Милосердие

У звуков были очертания. Некоторые он видел почти воочию: падающие с неба капли, искры от разгорающегося костра, покачивающиеся деревья; другие дорисовывало воображение. Первое пугало, второе приводило в ужас. Порой он боялся даже дышать, не желая слышать своего дыхания, пытаясь окунуться во тьму с головой. Никогда не получалось. Звуки прорывались сквозь пелену, и спрятаться от них он не мог. Они всегда находили его: уродливые, пугающие, наплывающие волнами. Поначалу слипались в один уродливый комок, потом выстраивались в линии. Тогда становилось легче, но ненадолго — новый приступ паники заставлял падать на колени и несколько минут рвать желчью, силясь выплюнуть желудок. Долгие, кажущиеся бесконечными мгновения. Мгновения, которые он вряд ли сумел бы описать словами. Страшные? Болезненные? Рвущие сознание в клочья? Слов попросту не хватало, ни одно из них не описывало эту агонию. Он знал одно: ему плохо, ужасающе плохо. Возможно, хуже, чем бывало когда-либо. Новая боль не шла ни в какое сравнение с болью физической. Она выворачивала наизнанку, била по вискам, сводила с ума. Так сильно, что хотелось вскрыть череп и покромсать взбунтовавшийся мозг. Лишь бы тот унялся и перестал рисовать кровью, слизью и склерой жуткие картины. Лишь бы успокоился хоть на секунду. Но тот не успокаивался, и все попытки взять себя в руки и отогнать неприятные мысли — как корова отгоняет хвостом мух, — заканчивались одинаково. Паника накатывала сильнее, и страхи облекались в плоть и кровь. Страх смерти. Страх вечности. Страх забытья. Всё, от чего он бежал, бездумно бросаясь в бой. Раньше оно преследовало его неохотно и отставало, едва погружался в работу. Но сейчас… Сейчас всё изменилось. Потерянный, оглушённый, он больше не мог обманывать себя. Не мог отвлекаться. Не спасали формулы, перечисляемые в каком-то тупом исступлении. Не помогали заученные в детстве стихи. Паника медленно пожирала его, и с каждой минутой он всё меньше сопротивлялся ей. Не видел смысла. Зачем? Всё потеряно, незачем бултыхаться, стараясь выплыть. И всё же какая-то часть разума отказывалась сдаваться и по-прежнему, вопреки всему искала свет в конце туннеля. Она же напоминала о том, ради чего он вообще взялся за науку и ради чего жил последние пару лет. Увековечить своё имя. Принести пользу. Прожить жизнь не зря. Эти цели казались пафосными и высокопарными, но бросать их он не спешил. Наверное, поэтому так упорно боролся со смертью, не желая умирать где-то далеко, на страницах проклятой книги. Каждый день начинался одинаково: он смазывал раны, рвал найденные лохмотья на бинты, завтракал прогорклыми корешками и шёл в бой. Прекрасно осознавая, чем всё закончится. Новыми ранами, голодом, стыдом за слабость. От безысходности и страха хотелось выть — крик рвался из груди сам собой, а однообразные дни всё валились и валились на плечи снежной лавиной. Без перерыва. Снова и снова и снова. Погребенный под ними, он уже не чувствовал себя живым. Выполняющим механические действия автоматоном? Да. Тупым животным? Возможно. Но не человеком. Без книг, убаюкивающих разбушевавшийся разум, без привычной монотонной работы сумасшествие постоянно брало верх. Он думал о смерти так часто, что в какой-то момент прекратил бороться. Смысл делать что-то, если всё равно умрёшь? Твоё тело сгниёт под землей, а мысли развеются по ветру, как нотные листы. Не останется ничего, что напоминало бы о тебе. Может, когда-нибудь потомки найдут домик в лесу и истлевший скелет в нём. Может. А, может, любая память канет в Лету. Никогда не узнаешь. Это и к лучшему. Потому что есть вещи гораздо хуже смерти: безумие, паралич… слепота. То, о чём он раньше не задумывался, предпочитая жить теперешним — экспериментами. То, что впервые настигло его, навалилось всем весом, погребло под собой. Каково это — не видеть мир? Каково это мучительно моргать и тереть глаза, но не видеть? Он и не представлял. До сегодняшнего дня. Ярко-голубое атласное небо, слепяще белый снег и солнце — огромный смотанный кем-то клубок. Эти вещи казались обыденными и привычными. Теперь они исчезли. Исчезло всё, кроме звуков и обострившихся ощущений. Шипение, грохот, шорох… Где-то вдалеке, во тьме, хрустит морковью бифало; чуть поодаль под чьими-то ногами — или лапами? — сминается снежный пласт. Шурх. Шурх. Шурх. Слышен где-то лай гончих, слышно шипение вышедших на охоту пауков… Звуки далекие, но пугающие — как узнать, рядом ли враги? Как им противостоять? Бить по воздуху, надеясь на удачу? Глупо. Хоть бы кто-то включил проклятую лампочку, хоть бы кто-то зажёг факел. Но нет. Тьму ничем не отогнать: сколько ни моргай, сколько ни напрягай слезящиеся глаза, лучше не станет. Пора смириться и тупо ждать смерти — покончить жизнь самоубийством не хватит сил. И пусть бестелесные голоса кричат и умоляют подняться, — никак. От их волнения и заботы не легче. Наоборот, осознание собственной беспомощности заставляет шипеть от злости. Сами собой сжимаются кулаки, выступают злые слёзы. Так и замерзают на щеках, потому что смахнуть их не удается: тело тяжёлое и непослушное, не желает слушаться. Вокруг звенит заполненная звуками пустота, и периодически, как маяк, мелькает свет. Галлюцинация. Или фантазия. Теперь уже не поймёшь. Одно ясно — не реальность. Реальность — чёрная липкая лужа. Хуже неё только двойник, шепчущий что-то о мести. Чёртов Иуда, чьи мысли читаются по-прежнему хорошо — даром что тени покинули тело. Уверяет, чуть ли не кричит, что не виноват, но обострённый слух ловит самые далёкие голоса. И они обвиняют, бормочут проклятия. За предательство, за сделку за спиной, за эгоизм. Но особенно — за лицемерие. То, чем он сам никогда не страдал. — …надо же, — знакомый голос прорвался сквозь стену звуков, как бур. — Вот как заговорили. И чего же, мне интересно, вы хотите? Неужели тела вам мало? Ну так, простите, вы не уточняли цену. И я предпочёл поставить свою. Вдобавок… — короткая пауза и дым, более едкий, чем обычно, — вы сами сказали, что Хиггсбери вам не нужен. Что же изменилось? Ответ он не разобрал — отвлёк хруст веток, но и сам догадался: двойник не знал, что не сможет прикоснуться к деталям Портала. Другой причины не было, да и быть не могло. Максвелл обманул его, хоть двойник и хвалился, что его обмануть невозможно. Не учёл одного — в сделках с демоном не стоит полагаться на авось. Нужно обговорить всё. Хочешь знаний? Уточни, каких, а то получишь схему дьявольской машины, и знать что строишь не будешь. Хочешь воссоединиться с сестрой? Уточни, что не желаешь видеть её привидением. Детали. Сплошные детали. В конце концов… Дьявол кроется в деталях. — Слушай, я не собираюсь читать тебе мораль, но… — двойник перешёл на шёпот, и Уилсон вдруг отчётливо увидел его вживую. Искажённое злобой лицо, напряжённая поза и расплывающаяся чернилами причёска. Похожая на его собственную, но другая: с завитками-спиральками, как у наблюдающих за костром теней. Поражённый, он даже не сразу понял, что рисует портрет в воображении, а не видит его на самом деле. Зацепиться за ощущение не успел: лица коснулись сухие, пахнущие табаком ладони, и перед глазами замелькала череда картинок. Сочные цвета, мягкие полутона… Он едва смог отстраниться. — Не бойтесь, — ухо обожгло тёплым дыханием, и картинки снова замельтешили пёстрой лентой. — Я сделаю всё быстро. Быстро? Схватившись за запястья врага, он попытался подняться. Что «быстро»? Неужели Максвелл всё же решил завершить начатое? Нет. Нет. Нет. Не после пережитого. Не так. Как? Одно небо знает. Может, от старости, в рассохшемся кресле-качалке. Может, во время одного из экспериментов, но обязательно после оглушительного открытия. Где-угодно, в любой точке земного шара, но не в теневом мире. Не от рук Максвелла — горький дым забивается в нос, шершавая кожа царапает щёки — и не с молчаливого согласия свиньи — беспокойно хрюканье очерчивает дрожащий силуэт, холодное копытце касается плеча. Ещё столько всего нужно сделать: вернуться домой, привести в порядок дела, перебраться в город… В лесу больше ноги его не будет. Ни в одном. Пусть города-муравейники давят своей безликостью, пусть душат смогом. Они лучше леса. — Нет! Я не хочу! — хоть тени и оставили тело, сил он лишился не полностью. Собравшись, сумел ударить врага по колену. Отчаянно, несмотря на слабость, тянущую к земле. — Не хочу умирать! Не так! — Умирать? — в голосе Максвелла, на удивление спокойном для того, кому едва не перешибли коленную чашечку, послышалось недоумение. — Вы и правда думаете, что я использовал единственный рычаг влияния для того, чтобы убить вас? Нет, друг мой, я не собираюсь делать этого. Всё, что мне нужно, кое-какие воспоминания. И обещаю, я оставлю вас в покое. Очередная вспышка и смыкающиеся на шее пальцы. В темноте не поймешь чьи, но, судя по мертвенному холоду, двойника. Звук удара, шелест страниц. Ничего больше. Если до предела напрячь слух, можно услышать журчание воды — незамерзающий ручеек, до которого так и не дошёл маленький бифало. Глаза сами собой открываются широко-широко, хоть ресницы смёрзлись и покрылись инеем. Но ничего не видно. Опять чёртова тьма, сквозь которую просачиваются звуки: испуганное хрюканье, раздражённое мычание и странный стук. Неритмичный, напоминающий о детских сражениях с Отто. — Давай не будем притворяться, что ты сделал это для него! — из-за стука голос Перси показался расплывчатым. Будто по чёрному полотну мазнули яркой краской. Звук-краска. Звук-картина. Новое ощущение на мгновение даже понравилось. Пока не вернулась паника и чувство отчаяния. — Мы оба знаем, что это банальный эгоизм! Ты не хочешь, чтобы мы дошли до трона, и поэтому решил играть нечестно. Опять! Потому что ты трус! Ты боишься остаться один, боишься, что тени будут грызть тебя вечность. Это не просто немилосердно, это чудовищно! Ты ничем не лучше его! Такой же «милосердный»! По ударившему в лицо холоду стало ясно: указывают на него, напоминают про бифало. Раньше он бы ухмыльнулся в ответ — мало ли вокруг животных? Родятся новые. Но сейчас, обняв колени, зажмурился до рези в глазах. Неужели он и впрямь превратился в Максвелла?.. Нет. Это не так. — Все вы только говорите о своём невероятном милосердии, а по сути лишь прикрываете свой эгоизм! Потому что вам всем не хватает духу взять на себя ответственность за свои поступки, — из уст Перси это прозвучало почти комично. Он опять попытался подняться. Ноги подогнулись от слабости — последний раз в него силком запихивали еду два дня назад, да и то не полноценный завтрак, а кусочек жаренного кролика; но смириться с тем, что его сбросили со счетов, не смог. Как можно смириться, если Максвелл разговаривает с двойником на равных, а двойник ведёт себя самостоятельно и непринуждённо, хоть и срывается на истеричный тон? Это ужасно, невыносимо. Словно пустота, окружающая его, и впрямь сожрала всё вокруг. Всё вокруг, но не спорящих демона и тень. Если прислушаться, то кроме их злых фраз, и не слышно ничего, кроме тихого хрюканья и лая. Пожалуй, слишком близкого. — Да, я хотел занять его место! Это естественное желание! Я лучше, я совершенней, почему я не имею права? Меня не спрашивали, хочу ли я отделиться! И, позволь напомнить, это твоё заклинание вытащило меня наружу! Так, что, я должен оставаться до конца дней своих безликой тенью? Ты хоть представляешь, насколько это мучительно разрываться между двумя разумами? Ты представляешь, что такое чувствовать боль и оригинала, и тупой свиньи?! Ощущать себя грязным? Неполным? Ты сделал меня таким! Поэтому не смей, даже не думай осуждать меня за то, что я ненавижу своё отражение! Вот как. Он и не удивился. Молча поднялся, надеясь, что правильно выбрал направление — подальше от голосов — и сделал шаг вперёд. Неуверенно, стараясь не шуметь, но всё же сделал. Впервые за последние несколько дней, что провёл в прострации, жалея себя. Снег под ногами предательски хрустнул, и он замер на миг, вслушиваясь, однако ни Максвелл, ни Перси внимания на него не обратили. Продолжили обмениваться колкостями. Побег заметила одна свинья: положила руку на плечо и, неразборчиво хрюкнув что-то, силой повела куда-то в сторону, откуда веял ветер и пахло соснами. Поначалу он испугался, боясь ступить в пустоту, но потом доверился — сам вцепился в локоть, моля небо, чтобы тени не выдали его. Шаг. Маленький шажочек. Всё уверенней и уверенней. Через минуту он уже шёл, почти как обычно, — размашисто и свободно. Будто солнце не спрятали за черной занавесью. Будто он не ослеп. — Моя помогать, — тихий шёпот свиньи заставил вздрогнуть. — Твоя идти прямо. Скоро деревья. Моя проводить твоя мимо пауков. Мимо бифало. Твоя помогать тоже. Твоя брать нож. Слышать звук — бить? Твоя понимать? Вместо ответа он кивнул и слепо мазнул рукой вдоль бедра. Странно. Вроде бы нож оставался в чехле, но теперь его нет — наверное, выпал, когда из кустов выпрыгнул бифало. А, может, позже. Неважно. Зато есть топор, поющий сотнями голосов, возвращающийся, как бумеранг. Забавно, но он, кажется, сам указывает направление. Рукоять чуть дрожит в замёрзших пальцах и греет их, будто печка. Жар такой сильный, что почти обжигает — по ощущениям, как чьё-то дыхание. А вдруг это и впрямь дыхание? У темноты в этом мире есть имя, которое он знает, давно знает, но никогда в жизни не решится произнести вслух. Темнота здесь пахнет фиалками и чем-то смутно знакомым, эфемерным, как и воспоминания. Топор пахнет схоже. Будто они с тьмой — сестры родные. Недаром у них схожие голоса. Но лучше об этом не думать. Лучше не вспоминать. Ещё шажочек. Рука сама вцепилась в шершавую, занозистую ветку и так же, сама, провела по осыпающемуся трухой стволу. Разрушение. Сплошное разрушение. Лес разлетается на щепки так быстро, что становится страшно. Неужели потому что он до сих пор не начал искать детали? Плохо, если так. Жезл поиска хоть и пищит, направляя, толку от него всё равно немного — идти свободно не выходит. Везде тянущиеся вдоль деревьев нити — дёрнешь за такую, потревожишь пауков; везде вязкие сугробы — вступишь, растянешься посреди дороги. В этой коварной темноте ничего не разглядеть. Лай нагнал внезапно. Сначала Уилсон и не понял, что тот приближается — эхо запутало, сбило с толку. Но едва осознал, панически закрутился на месте, сжимая топор. — Твоя не бояться! — свинья прижалась к его спине своей. — Твоя просто бить. Я толкать куда! — Я не понимаю тебя! — от жалобных ноток в голосе захотелось ударить себя. Ну же, Хиггсбери, соберись! Теперь-то тебе точно терять нечего. Всё, что осталось — жгучая ненависть, умноженная на боль и страх. А ещё презрение. К живущему обманом Максвеллу. К предательнице-тени. Хоть бы кто пришил её обратно к пяткам… туда, где ей самое место. Да только где возьмешь такие нитки? Как пришьешь? Единственная Венди на острове погибла на болоте, другой такой не найдёшь. — Пеппер? Холодные копытца коснулись плеч. — Твоя помнить наша встреча? Твоя толкать моя. Твоя показывать куда бить. Не бояться. Точно. Он поёжился и удобней перехватил топор. Рукоять впилась в кожу занозами-зубами, но и не поморщился. Всё равно. Главное, не подпустить к себе собак. И откуда взялись? Неужели это те, которые вылезли из курганов? Плохо. Раздразнённые запахами, они не уймутся, пока не догонят и не сожрут. Это не беззащитные кролики — выпустить себе кишки, чтобы проверить, какого цвета кровь, не позволят. Видели бы глаза, худо-бедно и без теней бы справился. Но вокруг всё ещё темнота. Наверное, навсегда. — Пеппер… мне страшно, — он впервые сказал это вслух и сам подивился тому, что доверился свинье. …впрочем, есть ли выбор? — Моей тоже. Но моя защищать. Твоя… — помедлив, свинья панибратски похлопала его по голове. То, чего он бы раньше не стерпел: пусть кто-то попробует прикоснуться к причёске… — Твоя друг. Только… твоя не молчать. Хорошо? А моя защищать. Лай стал ближе. Теперь он доносился и впрямь отовсюду. Если бы не широкая спина Пеппера, Уилсон бы уже крутился волчком, силясь понять, откуда прибегут гончие. Но он стоял на месте, доверяя свинье. Осознавая, что без нее не справится. — Их идти. Судя по звукам, близко. Метров десять, кажется. Трещат ветки под мощными лапами, скрипит снег, и жалобно визжат попавшие в силки кролики. Можно представить себе, как острые клыки разрывают нежную шкурку. Как челюсти-жернова перемалывают хрупкие кости. Как в смердящей пасти бьются крольчата — надо было добить вместе с родителями, но чего уж теперь… Жуткие картины, но реальность наверняка страшней — свинья хоть и храбрится, дрожит и молится своим богам. — Моя видеть их. Их возле деревьев. Вот бы и самому увидеть. Но звуки и так замечательно рисуют пейзаж. Шелест прелых листьев, недовольное мычание бифало, шорох опадающих с кустов листьев… Приноровившись, можно определить расстояние — теперь метров пять. Отвратительная вонь — запах мокрой шерсти и гниющей плоти, — не даёт ошибиться. Хотя хочется. Хочется ошибаться. Причём во всём. Как минимум, в том, что Максвелл — себялюбивый эгоист без чести. — Их красться. От страха вспотели ладони, и топор опять запел женским голосом, отчего-то напоминающим звук кларнета. А потом резко опустился на что-то мягкое и твёрдое одновременно. Пушистое. Сердце сделало кульбит, а в памяти снова всплыли картинки с маленьким бифало: шелковистые губы, щекочущие ладонь, и огромные грустные глаза. На секунду стало тяжело дышать, и опять появилась тошнота, с которой пришлось бороться — вдыхая и выдыхая холодный, пахнущий хвоей воздух. — Твоя убить одну! — радость свиньи совсем не вязалась с тем, что он себе представил. От этого немного полегчало: по крайней мере, на этот раз он убил монстра. Полоснул бы по горлу бритвой, убил бы самого страшного. Но не хватило воли. А теперь поздно. Сам Пеппер вряд ли справится. Слишком уж бестолково топчется. — Слева! Ой… Справа! Моя запутаться! …хотя зачем оправдываться перед свиньей? Почему нельзя просто признать: его жизнь слишком ценна, он не должен кануть в небытие? Он ведь не другие. — Просто толкай! — срываться на помощника не хотелось, но нервозность взяла верх. Обилие звуков и запахов сбило с ног, он утонул в нём, потерялся. — Где?! Я же ничего не вижу, Пеппер! Куда бить? — ощутимый толчок немного успокоил, а топор, сам собой ударивший очередную тушу, помог сориентироваться. — Я правильно стою? Вместо ответа свинья саданула его локтем, и он, охнув, наотмашь ударил туда, где по звукам находилась гончая. Промазал совсем чуть-чуть, но этого хватило: его повалили на землю, и сквозь душную пелену прорвалось неприятное ощущение. Впивающиеся в кисть клыки. — Ну уж нет! Не в этот раз! — боль придала сил, и он, зарычав, вгрызся в мохнатую лапу. Сильного ущерба не причинил, однако собака замерла, и этого мгновения хватило, чтобы ударом топора раскроить ей череп. Больше он уже не подставлялся: вскочил, выплюнул попавшую в рот шерсть и, нащупав зажигалку, щёлкнул ею прямо перед чьей-то смердящей пастью. На многое не рассчитывал, зная, что топлива осталось невероятно мало, но, почувствовав обжегшее лицо тепло, выдохнул. Да. Получилось. Огонь пусть и ненадолго, но отпугнет собак, давая Пепперу время расправиться с ними. Главное, ткнуть в нужную сторону. Понять бы ещё в какую: звуки совсем скомкались, стали похожи на бумажный ком. Не разобрать ничего. — Пеппер? Ты здесь? — широкая спина уплыла куда-то влево, и жар, ощутимый и сквозь рубашку, исчез. — Пеппер! Волна паники накатила снова, и он испуганно завертелся, не понимая, откуда льются звуки: чавканье, повизгивание и всё то же мычание. На миг промелькнула трусливая мысль — сбежать, но он тут же отказался от неё. Нет. Вокруг тьма, и если и удастся уйти в лес, без свиньи долго не продержаться. Она — инструмент. Инструмент не бросают на полпути. — Пеппер! Звёзды и атомы! Пеппер, ты где? — рядом послышался шорох, и повизгивание затихло. — Кто здесь?.. Ему не ответили. Шорох начал удаляться, и попытки следовать за ним успехом не увенчались — споткнувшись о что-то мягкое, Уилсон растянулся в снегу. Щёку обожгло холодом, и мороз, прежде незаметный, вгрызся в кости с новой силой. Пришлось подниматься и, обнимая себя за плечи, искать на ощупь ветки. Идти по усеянной телами поляне. Вытягивать вперёд руки. Просто шагать, не думая о смерти и беспомощности. Лишь бы заглушить слова двойника: «Я лучше, я совершенней». Черта с два. Может, доверять всем подряд и впрямь не стоило, но разве был выбор? Нет. Разве что в самом начале, когда, польстившись на знания, скрепил договор кровью. А потом? Потом тело рвали на части, дёргали, ломали. Разве после этого ада он не заслужил немного отдыха? Пусть и ценой чужой жизни. Они, все эти марионетки, не страдали, как он. Не варились в собственном разуме, не метались в агонии, не сходили с ума от боли и отчаяния. Чего их жалеть? Их убили быстро — одно движение, и труп. А его перекраивали, комкали, как мятую бумажку. И хоть Пеппер и чей-то далёкий голос твердят, что человек не имеет права распоряжаться чьей-то жизнью — это не так. Если существование лишено смысла и приносит одну только боль, смысл продлевать мучения? Марионетки всё равно что впавшие в кому «овощи». Они заслуживают достойной смерти. Их жизнь застыла. Их жизнь — жалкая пародия. Его, впрочем, тоже. Но пока есть цель, сдаваться рано. Этому миру нужен порядок. И раз уж не повезло остаться единственной живой игрушкой, выбора опять-таки нет. Кто знает, может, есть где-то там, на одном из островов, волшебный рычаг, что уничтожит проклятый мир? Всё вернётся на круги своя: работа, учёба, открытия. Всё, кроме жизни, пожалуй — теневой мир вскрыл разум, вытащив наружу то, что всегда пряталось под слоем воспитания и добропорядочности. Назад пути нет. Не из-за двойника. Хотя всё равно нужно уничтожить его. Если он и впрямь совершенней, бед не оберёшься — наверняка попытается дойти до финала первым. Будет лгать, манипулировать и лицемерить. И хотя оригинал никогда не врал, что-то подсказывает — в некоторых аспектах двойник и впрямь превзошёл первоисточник. Взял самое ценное и, смешав с кошмарами, превратился в жуткий гибрид. Без острого зрения и не скажешь изменился ли он внешне, но раз научился материализоваться… Плохо дело. — Пеппер? — ещё один осторожный шаг и чьё-то пыхтение слева. — Пеппер, ты? Напрасно. Те, кто вальсировали вокруг, издавая странные звуки, не спешили отзываться. Он крутился вместе с ними, сжимая топор, но с каждой секундой всё отчётливее понимал — это не свинья, это собаки. И они пока не осознают, что жертва не видит их. Потому и не нападают. Наверное, усвоили урок. А, может, их отпугнули валяющиеся на поляне трупы. Хотя не то чтобы это раньше останавливало — они всегда бездумно кидались на существ в два раза больше их самих, не боясь за свою жизнь. Внезапно соседство с Перси перестало казаться плохой идеей. На мгновение Уилсон даже пожалел, что двойник и демон так увлеклись спором — вроде бы последний втолковывал тени, что не зависит от Наблюдателя. Одно небо знало, что за Наблюдатель, но, судя по словам, сталкиваться с ним не стоило. Однако беспокоило не это. Собаки. Проклятые, почему-то пахнущие тиной и гнилью гончие, которых он случайно потревожил своим дурацким экспериментом. Хотел убедиться, что у существ в этом мире красная, а не чёрная кровь? Ну вот, убедился. Теперь твари убедятся, какого цвета кровь у него. И вовсе не из научных целей. Ради того, чтобы нажраться и вернуться обратно в курганы. Если повезёт. Если не повезёт, они ещё долго будут бегать по лесу, нападая на всех подряд. Бифало, кролики, одноглазые птицы размером с сарай… Для гончих нет разницы, кого задирать. Они неспособны оценить размер и силы жертвы — хотя часто выбирают слабых и беззащитных. Вроде слепого, истощавшего от голода и стресса мешка с костями. А ещё темнота. Не та, которая окружает. Другая. У которой мягкие ласковые руки и красивые глаза: то светло-голубые, прозрачные, как льдинки; то влажно-карие. С ней притворяться не получится — не зажжёшь вовремя факел, она поймет, что её не видят. Или заглянет в лицо. А это открытая книга — надо бы повязку сообразить, а то свинья и так шарахается каждый раз от его вида. Слепые глаза её испугают ещё больше. Хотя с каких это пор его интересуют чужие чувства? Потерпит. Но повязку всё же надо найти. Это уже вопрос психологический — когда глаза завязаны, можно уверить себя, что дело в непроницаемой ткани, а вовсе не в слепоте. С ним же такое не могло произойти? Плохие вещи случаются с плохими людьми. А он не такой уж и плохой. Не убивал же без причины? Ну… разве что пару кроликов, пару птиц. Пару десятков. Отец? Заслужил, негодяй. За сбежавших из дома сестёр. За годы унижений и бесконечное «я желаю тебе добра, наука не для тебя, идиота!». За разбитые надежды. Негодяев можно убивать — это тот же суд. Слегка ускоренный и немного субъективный. И пусть «убивший дракона сам становится драконом». Это не про него. Он — не негодяй из проповедей и сказок. Максвелл ошибается. — Прочь! — на несколько секунд, не видя собак, он забыл об их существовании. Но они ворвались в маленькую, ограниченную вселенную лаем и смрадным дыханием. Прижав к груди топор, он попятился и опять споткнулся — и сразу, не оборачиваясь, на четвереньках пополз назад. — Я вас вижу! У меня топор! — неуверенный удар по воздуху, ещё один. Рычание не замолкло. Рядом зашелестели ветки, пальцев коснулось что-то мокрое и холодное. Собачий нос, — догадался он и опять попятился, надеясь, что сзади ничего не окажется. Рычащие силуэты, обрисованные звуком и зловонием, двинулись следом. Медленно и явно играючи. Под тяжёлыми лапами захрустел лёд, где-то вдалеке сдавленно пискнул кролик. Зажмурившись, Уилсон протянул вперёд ладонь — силясь определить, откуда веет ветер и несёт псиной, но вместо этого вдруг ярко увидел горящие во тьме глаза-угольки. Вставшую дыбом шерсть на загривке. Застрявшие меж зубов косточки. Картина, которую он предпочёл бы не представлять. Разыгравшееся воображение дорисовало и безвольно свисающую из пасти тушку, и зацепившиеся за лапу кишки, и даже слипшийся от крови мех. Гадкое, отвратительное зрелище. От этого затошнило — хоть раньше доводилось вскрывать и полуразложившиеся трупы. Возможно, сказался стресс, а, возможно, голод. Желудок всегда выворачивало от долгой голодовки — измученный организм не уставал напоминать о себе, моля о еде и кофе. Здесь же… Здесь кофе не существовало. Да и едой мир не баловал — нормально поесть удалось бы лишь возле костра, два дня назад. Но не поел, утонул в жалости к себе. И теперь, отползая, жалел о дурацком решении. Ну, по крайней мере, труп будет выглядеть пристойно — никакой тебе непроизвольной дефекации и прочей гадости. Но не то чтобы от этого было легче. — Брысь! — он снова слепо мазнул перед собой топором и потянулся за зажигалкой, с ужасом осознавая: она выпала, когда он оборачивался, ища Пеппера. — Пресвятая наука! — кровь из прокушенного запястья, кажется, только раздразнила собак. Чёртова свинья, чёртов Перси, чёртов Максвелл… Кто вообще дал им право так издеваться над ним? Кто заставил снова и снова оттаскивать от края? Если откинуть здравый смысл и принять за теорию то, что здешний мир — Чистилище, с пытками тут явно перегибают. Они не способствуют исправлению — наоборот, открывают всё новые и новые тёмные стороны. Он никогда бы не подумал, что будет прикрываться беззащитным животным: даром что без сожаления приносил в жертву лабораторных крыс — их ведь создали с конкретной целью, пусть служат на благо науки. И всё же, нащупав под рукой кроличью норку, без колебаний схватился за мягкие пушистые уши, торчащие наружу. С трудом вытащил сопротивляющийся комок из-под земли и сразу, не раздумывая, швырнул им в направлении рычания. Прекрасно понимая, что от своры гончих кролику не уйти. Плевать. Это животное. Какая разница сколько их погибнет? После мелкого бифало спасать всё равно никого не хочется — в уме, как заевшая пластинка, вертится «coup de grace»[1]. Удар милосердия. Если бы хватило духу тогда нанести удар, разве не сделал бы? Но нет, снял с себя ответственность, отогнав мелочь подальше. А итог? Об итоге он решил не думать — выкинул из головы, как мусор, отходя назад. Максимально осторожно, стараясь не задевать деревья. Направление выбрал неудачное: рычание с каждым шагом затихало, но вот голоса… Голоса становились громче, и, напрягая слух, он слышал разговор так же хорошо, как если бы сидел у костра. Ничего, что убежище ненадёжное: кусты шелестят, и руками-ветками цепляются за одежду. Любопытство сильнее. Да и куда идти? Не к гончим же, в конце концов. — …и вы правда хотите меня уверить в том, что способны навредить мне? Ну-ну. Я подожду, — голос Максвелла, резкий и неприятный, больно резанул обострённый слух. — Недаром тени столько времени обхаживали Хиггсбери. Вы сами ничего не можете. Весь ваш вид — к кому бы вы себя ни причисляли: к людям или к теням — несовершенен. — Зато ты — высший вид? — язвительное шипение Перси прозвучало ещё паршивей. Совсем не по-человечески. — Да? Демон промолчал, но, замерев, Уилсон отчётливо услышал щелчок зажигалки. Звук напомнил о собственной, однако отходить и искать её он не решился — мало ли, вдруг гончие не убежали? Они невнимательны, и кратковременная память у них, кажется, отсутствует в принципе. Но лучше не рисковать. Он уже достаточно нарисковался — до конца жизни расхлёбывать придётся. Хотя… Много ли ему отведено? В любом случае, исход не лучший. Либо стать игрушкой зарвавшегося демона и своими страданиями отвлекать теней, либо продолжить сражение и умереть в неравном бою. Свинья тут не помощник — она потерялась, а, может, и съедена. Перси… Лучше ещё раз заключить смертельную сделку, чем прибегнуть к его помощи. — Ты не можешь знать моих способностей, — вместе с шёпотом двойника в ненадёжное убежище просочился щекочущий ноздри дым: интересно, не будь Максвелл бессмертным, умер бы от курения? — Тени покинули Уилсона, это верно. Но ты не задумывался, куда они исчезли? Ведь мы оба знаем, «ничто не берётся из ниоткуда…». И не исчезает в никуда. От внезапной догадки затряслись колени. Ну, конечно. Он так долго сидел, предаваясь тоскливым мыслям, что совсем не заметил, как окреп двойник. А ведь он и впрямь впитал всё, что пульсировало в крови пару дней назад. Максвелл не может знать его пределов. Точно так же, как не может противостоять своре кошмаров. Если подсмотренные воспоминания не врут… а они не врут, власти у Короля осталось немного. Он блефует. Всегда блефует, как картёжник. А вот блефует ли Перси? Непонятно. Он — как мутировавшее растение. Может, корни у него те же, что и у оригинала, верхушку он отрастил самостоятельно. И как бы ужасно это ни звучало, и впрямь превзошёл настоящего Уилсона П. Хиггсбери. Пусть поначалу и путался, боялся, но в итоге… В итоге он сильнее. Умнее. Проворней. Он не терял зрение. Он не расстался с тенями. Он — совершенная версия без навязанных обществом ограничений. — Да, я не могу знать ваших способностей, — снег захрустел, и запах табака усилился. Максвелл подошёл опасно близко к кустам. — Но так же и вы не можете знать, как обойти защиту создателей: ни одна тень не может занять трон, ни одна тень не может прикоснуться к деталям. Но это так… как вы выразились, мимоходом. Лучше скажите мне вот что… Долго вы ещё собираетесь меня отвлекать? Что? Он не успел отскочить, когда его, как котёнка, подняли за шиворот. В лицо дыхнуло дорогим одеколоном, ухо оцарапало что-то острое — запонка? — и правую руку обожгло огнём. Забарахтавшись, он попытался опять ударить врага по колену, но на этот раз Максвелл легко отстранился — с саркастическим смешком и откровенной издевкой. — Надо же, какая неожиданность. Вы и правда думали, что я не замечу ваш побег, друг мой? Вы, Перси, тоже хороши. Пробудить сломанного человека… ревностью! Снимаю шляпу, это великолепный план. Настолько великолепный, что я могу подыграть ещё, — от удушливого сигаретного дыма запершило в горле и заслезились глаза. — Ох, нет, не хмурьтесь. Вы ведь не рассчитывали на то, что поведусь на ваше «изначальное заклинание»? Потому что иначе… Я разочарован. Но, право слово, с вашей убедительностью вам стоит работать в психиатрии. Так быстро вернуть волю к жизни! От тоски к бурной деятельности… Предлагаю вам назвать так свою книгу. Возьмете соавтором? — хриплый смешок опять напомнил аккорд фисгармонии. — В другое время я, может, и сам бы стал психиатром. Но, увы-увы, страсть к творчеству сильнее. Перси промолчал, и в этом почудился плохой знак. Дёрнувшись, Уилсон попробовал высвободиться и тут же грохнулся на землю — Максвелл разжал пальцы. Пару мгновений не было слышно ни звуков, ни запахов — один только дым, потом на плечи упало что-то мягкое и тяжёлое, отдающее прелой травой и шерстью. Накидка? — Уж простите меня за прямоту, но вы дурак, Хиггсбери, — шипение сминаемой сигары скорее почудилось, чем послышалось. — Я не желаю вам зла, как бы странно это ни звучало. Я пытаюсь помочь. Хоть и очень… хм, своеобразно. Мысли показались поездами без тормозов — несутся и несутся, не остановишь. А надо. Иначе демон опять залезет в голову. И тогда, хочешь не хочешь, придётся снова сидеть у костра, жалея и ненавидя себя. Но это не выход. Когда так далеко зашёл, уже не боишься ни Бога, ни дьявола. Тем более, отступать поздно — после всех этих убийств надо оправдать своё предназначение. Да и фраза «убей или будь убит» уже не кажется неправильной. От неё веет чем-то первобытным, и на вкус она острая, как лезвие ножа. Про себя он произносил её так часто, что, кажется, уже изранил язык в кровь. — Да, это очень типично для людей — искать себе оправдания. Признайте уже, Хиггсбери, не теневой мир сделал вас тем, кто вы есть. Не внешние обстоятельства. Они лишь раскрыли то, что всегда жило внутри. И мы оба это знаем. Я тоже через это прошёл, — от прикосновения к плечу кожа покрылась мурашками. — Нет ничего постыдного в том, что мы — эгоисты. В конце концов… внутри любого цивилизованного человека живёт животное. Вопрос лишь в том, что это животное сдерживает. Страх наказания? Нормы морали? Или некое внутреннее ограничение? Так называемая эмпатия. Видите ли, друг мой… — пахнущая табаком ладонь уверенно легла на второе плечо. — Теневой мир не просто калечит вас. Он открывает вам вашу сущность. И правило «убей или будь убитым», о котором вы столь своевременно вспомнили, здесь выписано кровью. Нет. Неправда. Дело не в цивилизации. — Неужели? — на этот раз Максвелл прочитал мысли мгновенно, быстрее, чем раньше. И вышвырнуть его из головы не получилось: то ли тени, то ли заклинания подавили волю. — А вспомните, сколько раз вам хотелось убить студентов в аспирантуре[2]? Преподавателей? Порой собственную семью? Что вас удерживало? Внутренние рамки? Расшаркивание перед совестью? Или банальный закон, призванный утихомирить, посадить в клетку вашего внутреннего зверя? Справедливости ради… Я тоже порой оправдываю себя. Но не должен делать этого. И вы не должны. Мы — те, кто мы есть. И в этом мире — это наше спасение. Рабы морали здесь долго не живут. Но знаете что? За два века их было здесь не много. Фырканье Перси заглушило шум крови в ушах. — Ты не имеешь права читать нам мора… Договорить двойник не успел. Что-то неприятно хрустнуло, и вместо привычного шипения раздался крик боли. Содрогнувшись, Уилсон протянул руку — силясь на ощупь найти Перси, но вместо этого упёрся в дерево. На миг растерялся, не понимая, как из звенящей, холодной пустоты перенёсся в лес, но потом, снова протянув руку, уже ничего не нащупал. Очутился посреди поляны, отвратительно пахнущей горелой шерстью. Щиколотки тут же защекотали травинки, стало теплее… А затем наваждение исчезло. — Что, не так уж приятно иметь физическую оболочку? — голос Максвелла всё разрушил, выдернул обратно. — Проблема вот в чём, Перси… Технически вы не тень, но и не Уилсон. Вы нечто среднее. А, значит, вас ничего не защищает. Так что… вот незадача: я вполне могу вас раздавить, как букашку. Вы для меня — марионетка, а не угроза. Что до вас, Хиггсбери… Внутри всё сжалось от ожидания удара или колкости. Но демон ничего не сделал, лишь вздохнул раздражённо. — Неважно. Бисер перед свиньями, как говорится… К слову, а где свинья? Только не говорите мне, что вы успели потерять не только остатки самоуважения, но и единственного союзника, — секундное молчание и ещё более раздражённое: — Я, конечно, не знаю наверняка, но, по-моему заклинание лишило вас зрения, а не слуха. Я задал вопрос. Будьте добры, ответить. Простая фраза показалась прыжком в бездну. — Иди. К. Чёрту.