My eyes have adjusted to dark And so has my heart
Дома у Джека всегда пахло сдобой. Румяная и пухлая, как булочка, невестка гремела посудой на кухне, а из глубин детской доносились вопли Близнецов: то ли голодных, то ли мокрых. Не разберёшь. Хотя он пытался, нервно покусывая краешек билета и раздражённо качая ногой кроватку. И почему они не уймутся? А вдруг задохнутся от плача? А вдруг задушат друг друга в истерике? Чёрт знает эту мелочь — они удивительно хрупкие и нелепые. Щёки мягкие и на ощупь напоминают бархатцы, ручки крошечные и неспособны удержать ничего тяжелее погремушки. Жалкое зрелище. Непонятно, зачем на это тратить лучшие годы жизни. Впрочем… Сколько там той жизни осталось? В самом лучшем случае, лет десять. Врач из Ливерпуля не давал и двух — «с вашим шаловливым сердечком стоит быть осторожным». Не рискуй. Бросай сцену. Он не послушал. И теперь, комкая докуренную сигару, ненавидел себя за это. А особенно за всплывающие в памяти воспоминания, пусть и изрядно поеденные тенями. Тепло камина. Шерстистый плед. Стакан виски. И неизменный плач Близнецов, отравлявший уик-энд. Он никогда не жалел о том, что больше не появлялся в доме брата, но порой, стискивая зубы от боли, завидовал ему. Старость хотелось встретить не в промозглом, пропитанном кошмарами зале, а где-нибудь на берегу озера, в уютном домике. Может, с Чарли. Может, одному. Неважно. Даже останься он одинок под конец жизни, не расстроился бы. И для одиноких людей нашлись бы друзья: собаки, кошки, мыши, в конце концов. Желательно не амбарные. Уилсону бы наверняка подошла кошка. Такая же самостоятельная, свободолюбивая и непредсказуемая животина, не признающая авторитетов. За их перепалками было бы любопытно наблюдать. Только не придётся. Уже никогда не придётся из-за одной дурацкой ошибки. Совершённой не то из глупости, не то из тщеславия и упрямства. Не то чтобы он и вправду жалел алхимика… Нет. Но после всех вложенных усилий и потраченных заклинаний отдача казалась чем-то само собой разумеющимся. Благодарность, отклик… Ничего. А ведь он ни для кого раньше не делал исключений. Никого не спасал. И не без причины. — Дьявол, — устало потерев переносицу, он поправил пиджак и бросил взгляд на баюкающего сломанную руку двойника. — Вам обязательно всё портить? Отрастите новую, эка невидаль. Прекратите выть, или сломаю другую, — хоть адресовал он это тени, вздрогнул сам Уилсон. Попятился, вытянул вперёд ладонь и, помотав головой — словно силясь очнуться, — попробовал отступить. Зря. Ни двойник, ни ждущие развязки кошмары не предупредили о выступающих корнях. Наверное, не стоило помогать. Особенно после того, как марионетка, почуяв волю, послала его к чёрту — вполне однозначно и недвусмысленно. И всё же он не удержался и привычно щёлкнул пальцами, передвигая похожий на подушку сугроб, чтобы Уилсон, споткнувшись, не ударился о камень. На расплескавшиеся мозги тени уже насмотрелись — он не собирался кормить их ещё. Хотя следовало бы: суставы побаливали, да и сквозь возведенные стены просачивалась боль от оков. Ещё немного, и начало бы шалить сердце. А этого совсем не хотелось — пусть бессмертие и защищало от гибели, ощущения сводили с ума. …но что вообще в этом мире не сводит с ума, если и Чарли теперь вызывает раздражение?.. Когда-то он боролся с этим, наблюдая за свиньями и их незамысловатым уютом. Проходил рядом с самодельным котлом, в котором аппетитно булькала похлёбка. Вдыхал густой мясной пар, растекающийся по округе. Заглядывал за штопанные занавески, скрывающие вход. Это успокаивало, позволяло ненадолго забыть о том, насколько скучна и ненавистна вечность. Ненадолго. Года шли, катились, как горошинки, а он всё отчётливее осознавал: человек не зря живёт так мало — мозг дряхлеет, и как бы ты ни старался поддерживать его в нормальном состоянии, со временем приходит в негодность. Так и с ним — хоть механизм регулярно «смазывали» игрой в шахматы и задачками, в какой-то момент разум начал подводить. Первой исказилась память, потом один за другим исчезли чувства и эмоции. Не пропала усталость. Мороз. Одиночество. И воспоминания. Последнее донимало больше всего. Сколько бы он ни пытался отвлечься, всё равно снова и снова возвращался к картинам прошлого. С каждым разом они тускнели и покрывались пылью, но некоторые… Некоторые он берёг, храня в уме детали: запах, вкус, тепло. Холодными вечерами, когда марионетки жались к кострам и вспоминали прошлую жизнь, он вспоминал и свою — перебирал воспоминания, как карты. Посеревшие и неяркие, они осыпались крошкой и ускользали, а он продолжал и продолжал вытаскивать их наружу. В безумной попытке сравняться с людьми, почувствовать то же, что и они. С годами это прошло. Но сейчас, наблюдая за Уилсоном, он с неудовольствием констатировал: неуклюжие движения напоминают Близнецов. Они так же беспомощно бродили по округе, натыкаясь на предметы. На зрение, вроде, не жаловались, но всегда с шумом опрокидывали посуду и как-то раз умудрились перевернуть кастрюлю с кипятком. Поразительно, но пострадала тогда лишь кошка — он стоял ближе и непременно обжёгся бы, если бы не Кодекс. Однако обошлось. На кожу попали горячие брызги, и в лицо пыхнуло паром… Но ничего больше. Он и удивиться толком не успел. Всё закончилось быстро — и следов от воды не осталось. Зато осталась обида. Обозлённый, он точно знал, что сестры неслучайно задели ручку — недаром лукаво выглядывали из-за двери. Две одинаковые пухлощёкие мордашки, вызывающие раздражение одним своим видом… Он ненавидел их, и, когда Венди взмолилась о возвращении сестры, сдержаться просто не смог. Вернуть убитую девчонку? А почему бы и нет. Некромантией до сих пор заниматься не доводилось — пару раз пробовал, но все попытки заканчивались одинаково. Сначала — исследование Кодекса, потом — заклинания и бессонные ночи в морге, за которые сторожу пришлось отдать весь гонорар. Всё безуспешно. Кадавры шевелили руками, приподнимали головы, но… Всегда было «но». Они не вставали. Да и двигались, как куклы. Не то, чего ждали зрители — подобный трюк с помощью ниточек проворачивали и раньше. Требовалось что-то поинтересней. Требовалась сенсация. И он нашёл её. Правда реализовать толком не успел — кошмары не вовремя утянули за собой, надолго отбив тягу к колдовству. И хоть эксперимент продолжился в другом мире, по-настоящему он к жизни никого так и не возвратил. Абигейл стала первой. Стала случайно — оживлять он её не собирался, но не проверить одно из заклинаний не мог. …она умерла в тысяча девятьсот четырнадцатом, и он видел её лицо, как сквозь увеличительное стекло. Белое с синими прожилками. Мрамор. Джек всегда любил мрамор — в основном, из-за таинственных львов возле ратуши. До десяти даже верил, что они по ночам оживают. Глупый-глупый мальчик. И в кого превратился? В грузного, рыдающего на плече у жены мужчину. А ведь отец говорил, что из них двоих Уильям склонен к драматизации. Подумаешь, дочь. Есть запасная. От собственного цинизма захотелось смеяться, но он, выдохнув, подавил смешок. Не при Уилсоне. У того такой вид, будто вот-вот набросится. Да и погода портится: хлопья снега прилипают к ресницам, а мороз когтями раздирает горло. Холодно. Не холоднее, чем в зале, но всё же… Проекция выполнена слишком качественно — ощущения и звуки транслирует, как приёмник. Раньше тоже транслировала. Но не так хорошо. Сказывались проведённые на троне годы — не поймёшь: ногам холодно оттого, что провалился в сугроб, или от цепей. Сейчас всё ощущалось по-другому. От сырого снега мокли ботинки, от дуновения ветра на коже появлялись пупырышки — совсем, как у живых. Картинность мира сглаживалась, и, глядя на заглатываемые сугробами ягоды, он почти верил, что находится в реальном мире. Где ещё под своим весом проваливаются вниз предметы? Не в теневой вселенной. Тут и плавающие в воде камни — нормальное явление, и застрявшие друг в друге деревья — вполне обычная ситуация. Разум просто не успевает детально прорисовывать мир. Наверное, поэтому со временем пришлось отказаться от создания нескольких островов одновременно. Контроль существ и детализация забирали много сил. Ещё больше забирали пререкания. — Что ж, — вцепившись в лацканы пиджака, он негромко кашлянул. — Желаете дерзить, Хиггсбери? Ну-ну. Лучше скажите мне вот что… Я вам глаза не мозолю? Не надоедаю своим видом? А как вам, друг мой, звёздное небо? Специально для вас я повторил рисунок некоторых созвездий. Персей, Возничий, Кит… Думал, вы оцените. Научный подход, как никак! Уилсон скрипнул зубами так отчётливо, что на этот раз справиться со смехом не удалось. Дерзи-дерзи, мальчишка. Ответ всегда найдётся — тебя, как и Уильяма, и без слепоты есть за что гнобить. Маленький рост, неудачливость… И пусть оскорбления отдают чем-то детским и несерьёзным, удовольствие от них неподдельное. Потому что даже со всей своей гордостью, изрядно потрёпанной и уже не слишком целой, Хиггсбери чрезвычайно уязвим. Как моллюск без раковины — ткни куда надо, заставишь вопить от боли. Про себя, конечно. Сейчас алхимик скорее язык проглотит, чем закричит. Ощерился, выставил иголки. Вылитый ёж. Это забавляет. И не знаешь уже кого: то ли Максвелла, то ли теней. Как-то всё… запуталось, перестало быть простым и очевидным. Словно краски смешались, и граница между чёрным и белым истончилась настолько, что и не понять, кто на чьей стороне. Ясно одно — теней в реальный мир выпускать нельзя. Как и нельзя убивать единственную живую марионетку. Безумие подкрадывается тихо и незаметно, как тигр. Впивается в разум также — отчаянно, насмерть. И никак от него не избавиться, не усыпить колыбельной Чарли и повторяющейся «Кармен», слова которой молотом бьют по вискам. Поберегись. Поберегись. Поберегись. Нужно другое. Общение. Пусть и такое извращенное. Так что не стоит, действительно не стоит отпускать Хиггсбери. Уже не столько потому, что трон в опасности — не дойдёт ведь без свиньи и двойника, — сколько из-за собственной слабости. Кто знает, насколько ещё хватит сил? Одиночество уже, кажется, выело в душе дыры. Всё гложет и гложет, как червяк. Ещё пара лет, и от разума ничего не останется. А ещё чёртово сердце, которое то и дело вспоминает, что всё ещё живое. Существуй в теневом мире нитроглицерин, было бы полегче, но нет, Максвелл и понятия не имел, как изготовлять лекарства. Уилсон мог помочь. Однако просить его об услуге после произошедшего не хотелось. Хотя алхимик как-то раз изготовил подобие взрывчатки, воспользовавшись глицерином. Хитроумное устройство, построенное ещё в первом мире, тогда переполошило всю деревню — капля взрывчатого вещества и зависший над ней камень, привязанный к верёвке. Ещё бы, штука страшная и абсолютно непонятная. Помнится, Уилсон подробно объяснял одной из свиней, что изготовил азотную кислоту из селитры и медного купороса… Но именно тогда Чарли вздумалось устроить очередной концерт, сменив пластинку, и туман в голове помешал запомнить компоненты. Всё, что он понял, — добывать медный купорос невероятно сложно. Для начала нужен серный газ. А всё, что потом, — непонятная абракадабра. Даром что в университете естественные науки давались легко, подобных тонкостей там попросту не преподавали. Боялись? Не стоило. Большинство студентов норовом не отличались — гонор сбивали на слабых студентах. Вряд ли они взорвали бы что-то. А вот Уилсон взорвал. Бахнуло так, что вход в подземелья, прежде узкий, стал похож на кратер. Упала на дно верёвка, сломались ступеньки… Вместо того, чтобы расширить проход, алхимик уничтожил его полностью. И несколько минут растерянно моргал, потирая повреждённую щиколотку и глядя на свисающие с дерева серебристые нити. То ли завороженный дрожащими в паутине каплями, то ли оглушённый взрывом. Потом отряхнулся, вытряс из причёски осколки и пошёл обратно, в лес. Поразительное, но дурацкое упорство. — А если серьёзно, Хиггсбери… — сложив руки на груди, он подошёл ближе. — У вас под глазами все оттенки синего, хоть палитру составляй. Мечта художника. Вам нужно отдохнуть. Вы никогда не дойдёте до пятого мира в таком состоянии. Алхимик не ответил, но сощурился так естественно, что на мгновение показалось, что глаза у него — не два прозрачных стёклышка, а нормальные, зрячие. С обычным зрачком. Наваждение быстро прошло: один шаг влево, и всё, взгляд уже несфокусирован и направлен в пустоту. Жутковато. И в то же время… завораживающе? Почему-то вспомнились хрустальные шары из зала. Лёгкий туман в них всегда околдовывал, привлекал внимание. Звёзды в отражении смотрелись ещё лучше: пусть поначалу их и создали с целью подразнить — чтобы Уилсон знал, что теряет. Тысячи блестящих крупинок в синей реке. Возьми решето, и просеешь, как самородки. Порой он чувствовал себя золотоискателем, меняя их местами. — Если хотите знать… — слова тасовались сами собой, раскладывались, как таро. — Это ваш… так называемый Перси предложил сделку. И условия её оговаривались весьма чётко. За исключением пары деталей. Скажу откровенно, изначально вас планировали убить. То, что вы живы, — это исключительно моя прихоть. Которая, к слову, стоила немало. Немало. Он в жизни не назвал бы цену. Хотя бы потому, что тогда бы кошмары поняли, что у него нет на них влияния. Они, впрочем, и так догадались бы об этом, но после всей этой бравады и прилипшей к губам саркастической улыбки ударить в грязь лицом не хотелось. С этим вполне успешно справлялся Уилсон — и в прямом, и в переносном смысле. За пару дней он совершенно перестал следить за собой: жилет порвался, рубашка испачкалась, а шнурованные ботинки покрылись слоем грязи — хоть картофель сажай. Мелкие веточки, сухие листья, засохшие ягоды… Они смотрелись до странного органично в густых тёмных волосах. Как своеобразный венок. И свидетельство — вслепую через заросли пробираться тяжело. — Это правда? — Уилсон чуть повернул голову. Взгляд остался несфокусированным, и пальцы нервно скомкали торчащий из-под жилета край рубашки, но голос не дрогнул, да и направление алхимик выбрал безошибочно: хоть Перси и молчал, бросаясь из стороны в сторону, как пойманный зверь. — И не ври мне, я всё равно узнаю. Ты же моя… тёмная сущность, так? Тёмная сущность? Вместо смеха из горла вырвалось карканье, слишком громкое, чтобы сойти за кашель. Резкий и грубый, Перси не вызывал симпатию, но за поступки оригинала он не отвечал. При виде его и алхимика на ум невольно приходило сравнение с двумя книгами — обложка одинаковая, содержание схоже, однако одно издание дополненное. Какое? После последних событий и не сказать толком. Хоть Перси до сих пор и проявлял эгоизм, заключая сделки за спиной, оригинал хорошим поведением тоже не отличался — пытался избавиться от двойника. Неявно, не высказывая своего мнения, но пытался. Единственное, что защитило Перси от ментальной бури в разуме Уилсона, — амулет. Не будь его, не будь вытекших из трещины теней, двойник бы слился с оригиналом точно так же, как и другой осколок — эмпатия. Осколок, почти полностью пришедший в негодность после всех испытаний и травм. После десятка смертей и ранений. Было ли это справедливо? Он не мог дать ответа. С одной стороны Уилсон забирал то, что принадлежало ему по праву, но с другой… С другой он старался убить то, что успело обрести собственный разум. Свои привычки. Свои убеждения. Своеобразное и очень глупое чувство юмора. Не то чтобы алхимик выказывал свои эмоции, но он явно не испытывал к Перси симпатии. Напротив, в его беспорядочных мыслях то и дело проскальзывала ревность. И страх. Страх снова оказаться недостаточно хорошим. Нечто, корнями проросшее в подсознании. — Нет, — сквозь булькающий в груди смех слова прорвались не сразу, хоть он и поднял вверх палец, призывая Перси к молчанию. — Ваш двойник — не злодей, не тёмная сторона. Он вообще не тёмная сущность или нечто в этом роде. Он продукт ваших эмоций — отголоски которых сохранились в треснутом амулете. Помните амулет? Помните своё решение? По лицу алхимика догадался — помнит. Пожалуй, слишком хорошо. Хотя теперь не скажешь, что его беспокоит этот поступок. Непривычно решительный и суровый, он запер свои чувства где-то глубоко внутри, и его мысли яснее слов говорили: сейчас он без колебаний убил бы Венди. Они и до болота бы не дошли. Мучительное оживление, блуждание в ментальном лабиринте, встреча с одичавшим дровосеком… Всё это наложило отпечаток. А милосердный поступок, обернувшийся катастрофой, завершил картину, и эскиз — поначалу неясный — приобрёл завершенность. Прочитав мысли алхимика, Максвелл впервые за долгое время с неудовольствием констатировал: ошибся, соврал. От того наивного мальчишки, что пару месяцев назад попал на остров, не осталось ничего. Не следовало обнадёживать его, говоря о «настоящести». Не следовало оправдывать. Подойдя к костру, возле которого валялся рюкзак — странно, что Уилсон так и не расстался с ним, — он расстегнул застёжку и вытряс содержимое карманов на землю. Перси дёрнулся, словно хотел помешать, но тут же замер под пристальным взглядом — как послушная собака. И куда только делся гонор? Амулет нашелся на самом дне. Камень уже потускнел и не блестел так, будто его изнутри подсвечивало солнце, да и позолота стёрлась, однако цепочка не пострадала. Отпихнув ногой самодельную расчёску, кремень и лупу из часовых стекол, он и не сразу поверил, что амулет использовали. Дважды. Уже собрался незаметно сунуть добычу в рукав, но остановился. В ворохе вещей валялся ежедневник — пухлая пачка пожелтевших страниц. Часть, определённо, принадлежала алхимику: аккуратный убористый почерк и достаточно детальные зарисовки мира. Другая… Другую он узнал сразу и содрогнулся от воспоминаний, но виду не подал, рассматривая угольные рисунки. Удивительно детальные и качественные — настолько, что он на мгновение ощутил укол зависти; пусть и сам прекрасно управлялся с карандашом, рисуя афиши. И всё же Уилсон был лучше. Уилсон зарисовывал природу поразительно точно: листик к листику, прожилку к прожилке. В портретах легко угадывались марионетки, а на некоторых рисунках — какие-то придуманные существа. Козы с причудливо завитыми рогами, дикая помесь гуся и лося и в завершение — муха, покрытая драконьей чешуей. Поразительно фантасмагорические картины. — А вы так умеете? — он протянул притихшему Перси бумаги. — Мне интересно, обрели вы те же навыки, что и оригинал. Двойник без колебаний взял карандаш — почему-то в правую руку, и принялся быстро изображать что-то. Уилсон же, застывший на месте, обернулся на звук уголька, скребущего о бумагу, и потеряно улыбнулся. На секунду его стало почти жаль — такой вымученной выглядела улыбка. Но потом, неловко переступив с ноги на ногу, алхимик сделал осторожный шаг вперёд и достал из кармана скальпель. Опустился на колени, на ощупь нашёл один из листов — правда изрисованный, — и как и Перси, начал осторожно водить краем по бумаге, оставляя тонкие порезы. Понять, что он делает, получилось не сразу. Прищурившись, удалось различить: линии перпендикулярны и служат указателем, в правой руке — уголёк, а левая всё так же упорно вырезает линии. Уилсон рисовал. Несмотря на то, что не слушались пальцы. Несмотря на то, что не видел листа. Ревность и желание показать себя лучшим явно не давали ему покоя. На миг даже подумалось, что он забыл о важном вопросе, перестал подозревать присмиревшего двойника в предательстве. …или же намеренно ушёл от темы амулета. В таком аду, в котором варится он, не до рисования. Почему же взялся? Что удумал? — Позвольте? — хоть он и собирался всего лишь перевернуть лист, Уилсон поразительно легко, как для слепого, перехватил его руку. — Вы собираетесь рисовать на уже закрашенном, друг мой. — Мне плевать. Не прикасайся ко мне. — Как пожелаете. — Пожелаю, чтобы ты под землю провалился. Да уж, хорошо бы. Но под землей — пещеры, к которым нет доступа. Там воняет гнилью, и сталагмиты, свисающие с потолка, напоминают челюсти акулы. Так, кажется, описывала их старуха — его временный собеседник и кладезь информации. Рисовала она неважно, но одними словами умудрялась создать пейзаж столь красочный, что порой он и сам чувствовал холодный сырой ветер и зловонные капли на коже. Образы витали в голове, складываясь в цельную картину. Картину, которую спустя годы он не желал вспоминать.***
Изрытое ямами поле с высоты птичьего полета походило на швейцарский сыр. Ярко-жёлтое, с глубокими дырами, оно даже выглядело аппетитно — отвыкший от еды, он представлял себе вкус и содрогался от того, как сильно хотелось есть. И хоть тело не нуждалось в энергии, черпая её извне, сам процесс еды завораживал. Вкус острого и солёного одновременно сыра. Методичные движения челюстей. Выделение слюны. Обычное для людей, но какое-то совершенно непостижимое для бессмертных. Задумавшись, он и не сразу вспомнил, когда ел в последний раз. Кажется, перед выступлением в Сан-Франциско — семнадцатого апреля тысяча девятьсот шестого года. Четырнадцать лет назад для реального мира и двести с лишним для теневого… Неудивительно, что он не помнил завтрак. Хотя напрягал память, силясь почувствовать вкус. Может, это была яичница и тосты? Может, фасоль и запеченная рыба? А напиток? Чай или кофе? Уильям предпочитал чай, а вот Максвелл, работающий ночами, — напротив, кофе. У них и предпочтения в еде отличались. Спустя годы он уже не мог сказать чем, но иногда в памяти прорезались короткие факты: Уильям не ел мясо, зато всегда налегал на полезную для сердца рыбу, а вот Максвелл пускался во все тяжкие. Бекон — обязательно с золотистой корочкой, сочащейся жиром; свиной стейк — сочный, одуряюще пряный, с толстым слоем меленого перца. А ещё виски. Много виски. И сигары. Тоже много. Почему? Потому что Уильям не курил, и потому что курение прибавляло солидности, значимости. Обычно никто не возражал, и только библиотекарша, переводившая Кодекс, неодобрительно посматривала из-под стёкол очков. Её взгляды почему-то всегда смущали — он старался вести себя тихо, как послушный ребёнок. Всё изменилось в тот день, когда она полезла в подземелья. — Я принесла книгу, — из-за пушистой шкуры на плечах и торчащей из неё тонкой шеи старуха напоминала грифа. Голос тоже походил на хриплое карканье, а зрачки сквозь выпуклые стёкла казались почти вертикальными. — Как скоро вы сможете вернуть всё обратно? Мне, право слово, не терпится. Я через многое прошла. Она рассказывала. Но описания пещер и таящихся в них опасностей тогда занимали мало: он грезил о спрятанных в руинах артефактах и книгах — последнем напоминании о древних. В редких случаях, когда в голову приходили мысли об обиталище древних, их города представлялись величественными и нетронутыми разрухой. Нарядные дома, похожие на воздушные пирожные, какие-то фонтаны, статуи… Опасности он не видел, а, может, просто не желал видеть. Теней хватало и в его неуютном, промозглом мирке; не хотелось знать, что их полно и в руинах. Когда вокруг серость и страдания, хочется думать, что где-то всё ещё есть надежда и остатки цивилизации. Пусть и в неприглядном виде. Всё равно. Лишь бы не думать, что тени уничтожили и своих создателей, и тех, кто пришёл после них. Это полностью лишает веры в лучшее. Хотя когда он последний раз по-настоящему верил в лучшее? — Мадам, не будь я столь сдержан, наверняка расцеловал бы. Ваш супруг, должно быть, счастливейший человек. Старуха поджала губы, и он усмехнулся про себя — разумеется, нет, но откуда ей знать, что над ней насмехаются? Иронию и сарказм она не улавливает. Вечно серьёзна, не умеет шутить и, кажется, совсем неспособна расслабляться. — Замужество не для меня. — Может, просто не тот мужчина, м? — Вы что, заигрываете со мной? От смеха на мгновение заслезились глаза. — Я? Что вы. Я любитель винограда, не изюма. Вдобавок, знаете, что говорят? У рыжих нет души. Зачем вы мне? …хотя, откровенно говоря, разница в возрасте не особо большая — лет десять, может, пятнадцать. Но старуха выглядит так, словно её откопали на ярмарке древностей, да и занудна настолько, что порой и слушать её невыносимо. Её одежда пыльная и пропиталась тем отвратительным запахом, который царит в старых библиотеках; из-за глубоких морщин некогда симпатичное лицо напоминает печёное яблоко. Определённо, не лучшая партия. Но в молодости, вероятно, блистала красотой — в её воспоминаниях безраздельно властвует миловидная рыжая девушка с кокетливой россыпью веснушек и ярким румянцем на щеках. Совершенно не его типаж, хоть аристократическая бледность и медный цвет кос по-своему привлекают. — Это оскорбительно, — отряхнув рубашку, старуха сняла очки и принялась старательно протирать стёкла краем юбки. — Я через многое прошла, проявите немного уважения. К тому же, это я переводила для вас ту книгу и… — И отчасти виноваты в произошедшем, — он протянул руку. — Отдайте, пожалуйста, книгу. Сделка, помните? Конечно, она отдала её. Не могла не отдать. А он взамен выполнил своё обещание — выпустил пташку на волю. Правда совсем не так, как она ожидала. Но разве, скрепляя сделку кровью, не нужно внимательно относиться к деталям? Их много. И порою сформулировать желание так сложно, что и просить ничего не стоит. Всегда найдётся лазейка. А за десятки лет он научился находить их безошибочно. Дал маху лишь раз — когда сам заключал сделку. И когда попробовал свести Уилсона с ума, чтобы остановить. Больше промахов не допускал: внимательно следил за всеми фигурами на доске, управляя ими исподтишка, незаметно. Потянешь за одну ниточку — упадёт пешка, потянешь за другую — погибнет тура. Наверное, из-за любви к шахматам партия далась так легко. Сначала он обзавёлся противоядием — жаль, что локальным, не уничтожающим всех теней; потом принялся подступаться к двойнику. И, соблазнив его обещаниями, ослепил врага. В конце концов… Можно отрезвить безумца, можно оживить мертвеца. Но вернуть зрение, утраченное из-за заклинаний создателей?.. Нет. Беспроигрышный вариант. Не зря тени волнуются, ищут новую марионетку. Не находят. Ещё бы. Он ведь специально позволил алхимику убить оставшихся марионеток. Пустил под нож, как мясник под нож пускает поросят. Жалко, да. Но что уж поделаешь. Лес рубят — щепки летят. Зато трон в безопасности — даже при помощи двойника Уилсону не пройти дальше четвёртого мира. И хоть совесть порой неприятно скребётся, будто запертое животное, решение уже не кажется таким жестоким. В игре, где ставка — целый мир, не до жалости. И так достаточно помогал. — Чёртова память, — поморщившись, он рассеянно потёр лоб и с удивлением заметил: почему-то мысли о подземелье причиняют уже не такой сильный дискомфорт, как раньше. То ли потому, что книга заклинаний, наконец, утратила свою силу. То ли потому, что от самой старухи осталась только смятая записка в руках Уилсона. Написанная так неразборчиво, что алхимик, сминая и выбрасывая бумажку, и не догадывался, чей отчаянный призыв о помощи птицей трепещет в его ладонях. «Как иронично». От воспоминаний отвлёк протянутый лист бумаги, на котором красовалось его лицо с гипертрофированными чертами и жирной надписью «козёл». Уголки губ сами растянулись в ухмылке, и он машинально щёлкнул пальцами, заставляя ехидно скалящегося двойника упасть на колени. Не из злости. Скорее чтобы напомнить, что с демонами шутки плохи. — Достойно. Не сказал бы, что достоверно, но… достойно. Рисунок Уилсона, почти законченный, как ни странно оказался не оскорбительным и не издевательским: просто полянка с деревьями, заключённая в колбу. Некоторые деревья выходили за границы, и пара птичек, обозначенная галочками, находилась чуть ли не на земле, но в целом рисунок выглядел так, словно его рисовал зрячий. Настолько мастерски, что на секунду даже возникла мысль — заклинание сработало неправильно, и Уилсон лишь притворяется слепым. Но она прошла быстро. Быстрее, чем появилась. Хватило буквально движения — отойдя назад, он сделал вид, что собирается ударить алхимика, и… Ничего не произошло. Только Перси дёрнулся, уронив листок. Уилсон же остался неподвижен. Хотя наверняка догадался, что его чуть не ударили — по колебанию воздуха. Нахмурился, сложил руки на груди, но промолчал. Не захотел вступать в конфликт? Какая-то мысль промелькнула и исчезла прежде, чем за неё удалось зацепиться — выскользнула, как рыбка. Он попытался ухватиться за нее, но сдался, осознавая, что ревность Уилсона — выгодный козырь. Почему бы не воспользоваться им? — Амулет, — голос алхимика прозвучал тише, чем обычно. — Что с ним произошло? Я ведь так и не смог разделить его, почему он треснул? На вид крепкий, и булыжником не разбить… Что пошло не так? Что? Самому бы знать. Однако факт остается фактом: когда Уилсон, отчаявшись расколоть амулет, уронил его в вязкую, как кисель, жижу, камень треснул сам. Часть теней тут же бросилась врассыпную, часть — осталась внутри, впитывая эмоции извне, кормясь ими. С этого момента всё и полетело в бездну. Едва амулет сработал, насытившиеся тени ринулись в ближайшие два «сосуда». И большая часть досталась Перси, не успевшему перескочить из одного разума в другой. — Не имеет значения, друг мой. Важно то, что двойник обрёл личность, и мы не можем судить его за эгоизм. Он таков, какой есть, потому что вы заложили его характер там, на болоте. Он рационален. Он решителен. Он готов идти по головам. Отличный кандидат на ваше место. Есть всего одна небольшая проблема… — он замолк, задумчиво глядя на оба рисунка. Разные по содержанию и стилю, и всё же неуловимо похожие. Чем? Трудно сказать. Может, штрихами. Может, обрывистыми линиями. — Ему нужны вы. Не из сентиментальности и не потому, что он ценит вас. Отнюдь. Детали. Заклинания. Посохи. Ему всё это недоступно, и он знает об этом. Так что это… хм, предательство — первое звено цепочки. Дальше будет хуже, уверяю вас. Потому что вы для него… ну, грубо говоря, то, чем была для вас Венди. Обуза и лишний рот. — Что?! Это ложь! — двойник взвился мгновенно: будто кто-то поднёс пылающую спичку к начинённой порохом бочке. — Я заботился о тебе, помнишь? Я привёл Максвелла сюда, чтобы заставить тебя идти вперёд. Мы можем работать вместе. Не слушай его! Вспомни, кто предавал тебя чаще! Он опять манипулирует тобой и будет делать это всегда. Неужели? Заключённые в шарах воспоминания — сизый туман, перемежающийся картинками, — говорили о другом. В серых плотных волнах плавали обрывки разговоров, образы и миры; он мог проиграть любую беседу дословно. Но не делал этого — ждал, подбрасывая портсигар. Холодное железо остужало, позволяло зацепиться за реальность. И в то же время снова и снова напоминало о сковывающих запястья цепях. Проводя по бороздкам от гравировки, он старался забыть о них — любопытство пересиливало боль. Поверит ли в этот раз Уилсон? Сумеет ли отличить ложь от правды? Его предавали так часто, что он уже вряд ли верит кому-то. Но на этот раз на весах нечто более важное, чем жизнь. Личность. Алхимика явно уязвляет существование Перси, и он хмурится всё сильнее, поглаживая скальпель, которым вырезал линии. Решается? — Тень можно убить… — простые, невзначай сказанные слова. Уилсон и сам знал об этом: не раз убивал летящих следом кошмаров. — Не хочу давить на вас, Хиггсбери, ведь вы беспомощны, и без Перси быстро погибнете, но… — Я не беспомощный! От гнева на белом лице выступили красные пятна, кулаки сжались так, что показалось — ещё немного, и алхимик сломает скальпель. Гнев в чистом виде… И на вкус он, как стейк из воспоминаний, — сочный и пряный. Оставляющий во рту жжение, которое не погасишь водой и не перебьёшь табачным дымом. Наверное, самая необычная на вкус эмоция. Остальные не такие приятные: страх горчит, тоска отдаёт чем-то солёным, а отчаяние вяжет рот, как хурма. Тени явно воспринимали чувства как-то по-другому, но когда говорили о них, как о еде, неизменно вызывали ассоциацию с плотным завтраком. Он ощущал себя тенью, впитывая эмоции, но остановиться никогда не мог. Не остановился и сейчас, хотя понимал, что надо бы. Обязательно надо. Не собирался же кормить теней? Почему кормит? Потому что один из них? Такими вопросами стоило задаваться Перси, не ему. И всё же мысль о том, что он недалеко ушёл от своих мучителей, никак не уходила, вилась в голове. И от неё к горлу подкатывала вполне реальная тошнота. Не то, что он хотел чувствовать. — Видишь? — хоть истекающий тьмой двойник выглядел жалко, держался он на удивление стойко. С кончиков пальцев на белый снег падали тёмные блестящие капли, в глазах горел безумный огонёк, а он всё никак не желал сгибаться от бьющих по телу заклинаний. Сколько бы губы ни шептали знакомые слова, на колени Перси больше не падал. Держался. Не то силой воли, не то яркой и болезненной злостью. На себя. На Уилсона. И больше всего — на него, Максвелла. Глупая драма. Так в дешёвых постановках ангел и дьявол склоняют на свою сторону заблудшую душу. Только у ангела сквозь светлые волосы пробиваются рога, а дьявол, разъяряясь, роняет белые перья. Нет хорошей стороны. Нет и правильной. Есть две точки зрения и безграничная усталость выбирающего — как бы Уилсон не хорохорился и не рисовался, вид у него помятый. Видно, что он удерживается от слёз и очередного срыва одной силой воли и нежеланием снова унижаться. Он голоден, изнеможён да и всё ещё не свыкся с отсутствием зрения. Но держится. Как держится Перси. А грань так близко… так ужасающе близко. И от этого одновременно и боязно, и приятно. Боязно оттого, что с безумцем не поговоришь о шахматах и погоде; приятно, потому что больше не придётся тревожиться о троне. — Брось, Уилс. Мы с тобой хоть и разные, но похожи, ты же знаешь это! — обычно глухой и шипящий, голос Перси зазвенел от волнения. — Пожалуйста! Я всё объясню. Я не желал тебе зла, правда. Ты просто не представляешь себе, что такое — видеть собственное тело чужими глазами, видеть свою смерть… и не иметь возможности ничего сделать! Я делил разум со свиньей! Той самой свиньей, на которую тебе и смотреть-то было противно. Я ел вместе с ней плесневелое мясо, я ощущал корку грязи на её коже… и в то же время — твои раны, твои царапины. Я просто не мог терпеть этого дальше! Щелчок зажигалки в тишине прозвучал, словно револьверный выстрел. — И поэтому сказали, что вам плевать на оригинал? Пусть умирает — не ваша фраза? Двойник захлебнулся словами и вместо пламенной речи схватил Уилсона за руку. Настороженный и испуганный, тот вздрогнул и поёжился, но отталкивать Перси не стал — позволил тени сплести с ним пальцы и прижаться плечом в отчаянной попытке слиться снова, стать одним целым. Безуспешно. Двойник не сумел бы сделать этого и раньше, когда ещё не впитал освободившихся от заклинания теней. Теперь же… Теперь не стоило и пытаться. Однако он почему-то продолжал, и от его неуклюжих и глупых стараний становилось неловко. Так, что алели щёки, а в ушах набатом стучала кровь — пусть и прикоснулись не к нему. Уилсон же реагировал спокойно. Даже слишком спокойно. Стоял на месте, не отстранялся, но и навстречу не шёл — лишь раз провёл ладонью по лицу двойника, изучая его. Потом застыл, как статуя. — Я тебе нужен, ты знаешь. Никто не поймёт тебя лучше меня, — лихорадочный шёпот Перси слышался отлично. И, вслушиваясь в него, Максвелл никак не мог понять: искренне говорит тень или убаюкивает внимание оригинала. Если двойник играл, то играл чертовски хорошо. Если же не врал… Возникали вопросы, отвечать на которые не хотелось. На его памяти только раз ярко выраженная черта обрела облик. И это было не самолюбие — гипертрофированное и искреннее. — Не нужен, — в отличие от двойника Уилсон не нервничал и хоть и не разжимал пальцы, особой заинтересованности в происходящем не выказывал. Его словно не трогало всё, что не имело отношения к Приключению; гордость, раненая и агонизирующая, всё ещё трепыхалась, не давая поводов для слабости. Ведя вперёд. — Мне вообще никто не нужен. До чего же глупо. И до чего же выгодно. — Мы оба знаем, что это не так, — несмотря на то, что тени вокруг зашипели, как кипящее масло, Перси обнял оригинал и положил голову ему на плечо, прильнув почти вплотную. — Тебе нужна помощь. Тебе нужно тепло. Ты не можешь отрицать свою человеческую природу. Я — часть тебя. Я помню каждое твоё мгновение, каждую неудачу и каждое достижение. Мы должны работать вместе, и я клянусь, что никогда не преда… Он не договорил. Всё так же спокойно, почти равнодушно, Уилсон прижал к себе тень, и Максвелл вдруг с удивлением заметил выходящее из её спины лезвие. Тонкое и хрупкое, но многого и не понадобилось — нестабильная оболочка, страдающая от прикосновения к оригиналу, почти сразу начала плавиться и капать на землю чернильными кляксами. От этого стало жутко. Ещё жутче от осознания того, что двойник всё же нашёл в себе силы прикоснуться к оригиналу. Перебарывая себя и изнемогая от раздирающей на части боли от изначального заклинания, но всё же нашёл. И зачем? Чтобы сгореть дотла, как летящая на огонёк свечи бабочка. А ведь старался. Правда старался выстраивать ломкие отношения с Уилсоном. Но гордость — та самая отрава, что когда-то сгубила их всех, — помешала признать, как больно прикасаться к защищённому от теней телу. Как страшно осознавать себя чем-то отдельным, чуждым и миру кошмаров, и миру людей. Максвеллу когда-то пришлось пройти через это, но он выстоял. Сломал стенки. Уничтожил личность. Захватил контроль. Слабое, неспособное сопротивляться, его альтер эго погибло. Но в войне Уилсонов победил оригинал. — Нет… нет, — намертво вцепившись в руку алхимика, двойник попытался удержаться на ногах, но вместо этого со стоном опустился на землю. Снег вокруг пропитался чёрным, немногочисленные бифало в испуге бросились прочь, а тени завопили-закричали разными голосами. — За что?.. — слова вырвались из его горла вместе с чернилами, и, дёрнувшись Перси, увлёк алхимика за собой. Вынуждая сесть рядом. — Я ведь не хотел… не хотел убивать тебя… пытался защитить… Зачем?.. Острая, как копьё, фраза поставила точку. — Если ты и впрямь часть меня, то знаешь и сам.