. Бесконечно. Будто кто-то зациклил день, превратив его в «Волшебный фонарь» — повтор одних и тех же картинок. Одних и тех же чувств, одних и тех же мыслей. Надоевшая пьеса, актеры которой и не пытаются играть: Перси задумчиво кусает невесть откуда взявшееся перо, Уилсон по-прежнему пялится на огонь. И лишь бифало нарушают ленивое спокойствие, подходя опасно близко к брызжущему искрами костру. Машут хвостами, мычат. Не нападают. Когда-то он порадовался бы этому. Сейчас с радостью атаковал бы сам. Чтобы очнуться от дрёмы, чтобы вернуться к старому «я», что терпеливо ждало где-то на задворках. Но он не атаковал — сдерживался и, сглатывая ватный комок, брался за очередную тушку. Уже привычно: освежевать, зажарить и предложить человеку… Потом съесть самому, оправдываясь перед рассерженным Перси. И так по кругу. Пока не надоест. Трупиков на поляне много; она сама, плотно огороженная деревьями, — чёртов холодильник. Мясо ещё долго не пропадёт. До весны. А весны здесь нет, и не будет. Мир зимний: висящее над землей солнце не греет, яркие, как новогодние шарики, фрукты не съедобны. Некоторые в издевку растут на соснах, другие — на берёзах. Всё остальное укрыто снегом. Местами красным от крови, местами девственно-чистым. Настолько чистым, что ни шишек, ни веток не видать. Всё белое и хрусткое, как свежевыстиранная простыня. Приятная картина. При виде неё на ум почему-то приходит чашка с какао. Дым от костра — сладкий пар, сугробы — воздушный зефир, тёмная кайма возле деревьев — шоколад. Удивительно уютный, нарочито праздничный рисунок. Рисунок, который — Пеппер знал это наверняка — нарисовали для того, чтобы поглумиться над Уилсоном. Об этом говорил злящийся Перси, об этом упоминала новая личность. Это лежало на поверхности — хватало мгновения, чтобы понять: не зря на небе появились звёзды, не зря невидимые руки развесили на ветках фрукты. Да и светлячки, издалека похожие на огни большого города, возникли не просто так. Их создали с вполне конкретной целью. С издевкой. С безжалостной иронией. Кто? Ответ лежал на поверхности рядом с книгой. Он не рассмотрел её поначалу, собирая тушки, но потом… потом зашелестели страницы, и пройти мимо уже не удалось. Книга буквально притянула к себе, вынудив подойти близко-близко, вплотную. Очарованный, он и не сразу сообразил, к чему притронулся — с удивлением уставился на пульсирующую обложку, поражаясь тому, насколько книга схожа с амулетом. Такая же золотистая кайма по краям, такой же алый кристалл в центре. Нет только девочки, мечущейся меж граней. Вместо неё чьи-то немигающие глаза. Смотрят, буравят взглядом… И хоть разум уже к ним привык, закалился, страх по-прежнему кипятком обжигает внутренности. Под ложечкой ноет, в груди болит, а лоб потеет так сильно, что капли пота срываются вниз одна за другой. Жарко. Ужасающе жарко. И не от костра — тот далеко, да и не греет почти. Нет. Проблема в книге. Магия из неё сочится наружу, как гной, и от неиспользованных заклинаний становится тепло. Сами собой слипаются ресницы, расслабляются мышцы; праздничная картинка сияет всё ярче. Так ярко, что невольно вспоминается хижина: очаг, лоскутное одеяло, занавески и аккуратные горшки на подоконнике. Всё то, что сгорело в огне. Всё то, что он безуспешно старался забыть, заменяя воспоминания фантазиями. Книга не помогала. Одним своим видом она напоминала о произошедшем, и смотреть на неё было физически больно. Откуда бы она ни взялась, кто бы ни оставил её посреди поляны, она выглядела зловещей, и валяющиеся кругом кости впечатления не умаляли. Все, как одна, — трубчатые, птичьи, с остатками перьев. Возле примятых кустов их лежало штук десять, возле сосен и того больше. Хрустя под ногами, они ломались и издавали странный трещащий звук, от которого ныло под ложечкой и холодело в желудке. Порой он не решался идти куда-либо, боясь услышать раздражающее «хрусть». Перси, читающий стихи, отвлекал. К несчастью, не так хорошо, как хотелось бы. Хватало одного неясного звука, чтобы вернулся страх. Перед чем? Он не догадывался, но перестать дрожать не мог. Слишком неприятной казалась книга — притронься и обратишься в камень. Она пугала. Пугала, как амулет. Пугала, как страшный человек. Как все отравленные тьмой вещи в мире. Раньше он скрывался от них дома, закрываясь как ракушка. Теперь, когда дома не осталось, отчаянно пытался игнорировать, твердя: если ты что-то не видишь, этого нет. Обходил россыпи костей, зажигал костёр… Хотел, искренне хотел верить в красивый и праздничный пейзаж, но, вспоминая залитую кровью поляну и занесенные снегом кости, отходить от лагеря не спешил. Знал: едва отойдет, станет частью белого пейзажа. Белым черепом под кустом, белыми рёбрами в грязной траве. — Или слепцом, — от прикосновения Перси языки пламени встрепенулись и сменили цвет с красно-оранжевого на светло-синий. — Брось, Второй, я знаю, что ты догадался. Мы с тобой всё ещё связаны, я всё ещё улавливаю твои мысли. А это не уловить невозможно. Всё из-за книги. Моя новая способность, эти кости… Уилсон. Он же идиот, Второй! Круглый идиот! Кто ещё, по-твоему, будет заключать сделки с ублюдком, который живёт обманом? А я столько раз говорил, что нельзя… нельзя доверять демонам! — силуэт с резкими, словно очерченными углём контурами, немного исказился, и на секунду даже стал выше ростом, нависая над книгой. — И вот, пожалуйста! Я и притронуться к этой проклятой штуке не могу. Знаешь, почему? Потому что она из подземелий. Кто-то тут решил поиграться в экзорциста. И на тебе результат, Второй! Этот идиот слепее крота, детали чёрт знает где, а дьявольский гроссбух считает меня тенью! Меня, Второй! Это просто… неправильно! Это оскорбительно, в конце концов! Может, тени и дали мне жизнь, это не делает меня одним из них. Я не такой, как они! Голос задрожал, и уверенный в себе двойник вдруг показался рассерженным мальчишкой — пусть минуту назад поглаживал и властно плечи оригинала, нашёптывая на ухо планы мести. Сжались губы, потемнел взгляд… Растерянный, но злой — то ли на Уилсона, то ли на себя — Перси утратил остатки человечности, превратившись в облитую тьмой фигуру, со сверкающими белыми глазами и повадками тени. Стал тем нечто из амулета, что так боялся выпустить Уилсон. Не испугайся Пеппер так сильно, наверняка бы ударил его чем-нибудь тяжёлым. Лишь бы отогнать от огня появившиеся из тьмы руки. Лишь бы развеять стоящий неподалёку силуэт с причёской из сотен причудливо закрученных лент. Аккуратных и красивых. Особенно для этого сумасшедшего мира. Он добавил это невольно и сам поразился своему снобизму. Раньше такого не случалось: он никогда не задумывался, в какой карикатурной вселенной живёт. Вставал рано утром, не удивляясь выкатывающемуся из-за горизонта солнцу; не замечал, как неестественно падают лучи и как неправильно висят светила — будто гроздья винограда. Удивлялся только людям, приходящим в деревню. Не расплёскивающемуся повсюду свету — хоть тот странного оттенка и заляпывает стены краской. Не скользящим по округе теням. И даже не плавающим в воде камням. Нет. Людям. Они были чем-то чуждым, совершенно не вписывающимся в картину, и он и во сне не мог представить, что когда-нибудь захочет стать одним из них. — Погоди-ка, Второй… — хоть свет и прожёг в нём сочащиеся тьмой раны, к костру Перси подошёл уверенно. Сел на корточки перед Уилсоном и, подавшись вперёд, попробовал высвободить бумажку из его сжатых пальцев. — Кажется, есть идейка… Помнишь, ту бабку, которую я упомянул? Уикерботтом. Ты не помнишь, она не бывала в подземельях? Ну, знаешь, такие дырки в земле, откуда ещё иногда идёт пар. Ты ведь следил за ней. Может, знаешь, где она могла оставить подсказки? Ответ стал первым комком земли, брошенным в могилу. — Да.

***

Заточенное лезвие блестело, словно бронзовка. В нос забивалась пена, кожу щипало от мыла, и во рту то и дело появлялся странный привкус. Нечто среднее между спиртом и одеколоном. А, может, и то, и другое. Он не разбирался: сидел смирно, хмуря лоб и покусывая губу. Пару раз косил здоровым глазом, наблюдая, как лезвие упорно режет волосы-колосья, но двигаться не решался — старуха водила бритвой опасно близко к шее. Так близко, что он и дышать боялся. Знал: хватит одного движения, чтобы перерезать глотку. С бабки станется, она уже так делала. Не с ним, с другой свиньей. Но воспоминания о произошедшем яркие настолько, что сразу и не скажешь: сам это пережил или кто-то другой. Слишком уж подробные картины рисуются. Хлещущая из горла кровь, крики, скребущие землю копытца. Наказание за непослушание. Он был послушным. По крайней мере, старался казаться таковым. Замолкал, когда старуха садилась читать, не перебивал её неловким «Твоя друг». Но ближе, чем на метр, никогда не подходил. Страх пересиливал. Хотя иногда… когда старуха записывала что-то в книге, ноги сами несли к костру. К педантично сложенным томикам, к моткам ниток, к лоскутному одеялу. Озадаченный, он останавливался неподалёку и вслушивался в монотонное бурчание, впитывая информацию, как губка. Что такое трансцендентальность? Где находится туманность Андромеды? Почему золото называют мягким металлом, если об него можно сломать зубы? Он не задавал вопросы — коллекционировал знания, как высушенных мотыльков. Помещал в память так же бережно, как в альбом: не дай небо, испортить, повредить хрупкую ауру. Нет. Эти воспоминания слишком ценны. — Не дергайтесь, молодой человек! — ворчание старушки заставляло вжиматься в дерево, служившее спинкой для импровизированного стула. — Я не могу оставить вас в столь плачевном виде. Ну-ка… Чуть левее. Да-да, так хорошо, — хоть движения и казались резкими и порывистыми, боли он не чувствовал. Старуха и впрямь действовала аккуратно. И, будто слыша его сомнения, повторяла: — Не бойтесь моих рук, я знаю, что делаю. Мне уже доводилось брить людей. Как минимум, учить. Одного… — на этом моменте она всегда замолкала и нервно споласкивала ладони, — одного подростка. Он порывался спросить её об этом, но каждый раз одёргивал себя, позволяя сбривать жёсткую шерсть. Лезвие уверенно скользило взад-вперед, и ощущение опасности сглаживалось. Смывалось вместе с щиплющей пеной. Порой ему не хотелось и уходить — своеобразная забота завораживала. Никто, кроме старухи, не интересовался его внешним видом. От её своеобразной заботы почему-то становилось тепло на душе. — Не подумайте, что я жалею о чём-то, mon ami, — иногда её голос звучал нежно. Чаще резко и почти грубо. Гобой. Так называла его она сама, смеясь над своим тоном. Истерично, суховато и через силу. — Я не жалею. Не жалею ни о чём. Хотя порой мне кажется, что… — по-старчески узловатые пальцы перемещались к ушам, продолжая выискивать толстые волоски. — Порой мне кажется, что от некоторых вещей лучше не убегать. Семья. Обязанности. Материнство. Но, видите ли, meine liebe, книги мне дороже всего. Никто не имеет права отнимать их у меня. Ни треклятое общество, ни сборище малограмотных мужланов. Хотя… по сути, это одно и то же, — волоски продолжали падать на землю, а она брила всё так же настойчиво, почти не глядя. — Я достаточно умна, чтобы вершить бал сама, и, видит небо, потратила и так много, невероятно много времени на диктуемые социумом условности. Замужество, материнский долг… Реальная жизнь так скучна, mi amice. В ней нет перчинки, в ней нет фантазии. То ли дело книги. Книги однажды спасут вам жизнь, поверьте. Уж я-то знаю. Я проверяла. Седые пряди выбивались из строгого пучка, а она и не замечала этого, мурлыча себе под нос какие-то малознакомые слова. Привычка, которую потом, спустя год, он обнаружил у Уилсона. Привычка странная и глупая, но действенная. Он и сам, подражая людям, бормотал что-то невразумительное для успокоения. И успокаивался. Речь лилась сплошным бурным потоком — как водопад; возникающие в голове образы отвлекали от реальности. Почти всегда. Почти… Шурх-шурх. Звук бритвы, скребущей кожу — почему-то он напоминал о «граблях», которыми старуха сгребала листья в кучу, — нервировал и пугал, но вставать Пеппер не спешил. Вместо этого шмыгал пяточком, рассматривая разложенные вокруг предметы: перо, стопку бумаг, мешочек с шерстью бифало, длинные спицы. Пытался не задерживать взгляд на книгах, но постоянно возвращался к ним, браня себя за несдержанность. Страницы манили к себе. Притягивали. Жмурясь, он даже представлял себя, читающим заклинания. Видел проклёвывающиеся сквозь землю ростки, ощущал знакомый запах травы, наслаждался собственной силой. Про себя. Не вслух. Вслух вряд ли отважился бы сказать и слово. Слишком живо перед глазами вставала нарисованная кровью картина — россыпь красных капель на земле и белый бант на широкой шее. — Вы не подумайте, что я просто так обхаживаю вас, мой дорогой. Нет-нет. У всего есть своя цена, как любит говорить мой хороший друг, и, верите или нет, я собираюсь взыскать с вас свою. Сначала история, потом… потом посмотрим, — она жонглировала словами так проворно, что он не успевал за ней. Чересчур быстро она, эта похожая на черепаху старуха, переключалась с одного на другое. — Но не бойтесь, mi amigo! Я не собираюсь убивать вас. Ни в коем случае. Нет-нет… Я всего лишь хочу рассказать вам историю. А потом попросить… потребовать от вас кое-что. Очень важное! — светлая радужка в свете солнца казалась совсем прозрачной, на белой коже проступали тёмные пятна. Мелкие. Некрасивые. Будто кто-то небрежно брызнул краской, заляпав холст. — Вы забудете всё это, мой хороший. Забудете, едва я закончу. Но не страшитесь! Не страшитесь, moj drug. Я обещаю, что это пойдёт вам на благо. Вы будете жить долго… так долго, что забудете ради чего пришли в этот мир. И однажды… однажды придёт тот, кто пробудит вас. Всё станет с ног на голову, но вам понравится. О, я готова спорить, вам понравится! Здешнее место — сонное царство, а я дам вам цель. Такую прекрасную цель… Сумасшедшая. От одного её вида внутри что-то неприятно сжималось, и шкуру — вроде бы толстую — вспарывало невидимой шрапнелью. Словно мурашки, ползающие по спине, пробрались под кожу и побежали по венам-туннелям. Иногда он видел их чёрные уродливые тельца и, задыхаясь от страха, слабо дёргал рукой, чтобы прогнать. Становилось только хуже: старуха кривила губы и подносила бритву к шее, вынуждая хрюкать от страха. Глотать слезы. Давиться простыми словами. Она приносила многое. Она высаживала идеально ровные грядки, строила очаги и учила готовке. От неё приятно пахло «лавандой», и её ветхая рубашка на ощупь походила на брюшко гусеницы. Такая же мягкая, такая же шелковистая. Выцветшая от многочисленных стирок. У всех остальных марионеток одежда была другой: у девушки с хвостиками — скользкая и прохладная, у девочки в венке — тонкая и невесомая, у рыжего мужчины — мягкая, но шершавая, с катышками. Старушка же одевалась бедно. Пожалуй, слишком. Её юбка пестрела разноцветными заплатами, башмаки опасно скрипели при ходьбе, а пуховая шаль, гордость и украшение, рассыпалась от прикосновения. Прямо как сама старуха. Тронь, и разлетится в пыль. Безумие перечёркивало все хорошие поступки. Каждый из них. — История, — его мыслями старуха не интересовалась. Продолжала говорить и тогда, когда он отчаянно делал вид, что не понимает её. — История такова. Жила на свете юная девушка, смысл жизни которой составляли книги. Жила она, к несчастью своему, в старом особняке, принадлежащем беднеющей семье аристократов. Столь любимые ею книги уходили с молотка, а, аd informandum[2], стоили они немало! Но этого никогда не хватало. Поэтому в один прекрасный день отец девушки решил, что довольно продавать останки некогда великого поместья и решил избавиться от лишних ртов. Вы думаете, он убил бедную, любящую чтение девушку? О, мой хороший, если бы так! Нет. Он не нашёл ничего лучше, чем выдать её замуж! Замуж удачно, но… Помните, смысл жизни — книги? Бедняжку лишили этого, заставили жить по написанным социумом правилам, — старческие глаза заслезились, и старуха поджала губы, явно пытаясь сдержаться. — Поначалу требовалось немногое: ублажать мужа в постели, изображать радушную хозяйку, вышивать крестиком. Потом… потом муж захотел наследника. Невзирая на то, что девушка совершенно не любила детей. Невзирая на её хрупкое здоровье. Невзирая на слёзы и мольбы. Он молчал, в глубине души надеясь, что она перестанет говорить. Взгляд цеплялся за домики, раскрашенные заботливой рукой; скользил по котелкам с варящейся похлёбкой. И останавливался на жутком, импровизированном кресле, в котором старуха приводила в порядок некоторых свиней. Побрить, помыть, связать штанишки вместо привычной травяной юбки… И так снова и снова, пока вся деревня не превратится в скопище новогодних эльфов в забавных шапочках и шарфиках. Её целеустремленность пугала до чёртиков. Ещё больше, чем неразборчивая речь и ожерелье из чьих-то жёлтых клыков. А она не замолкала. Как и раньше, бормотала себе под нос историю, глотая слова, как спелые ягоды. — И что вы думаете? — иногда она даже забывала к кому обращается: к сжавшейся от ужаса свинье, к дереву или к себе самой. — Она не смогла «выполнить задачу»! Родилась девочка. Ещё одна несчастная, обреченная на безрадостную жизнь душа, которую привели в мир лишь для того, чтобы она стала женой какому-то помещику. О, бессердечный fatum… Я не любила её, моей любовью были книги, но я жалела бедняжку. Жалела, как сестру по несчастью, — увлёкшись, старуха и не заметила, что выдала себя. Начала рассказывать про свою жизнь не отстраненно, не былинно, а прямо. — Потом родилась ещё одна. И, наконец, спустя годы мальчик. Его я невзлюбила сразу, хотя в глубине души сочувствовала ему, как и первым детям: его создали с конкретной целью, и он её абсолютно не оправдывал. Девочек хотя бы не тешили иллюзиями, от них ничего не ждали — знай, будь красивой глупенькой игрушкой, и твою жизнь устроят без тебя. От него же требовали всего. Будь умным, будь сильным, будь выше, будь проворней. И даром что бедное дитя росло болезным и худощавым, его отца это не интересовало. Стоит ли говорить, что в один прекрасный день, устав от упрёков и тирании, я сбежала из того ада? Ада? Он слышал это слово уже раньше, но не рискнул уточнять, что оно значит. Запал старухи потихоньку сходил на нет, она звучала всё тише. Не хотелось пробуждать её, высказывая к истории интерес. Половину слов он всё равно не понимал. — Я взяла себе другое имя, с боем устроилась на работу в одну из самых захудалых библиотек и… опьянев от свободной жизни, принялась наверстывать упущенное. Бессонные ночи, сотни прочитанных страниц… Я не думала ни о чём, кроме того, что у меня осталось ужасно мало времени, чтобы успеть прочесть всё. Поэтому… поэтому я совершила ошибку. Ошибку, за которую теперь расплачиваемся все мы. Каждое живое существо в этом мире. Какую? Вы знаете, о чём я, mon ami… Он покачал головой, наблюдая за стекающими по подбородку мыльными ручейками. Чихнул от осевшей на рыльце пены, подвигал затёкшими руками и, наконец, с молчаливого согласия старухи поднялся. Думал, она прогонит его или же, обезумев, полоснёт бритвой по шее, как рассердившего её Тыковку. Но она не сделала этого — взялась за одну из книжек, рисуя углём на полях завитушки. Такие, какие он уже видел однажды: то ли во сне, то ли в галлюцинациях, насланных тенями. Рукописный текст. Прищурившись, он смог увидеть его на одной из страниц и слабо охнул: старуха не читала заклинания, она записывала их. А, значит, убивать её, как советовали роящиеся вокруг тени, не следовало. Толку? Это всё равно что сжигать книгу, силясь уничтожить страницу. И ладно бы книгу ненужную, бесполезную… Но нет. В знаниях старухи нуждаются все: кошмары, страшный человек, марионетки. Нельзя убивать курицу, несущую золотые яйца. Пусть и дальше устраивает свой своеобразный уют, вычищая деревню до блеска, украшая её ковриками и занавесками. Пусть вяжет. Пусть мелко-мелко строчит в своих книжках. Пусть. Её время ещё не пришло, но придёт, обязательно придёт. На этом острове нет бессмертных. — Кодекс Умбра. Так называлась та книга, — смыв пену, старушка отложила сверкающую на солнце бритву и села на спальник. — Я переводила её по просьбе одного знакомого. И не удержалась, чтобы не переписать пару… хм, заклинаний. Удивительно, но в этом мире они оказались весьма кстати, — словно фокусник, она достала откуда-то из-за спины зеленую книгу с налепленной поверх бумажкой. — Ad exemplum[3], моё любимое «Практическое садоводство». Само по себе оно не содержит ничего, кроме информации о растениях… довольно исчерпывающей, к слову. Но! Внутри есть записанный мною текст заклинания, позволяющий мгновенно выращивать любые образцы. Я скопировала его, когда занималась переводом. Ещё есть «Птицы всего мира». Но сейчас не о них. Видите ли, mi querido, я чувствую вину за всё это, — прикрыв глаза, она небрежным жестом указала на домики. — И я хочу по мере сил исправить это. Для Приключения я слишком стара и вряд ли зайду далеко, но будут другие… Я знаю, будут. Поэтому мне нужны вы. Моральный компас. Защита. Тот, кто поможет ищущим… кто поведёт идущих вперёд. И я обещаю, клятвенно обещаю, друг мой, что вы проживете долго. Достаточно долго, чтобы уничтожить рвущуюся наружу заразу, — гримаса перекосила изборождённое морщинками лицо, и на ум невольно пришли взрытые гончими поля. Странная ассоциация. Не страннее произносимых старухой слов. — Это некрасиво с моей стороны второй раз давать жизнь для каких-то своих целей, но… «Если не я, то кто», верно? Это во благо. Это ради… будущего. Что произошло потом, он так и не понял. Увидел, как старуха спешно царапает что-то на вырванной из книги бумажке, потом провалился в вязкую, как желе, темноту. И больше уже не просыпался. Вместо глупой свинки появился кто-то другой. Кто? За всю свою жизнь он так и не понял. Покорно отдал часть разума, позволил тому другому называться Пеппером, а сам… сам с жадностью воробья принялся собирать подаренные крохи знаний. Незнакомые слова: ртуть, ножницы, амбиции. Незнакомые образы. Незнакомые ощущения. Всё то, что милостиво отдавал незнакомец, управляющий разумом. Всё то, что не разрешалось пускать в ход. Всё то, чем он грезил по вечерам, поливая кактус — подарок безумной старухи. Напоминание об эгоизме. Напоминание о болезненном тщеславии. Напоминание, которое сегодня наконец-то обрело смысл.

***

Улыбка сползла с губ Перси, как наклейка. Пару минут он стоял неподвижно, ошеломлённо глядя на бумажку в руках Уилсона, затем злобно выругался. Слов Пеппер не разобрал, но отчётливо услышал: «Проклятая старуха!». Попробовал возразить, сам не понимая зачем, однако тут же замолк. Нет. Лучше не перечить. Он прав, чертовски прав, этот бескомпромиссный двойник. И хоть мысли его мечутся, как мошки вокруг лампы, не согласиться сложно — их обманули, прикрыв ложь красивой обёрткой. Никакой цели, никакой избранности. Глупую свинью использовали для того, чтобы оправдать эгоизм. Чтобы залатать последствия своей ошибки ценой чужой жизни. Ни для чего более. В дорожном знаке больше смысла — тот хотя бы приносит пользу. Он же… он просто есть. И, как и первое творение старухи, своё предназначение не выполняет. Не может. — Heu quam est timendus qui mori tutus putat[4]… — вздохнув, Перси опустился возле костра и несколько минут водил рукой над костром, безучастно наблюдая, как плавятся пальцы. Будто части снеговика. — Интересно, знала ли она, чьей эпитафией в итоге станут эти слова. Иронично, если да. Хотя ей всегда было плевать на прошлое. Не осуждаю, нет, но… Одно дело бросить всё, потому что твоя жизнь ушла с молотка на чужом аукционе. И совершенно другое — перевести дьявольскую книгу. Спорим, она и денег с «хорошего знакомого» не взяла? Её ведь всегда тянуло к инфернальному, хотя святошу изображать любила. Чёрт… — зажмурившись, он потёр переносицу и уставился на неподвижно сидящего Уилсона. — Мы в дерьме, Второй. Твои воспоминания ничего не прояснили. Кроме того, что бабка — заносчивая эгоистка. Но это не новость. А книга? Он не спросил этого вслух, вместо этого попробовал поднять том непослушными копытцами. Напрасно. Кристалл вдруг загорелся красным, и кайма закапала на землю золотом. Расплавленным, горячим. Застигнутый врасплох, он едва успел отскочить, чтобы не заляпало копыта. Сидящий рядом Перси оказался не таким проворным: вздрогнул, вскочил на ноги и зашипел, как упавший в воду уголёк. На лодыжке появились сочащиеся грязью дыры, и он, охнув, схватился за ногу. — Второй! Ты что творишь! — хоть дыры тут же заросли, двойник пару секунд раздражённо смахивал с штанов невидимые пылинки, ругаясь и дёргаясь, как шарнирная фигурка. — С ума сошёл? Её нельзя использовать! Один уже доигрался! Книга упала сама собой. Да. Не стоит. Не стоит использовать то, чем не можешь управлять. Но что ещё остаётся? На одного Перси не положишься — он ненадёжен, как весенняя погода. Сегодня на небе светит солнце, завтра уже гремит гроза. Всё не так с ним, с этим двойником. Он и сам это понимает, оттого и пытается привести оригинал в чувство. Увы, безуспешно. Уилсон не реагировал ни на тряску, ни на мольбы. Когда Перси, отчаявшись, ощутимо ткнул его под рёбра — лишь согнулся, но не вскрикнул. Не ожил. Пришлось силком перетаскивать его от разбушевавшегося костра, чтобы не обжёгся. Да и тогда вместо реакции последовал тихий шёпот. И ничего более. Правда на лице отобразилось мучительное усилие, и голову он чуть повернул, ища источник звука. Но тут же застыл, как и раньше, погружённый в свои мысли. Мысли явно невеселые. Впрочем, какими они могли быть, если мир вокруг — сплошная кромешная тьма? Тьма, которую не развеешь факелом, от которой не откупишься кровью. Вечная. Полная страшных звуков и невидимых, но пугающих существ. — Погоди… — зрачки Перси, белесые и едва заметные, расширились. — Бумажка. Это, конечно, будет невероятным совпадением, но… Вдруг? Вдруг это та написанная старухой записка? Вдруг невидимые чернила?.. — он, наверное, и сам осознавал, как глупы его надежды: вряд ли бы Уилсон не узнал почерк, вряд ли бумажка пролежала так долго в снегу. И вдвойне «вряд ли» — на ней написали бы что-то, кроме «помогите мне!». — Ну, а почему нет? Почему нам не может повезти? Почему? По сотне причин. Но если это новый план, о котором шепчет другой голос, лучше промолчать. Сейчас Перси, силящийся разжать пальцы Уилсона, явно играет. И мешать ему не стоит: если он и впрямь что-то придумал, рушить игру нельзя. Хотя хочется. Хочется объяснить обоим Уилсонам — и теневому, и реальному, — что невозможно постоянно уничтожать всё вокруг себя. Что невозможно забирать больше, чем даешь. И если уже сам мир отвергает тебя… Есть над чем задуматься. «Прости, что снова лезу в мысли, Второй, но вслух я не могу этого сказать, так что… Слушай меня внимательно. Без Уилсона мы никуда не уйдем: этот мир считает меня тенью, а, значит, притронуться к деталям я не смогу. Ты помочь вряд ли сможешь — у тебя, как ты говоришь, копытца. Остается одно. Заставить Уилсона идти вперёд. А для этого мне придётся врать, как никогда в жизни. И ты мне в этом поможешь. Хорошо? — двойник замолк, а потом, словно оправдываясь, добавил: — Того бифало, что покалечил Уилсона, привёл не я. Мы оба знаем кто. И этот кто-то должен заплатить». Кто-то. Вздохнув, он отвернулся. Зачем возражать? Перси признает только одну движущую силу — ненависть. Она для него, как красный флаг для быка, и он решительно не понимает, что есть и другие вещи, ради которых можно жить. Достижение поставленных целей. Изучение нового. Познание мира. Хотя… здесь особо не реализуешься: попробуй познавать мир, что каждую секунду стремится сожрать тебя с потрохами. Иногда вполне буквально. Здесь огромные, красивые с виду цветы заглатывают кроликов, не жуя; здесь пушистые бифало в мгновение ока становятся разъяренными фуриями. Эта вселенная враждебна от и до. И спрятаться от неё в шалаше не получится: корнями, ветвями она прорастет-проникнет внутрь. Не спасешься. Да и стоит ли? Движение — жизнь, борьба — жизнь. Сражение заставляет чувствовать себя настоящим. Но кто сказал, что бороться нужно с чем-то внешним? Он и сам удивился этому вопросу. Не озвучил — молча принялся собирать тушки, складывая их чуть поодаль от костра. Сначала аккуратно, потом как придётся. Количество мёртвых кроликов зашкаливало: он не успевал считать их, сбрасывая сразу по нескольку тушек. Пять кучек по пять кроликов. И ещё остаётся. Сколько? Посчитать не получится — без посторонней помощи перечислять предметы выходит только до пяти. Цифры до сих пор не даются; не помогло ни заклинание старухи, ни Перси. Числа слишком абстрактные: тяжело представить себе, что лес — это не одно дерево, а сотни. Разум просто не вмещает такое количество воображаемых сосен. То же и с кроликами. Их слишком много. Больше, чем жило в садке. Осознание этого пришло чересчур поздно — он не успел окликнуть Перси. Воздух рядом наэлектризовался, с неба посыпался чёрный пепел-снег, и под ногами начала проявляться всё та же, уже знакомая сеточка трещин. Испуганный, он и шаг сделать не решился: застыл, балансируя на одной ноге и боясь опустить другую. Лишь бы не наступить на зловещие трещины. — Ба, какие люди! — от знакомого голоса кожа уже привычно покрылась мурашками, а мысли прилипли к подкорке, как гуща к кофейной чашке. — Или правильней сказать, тени? Не уверен в классификации. В смысле, как назвать грешный плод любви кошмара и человека? Не опускаясь до каламбуров и столь любимой нашей общей знакомой латыни. Получеловек-полутень… Теневек? Звучит абсурдно. Однако надо же мне как-то вас называть, — вышедшему из-за деревьев страшному человеку Пеппер даже не удивился. Как и прежде, застыл на месте, силясь закрыться. Руками, ветками… Чем угодно. Лишь бы не видеть ехидную ухмылку на каменном, похожем на статую Моаи лице. — Впрочем, простите, не буду злословить… Весьма рад видеть вас, коллега. И бесконечно благодарен за оказанную вами помощь. Она оказалась очень кстати. Очень. Перси повёл себя странно. Страннее, чем обычно. Поджал губы, нахмурился и… протянул демону ладонь, которую тот с нескрываемой брезгливостью пожал. Неловко и как-то совсем не царственно. Тут же сбросив перчатку. — Это почти оскорбительно, — хоть двойник попытался улыбнуться, усмешка получилась натянутая. — Я не болезнь. Ты не заразишься от прикосновения. Хотя за твою сохранность не ручаюсь. Мы, тени, дикие, дрессуре не поддаемся. — Да? До сих пор вы доказывали обратное, — хмыкнув, страшный человек опустился в материализованное из пустоты кресло. Кресло, что Пеппер видел однажды в хороводе воспоминаний. Красное, с вытертым бархатом на спинке. — Достаточно найти рычаг, и вуаля, непокорный волк валяется у ног преданным щенком. В моем случае это изначальные заклинания, в вашем… — он задумчиво нахмурил брови, — что в вашем пока не знаю. Но, поверьте, горю желанием узнать. Перси не ответил: подбоченился, скривился и резким кивком указал на бумажку в руках Уилсона. — Это? — смешок разнеслось по лесу, эхом отбиваясь от деревьев. — Смешно. Сомневаюсь, что эта помятая бумажка — изначальное заклинание. Хотя, признаю, толика здравого смысла в ваших рассуждениях присутствует… уж извините, что полез в разум. Написано старухой, которая лазила в подземелья, — это несомненно, но относительно того, что я хотел с ней подружиться, вы не правы. Мне не нужны друзья. Они лицемерны. Враги — другое дело. Враги — это ваше зеркало, ваше второе «я». Только им вы показываете свою настоящую натуру — то, что кроется под слоем добропорядочности, вежливости и культуры. С ними вы — настоящий. Так что нет, нет и нет, я не хочу ни с кем «дружить». Это невыгодно и затратно. Но вернёмся к вопросу… К одному из заданных вами вопросов. Опять-таки простите, что лезу в личное пространство, но не ответить не могу. Вопрос слишком злободневный, его задавали так часто… Как я могу пропустить его? Выражение лица Перси не изменилось, но он сделал шаг в сторону Уилсона, будто снова попробовал слиться. Безуспешно. Магия книги лишила его такой возможности, он больше не мог проникать в разум оригинала. Разучился. Запаниковал. Небо запаниковало тоже — посыпалось на землю серым снегом и каплями дождя. Кап. Кап-кап. Кап-кап-кап. Звук до одури знакомый и столь же ненавистный. Пришлось стискивать зубы, чтобы не зарычать — так плохо стало от воспоминаний. Физически. Желудок сделал сальто, к горлу подкатила тошнота, лёгкие сжало невидимыми пальцами. На секунду он удивился: раньше такого не случалось; но потом начал вспоминать. Ум. С умом всегда приходит разочарование, кошмары вместо снов, осознание собственной ничтожности в сравнении с бесконечной вселенной. Воспоминания идут в комплекте. Неразумное существо живет нынешним мгновением, существо разумное — прошлым и будущим. Страшный человек застыл посередине. И, похоже, совсем не тяготился этим. Да и вообще не выглядел, как тот, кто может печалиться, страдать или плакать. Каменное лицо, а за ним ничего. Даже фразы каменные, бьющие булыжником по голове. — Итак… Почему я мучаю марионеток? Ну… видите ли, друг мой, человек — существо ненасытное. Не подумайте, что я поучаю вас или читаю проповедь. Отнюдь. Однако судите сами, нам свойственно желать большего. Голодный человек будет мечтать о еде, но едва вы накормите его, его желания… «возвысятся». Он захочет себе убежище, сытую жизнь, чувство безопасности. Как только вы дадите ему и это, потребности изменятся вновь. Чем дальше, тем больше. Это не в человеческой природе — довольствоваться малым. И я не скажу, действительно не скажу, что это плохо. Подобные желания двигают нас вперёд, заставляют перекраивать вселенную, стремясь на вершину. Однако здесь… Здесь, дорогой Перси, всё не так. Я не могу удовлетворять потребности марионеток. Потому что они будут стремиться к большему, требовать большего, — он чуть помедлил. — Сытые, люди не осознают в полной мере чувство голода. Здоровые, они не понимают, что такое боль. Счастливые, не предаются печали. Они могут думать о тёмных временах, но переживать и думать — разные вещи. Второе теней не кормит. — Так вот к чему этот дурацкий монолог? — кулаки Перси сжались, брови сошлись на переносице. Того и глядишь, взорвётся. — К тому, что ты… взращиваешь людей, как на скотоферме, для того, чтобы кормить теней? Прекрасно. Просто прекрасно. Но нет, не останавливайся. Глядишь и убедишь меня, что поступать по-свински… прости, Второй, — правильно. — Правильно? — демон ухмыльнулся, поглаживая трескающуюся под ладонью кору. Отравляя, иссушая дерево. — О, мой друг, я никогда не изображал святошу. В отличие от вашего… хм, — он смерил Пеппера задумчивым взглядом, — протеже. Однако вы правы, мой монолог для вас бессодержателен, так что давайте закончим с демагогией и перейдём к сделке. Изначальное заклинание в обмен на…? Оговорюсь сразу, вернуть Хиггсбери зрение я не в состоянии: некоторые заклинания невозможно отменить. Но если бы и мог, всё равно не сделал бы этого. Мне это попросту невыгодно. То же касается и вас. Я не сотворю из вас человека, ибо вы таковым не являетесь. Ни в теории, ни на практике. Вы — шлак, побочный продукт, возникший из-за неправильного заклинания, и я не смогу дать вам реальную жизнь. Как и не смогу вернуть вас обратно. Удивительно, но Перси и глазом не повёл, только улыбнулся криво, проглотив оскорбления: — Почему? Страшный человек сложил пальцы в замок. — Мы постоянно меняемся. Даже на физиологическом уровне наше тело обновляется каждые несколько лет[5]. Клетки кожи — каждые три недели, волосы — каждые четыре года, костная система — чуть дольше, но всё равно в течение десятилетия, а порою меньше. Технически, мы всё время в движении. Мы не те, кем были пару лет назад: ни физически, ни духовно. Именно поэтому вы, друг мой, не можете вернуться. Вы получили свой уникальный опыт, который сделал из вас кого-то другого, и… выражаясь прямо, перестали быть Хиггсбери в тот момент, когда отделились от оригинала — пусть и не по своей воле. Копия сознания перестает быть копией тогда, когда начинает переживать нечто новое, получать отличный от оригинала опыт. Хиггсбери не смотрел на свою смерть со стороны, он не делил разум со свиньей, не соединялся с тенями. Его опыт увёл его в одну сторону, ваш — увёл вас в другую. Этого уже не изменить, что бы вы ни делали. Пару мгновений Перси молчал, комкая всё то же, непонятно откуда взявшееся перо, а потом вдруг неожиданно расхохотался. Очень звонко и так заразительно, что Пеппер и сам невольно хрюкнул от смеха. Но, поймав взгляд страшного человека, тут же замолк. Слишком неприятно кольнуло в груди. Так, что на миг он поймал себя на мысли: боится. Снова боится. И на этот раз совсем не демона. Перси. — Скажи, ты долго ждал возможности проговорить это вслух? — голос двойника, и тот как-то изменился, из постно-серьёзного стал насмешливым. — Тянет на злодейский монолог в дурно написанной беллетристике. Впрочем, я не удивлён: одна игрушка сломалась, время заводить другую. Ты ведь не можешь без пафосных разговоров, кормишься ими. Вот только справедливо подметил, я не Уилсон. И церемониться с тобой, как он, не буду, — он помедлил. — А пока подумай-ка вот над чем. Что, если я тебе скажу, что твои драгоценные заклинания — фикция? Что если я спущу на тебя всех теней, что здесь обитают? Я могу. Мы оба знаем, что могу. Так что… Не хочешь проблем — готовь бумажник, платить ты мне будешь долго. И да, чтоб ты знал, — и без того пугающая, ухмылка стала шире, — шлаку тоже есть применение. Но это так… мимоходом.