Милосердие

Паутина напоминала замысловатый ловец снов. В центре виднелись яркие ягоды, по краям дрожали капли талого снега, а внизу бахромой свисали рваные лохмотья. Серебрились стеклянные нити, и сквозь предрассветный туман отчётливо пробивался блеск находящейся за ними детали — огромной металлической штуковины с красной бусиной на ней. Во тьме увидеть её никогда не удавалось, но едва восходило солнце, чаща раскрывалась, как бутон, и заросли раздвигались, раскрывая полянку с поросшими лебедой грядками. Воткнутая в землю лопата, несколько кустов, невесть откуда взявшаяся брусчатка со следами то ли когтей, то ли копыт… И штуковина. Манящая, остро пахнущая металлом. Красивая. Что это конкретно, Пеппер не знал, но уйти, не забрав, не решался. После того, как гончие утащили за собой в лес, действовать самостоятельно уже не выходило — без Перси мысли путались и жужжали в голове роем пчёл. Иногда он даже слышал отчётливое «вжжжжж», мешающее спать. Это пугало. Ещё больше пугало то, как быстро уходил день и наступала ночь. Время будто застыло в смоляной капле, как диковинное насекомое; утро и вечер слились в одну бесконечную ленту. Не понять: прошла неделя, месяц или год? А, может, целая вечность? Сколько в вечности секунд? Отбегая подальше от пауков, он прислушивался к звукам извне, но сколько бы ни напрягал слух, своё имя не слышал. Его не искали. Никто не звал его, никто не беспокоился. И от этого становилось не по себе. Вдруг человек без него погиб? Вдруг Перси потерялся? Он, конечно, не тупая свинья, но в последнее время вёл себя странно: болезненно жмурился, прятал сочащиеся чернилами дыры в груди. Да и, прикасаясь к Уилсону, чуть ли не выл от боли — но продолжал шептать. «Мы с тобой одно целое». «Никто не поймёт тебя лучше». — Где солнце? — почему-то голос, направлявший его до появления двойника, тоже замолк. Все слова разбежались, рассыпались на буквы, и говорить вдруг стало невероятно сложно: простое «моя потеряться» по трудности теперь напоминало застрявшее в памяти «телеграммааппарат». Любая попытка сосредоточиться вызывала боль, гвоздём вбивающуюся в виски; любая мысль исчезала так же быстро, как и возникала. Не осталось ни формул, ни терминов… Ничего, кроме шипения. Перси не хватало. Очень. Он бы придумал, как пройти мимо таинственной паутины. Он бы избавился от пауков и развёл костёр. Но без его изобретательности приходилось обходиться светлячками: стоять в окружении парящих над землей искр, молиться, чтобы те не вздумали полететь в другую сторону. Это помогало, но ненадолго — ударяясь об освещённый круг, темнота подбиралась всё ближе. Её белесые глаза влажно блестели, чёрные ленты-косы извивались, как змеи, но… Но бояться почему-то не получалось. Может, потому что тьма пахла цветами. А, может, потому что он просто разучился переживать — страх за Перси затмевал все другие чувства. Не отвлекали гирлянды из терновника, не спасали висящие на ёлках перья и кости — замена пряничным человечкам, о которых рассказывала сначала старуха, а потом и двойник. Они называли это «Рождеством» и рисовали в воображении очень красочные картины. Стеклянный дождь, бесконечно стекающий по ветвям. Ёлочные шарики, похожие на сочные яблоки. Крохотные свечки, сочащиеся воском. И много-много бантиков — обязательно красных и зелёных. А иногда ещё и «ветка поцелуев» — сфера с основой из проволоки, обвитая омелой, плющом и падубом. С лентами. С белыми ягодками-жемчужинами. Очень красивая и опасная в то же время — окажешься под ней, придётся целоваться. И совсем не факт, что с тем, кто тебе нравится, — Перси вспоминал это с горечью. Он вообще много что вспоминал с горечью, хоть и бравировал, сыпля колкостями. Что-то явно не давало ему покоя, но признаваться что он не спешил — откупался знаниями и рассказами о внешнем мире. С каждым разом всё неохотней. От его мучений мысли бурлили и прилипали к стенкам черепа, голова казалась совершенно пустой, а он всё продолжал хитрить, уходя от темы и переключаясь на какую-то малозначимую ерунду. Праздники, обычаи, опыты и эксперименты… Куча ментального тряпья, за которой не видно сути. Пеппер не желал в нём копаться, но внутренне изнывал от любопытства. Слишком уж сильно разум двойника походил на запертый сундук — чем больше двойник навешивал замков, тем сильнее разгорался интерес. Разве люди скрывают что-то без причины? Разве зарывают так глубоко свои секреты? Нет. Вовсе нет. Они такие же открытые, как и свиньи. Порой даже более открытые. Им необязательно говорить, чтобы показать свои намерения. Но Перси это явно не касается — он, как и Уилсон, предпочитает держать планы при себе. И этим подкупает ещё больше. Нет никакого интереса в том, чтобы изучать кого-то, чьи тайны лежат на поверхности — это всё равно, что заглядывать в разграбленную могилу. То ли дело двойник. Это целая гробница, внутри которой таятся несметные сокровища и смертельные ловушки. Зайдёшь не туда, и тебя поглотят, сделают тенью чужого разума. Хотя не то чтобы это пугало, тенью Перси нестрашно стать. Он — что-то вроде стрелки для компаса, без которой корпус не имеет ценности. Без него тело — просто груда мяса, плетущаяся по дороге туда-обратно. Тупая и бесполезная. Неспособная справиться с пауками. Всё ходит кругом да около, присматривается к паутине, но зайти дальше боится. Если бы двойник вернулся… Беспомощно оглянувшись, он снова уставился на пауков, водящих хороводы вокруг коконов. Переступил с ноги на ногу, погладил бурчащий живот и, трясясь от страха, подошёл к ближайшему брусничному кусту — почти наполовину укатанному липкой паутиной. Ягоды бусинами посыпались из копыт, и он, плюнув, принялся есть их прямо с веток. Похрюкивая от удовольствия. Перемазываясь в алом соку. Голод буквально лишил разума — обгладывая сухие листья вместе с ягодами, он уже не думал ни о чём. Ни о Перси, ни о Уилсоне, ни о демоне. Просто жадно ел, заполняя желудок всем подряд: ветками, плесенью, шишками. Лишь бы заглушить ноющее чувство. Лишь бы, жуя, отвлечься от мыслей о двойнике. Всё потом. Деталь никуда не денется да и пауки до ночи не нападут. Так зачем накручивать себя? Это попросту нерационально. Внезапная идея мелькнула вспышкой — как молния блеснула. А что, если выложить дорожку чем-то? Копытца непослушные и много не удержат, но можно набить ягодами рот и по одной выплёвывать на тропинку. Не лучший план, но кто знает, насколько ещё хватит светлячков? С каждой ночью свет их тускнеет всё сильнее — они словно пылью покрываются. Зато темнота не дремлет и с новыми силами ударяется о защищённый светом круг. Так в рассказах Перси нечисть пыталась преодолеть рассыпанную на полу соль. Только Грю хуже нечисти, хоть и лицо у неё ангельское. Моргнёшь — утащит в преисподнюю. А вдруг уже утащила Уилсона? Он ведь беспомощен против тьмы — для него не существует дня и ночи, он не видит смену декораций. Вряд ли сумеет понять, когда зажечь факел, а когда потушить. Хотя… Неизвестно, сумел ли он вообще уйти от гончих? Всё произошло так быстро, так ужасающе быстро, что и не скажешь наверняка: выжил или умер в очередной раз. Хочется думать, что выжил, — раз теневая магия на нём теперь не работает, оживить его ещё раз не получится. «Видишь! — знакомый голос показался лучом, развеивающим туман. Мысли выстроились ровно, как солдатики, а давящие на темя пальцы ослабили хватку. Стало удивительно легко и спокойно. Будто он вдруг очутился дома, возле камина, под любимым лоскутным одеялом, вечно щекочущим подбородок и сползающим с кровати на пол. В тепле. Далеко от пауков. Среди сородичей и друзей. — Это как езда на велосипеде. Ты не можешь разучиться думать». Может. Он знал это наверняка, но спорить с голосом не решился: вдруг кумир опять пропадёт, вдруг опять замолкнет? От волнения изо рта попадали ягоды и подбирать их пришлось с земли — вместе с пылью, шерстью и чьими-то тонкими волосами, попавшими на язык. Пару раз его чуть не вырвало, но расстаться с добычей он так и не смог. Слишком уж хорошей казалась идея обозначить дорогу засохшими, скукожившимися от времени ягодками. Птицы вряд ли бы позарились на них, пауки не обратили бы и малейшего внимания — не мясо всё же; зато Перси потом сумел бы найти дорогу. Вдобавок Пеппер отчётливо помнил: из таких вот засохших ягодок Уилсон варил что-то, вроде джема — лакомства, которым свиней пару раз угощала старушка. Между бритьем стражей и азбукой. Джем был терпкий, с комками, но сладкий и тёплый. Вкусный. От джема Уилсона, впрочем, здорово несло гнилью, но, замёрзнув и оголодав, Пеппер согласился бы и на древесную кашицу. А ещё на чай, приготовленный в котелке. Но котелок, увы, остался в старом мире, и новым разжиться так и не удалось: ни в разрытых могилах, ни в обнаруженной в лесу деревне ничего похожего не нашлось. Пришлось обходиться кроликами да промёрзлой гнилой морковью, заставляющей желудок болезненно сжиматься. Уилсону этого хватило бы: у него внутри словно работал генератор, позволяющий обходиться ничтожно малым количеством еды, но свиному организму требовалась подпитка. Сочное мясо, котлеты, похлёбка… Что-нибудь сытное и питательное. Он не жаловался. Но, сидя в мокром снегу, бережно перебирал воспоминания о еде. Пюре с густой мясной подливкой, тушенка из жестяной банки с острыми, царапающими губы краями. Всё, что вряд ли удалось бы попробовать в теневом мире — ни картофеля, ни говядины тут не водилось. По словам двойника на острове вообще не доставало многого: картофеля, пшеницы, молока… Спирт для дезинфекции приходилось гнать из ягод, чай — заменять отваром из трав и тёмных лепестков. Хлеб Уилсон вообще пёк из какой-то коры. И ел, совершенно спокойно ел. Хотя раньше — Пеппер знал это от Перси — брезговал и нормальной едой. Теневой мир исправил это, вынудил любить всё: и яйца, и рыбу, и сизое от жилок мясо. Либо ешь что придётся, либо умри. Умри. Вздохнув, он закрыл глаза и некоторое время шагал в полной темноте — стараясь понять, каково это, не видеть ничего? Ощущения не понравились. Пару раз он споткнулся, едва не выплюнул ягоды и здорово ушиб ногу. На этом эксперимент и прекратился — плыть во тьме, не зная, где рифы, а где мель, оказалось тяжело. И во многом опасно. Хлюп. Очередная ягодка упала в тающий снег. Обернувшись, он попытался в деталях запомнить дорогу, но тут же поймал себя на мысли, что боится всматриваться в лес. Чересчур пристально дерево с вырезанным лицом смотрит сквозь заросли, чересчур зловеще блестит замёрзшее озерцо. Вокруг — саженцы с голыми ветками и припорошенная снегом трава, чуть поодаль — обглоданные кости и коконы. Много коконов. А меж них, в паутине, сверкают золотые самородки, непонятно откуда взявшиеся. Такими Король щедро одаривал марионеток, приносящих безделушки и еду. Блестящие, переливающиеся в лучах солнца, они выглядели невероятно красивыми и почему-то сочными, но, попав в рот, только царапали десна и язык. Несъедобные. Как и половина вещей в этом мире. Странно, что Уилсон вообще нашёл замену продуктам: овощами и фруктами теневой мир не баловал. Морковь, баклажан, кукуруза, тыква и брусника. Больше ничего. Да и то половину овощей надо выращивать на грядках — следя, чтобы птицы не выклевали семена, а морозы не побили побеги. У Уилсона на грядки терпения не хватало — с привычной ему торопливостью, он предпочитал отправлять семечки в рот, а не в землю. Поначалу такая недальновидность удивляла, потом пришло понимание: худенькому и сухощавому тельцу много и не надо. Горькие семечки на завтрак, кусок кролика на обед и сушёные ягоды на ужин — вот и весь рацион. Но после долгих голодовок, что сопровождали многочисленные эксперименты, глупо ждать изнурения от того, кто не ел месяцами. Хотя, наверное, бегать от гончих и истекать кровью Уилсону раньше не доводилось. Наверное… Живот забурчал от голода, и рот наполнился слюной. Пару секунд Пеппер боролся с собой, не желая глотать ягодки, но в итоге сдался. Плевать. Главное, выйти из чащи, а там уже дорога сама найдётся. Перси умный, что-то придумает. Они с Уилсоном — кладезь идей. Способны собрать перегонный куб из остатков шахматных фигур, могут выплавить из жира свечи и мыло, умеют вырезать из дерева плошки. У Уилсона руки шершавые, с мозолями и царапинами, у Перси — холёные и чистые; но оба при необходимости отлично управятся и с киркой, и с рубанком. Их знания выжжены кислотой, вколочены в мозг гвоздями — разбуди посреди ночи, и оба ответят «как отличить ядовитый гриб от съедобного» и «как добыть огонь, имея при себе лишь карманные часы». В отличие от старушки, и алхимик, и тень — практики. Их знания можно сравнить с одеждой: у библиотекарши — красивое, бальное платье с оборочками; у Уилсонов — крепкий и непромокаемый плащ. Платье, конечно, внушительное — видно, сколько на него потрачено усилий, но практической ценности у него немного: от дождя не защитит, от ветра не укроет. Так и со знаниями. Одни впечатляют, но бесполезны, другие невзрачны, но могут спасти. Вот будь он человеком… Жизнь людей представлялась прекрасной. Гибкое тело, густые волосы, зоркие глаза… В мечтах он видел себя в твидовом костюмчике с галстуком-бабочкой и торчащим из кармана платочком. Иногда к образу добавлялась пышная, почему-то похожая на мох борода, а иногда — щегольские усики. На голове красовался цилиндр, щедро намазанный ваксой, под мышкой поблёскивала трость. Обязательно металлическая, с набалдашником в виде свиньи — последнее «прощай» прошлой жизни. А ещё пенсне, саквояжик, лакированные ботинки, шелковое кашне, дорогое пальто и… Хрусть. Замечтавшись, он совсем не заметил, как очутился посреди выгоревшей поляны. Шумно втянул пахнущий гарью воздух, отчего горло защекотали сотни невидимых перышек, притронулся к сухим, будто вымазанным сажей, веткам и с ужасом попятился. Что бы ни стало причиной пожара, оно выжгло абсолютно всё — посреди поляны в неестественных позах скорчилось несколько мелких бифало и кроликов, а к деревьям прикипели застывшие в безмолвном крике птицы. Огненная волна смела всё живое, превратила полные жизни тела в чёрную бесформенную массу. Слипшуюся в уродливый комок. Словно уголь, которым вырисовывали мир, вдруг просыпался на холст, и чьи-то невидимые пальцы втёрли его в полотно. — Нет… — собственный голос показался хрипом расстроенного пианино. — Твоя не сделать это… Нет-нет-нет! Нож с характерной, узнаваемой рукояткой в глаза бросился сразу. На фоне выжженной травы он выделялся резко — как бельмо, и входил в землю почти наполовину. На лезвии виднелись красные, уже засохшие пятна, а вокруг, на пару сантиметров, валялись обрывки ткани. Чуть поодаль, привязанная к подножью обгорелого дерева, змеилась красная нить — неровная карандашная линия на почерневшем полотне. Он узнал её сразу: такой самой нитью Уилсон зашивал прорехи в своём жилете и подвязывал побеги на грядках. Шерстистая и мягкая на ощупь, она лежала во внешнем кармане рюкзака рядом с мелкими вещами, вроде снастей и проволоки, и доставал её алхимик только в крайних случаях. Вряд ли потратил бы драгоценные нитки на ерунду — скорее попытался обозначить своё местоположение. Для кого? Для Перси? Нить Ариадны. Словосочетание всплыло в памяти само — как поплавок вынырнул, и картина сразу прояснилась. Слепой, Уилсон не смог бы ориентироваться на зарубки или флажки, зато без труда нашёл бы дорогу с помощью привязанной к дереву нитке. Судя по тому, что красная вьющаяся линия уходила вглубь сожжённого леса, он так и поступил. Но почему не вернулся к полянке вместе с Перси? Заблудился, сбитый с пути гончими? Или ушёл сам? От обилия вопросов заболели виски. Пришлось некоторое время стоять неподвижно, ожидая, пока нить перестанет извиваться. Потом пару минут напрягать до предела зрение, выглядывая её среди припорошенных пеплом кустов. Затем стоять возле озерца, покрытого тонким льдом, как плёнкой. И ждать. Бесконечно долго ждать проползающих мимо пауков — чтобы, не дай небо, не привлечь их внимание и не задеть паутину. Мало ли. Вдруг они не нажрались горелого мяса? Вдруг нападут? Странно, что до сих пор не напали. Наверное, увлеклись поеданием выпотрошенных, похожих на красные лоскутки, тушек. Слишком свежих и нетронутых огнём. Явно выброшенных кем-то на дорогу. «Выброшенных»… Хоть мозг по-прежнему напоминал студень, колыхающийся в черепе, о предназначении тушек Пеппер догадался сразу. Приманка. Неспособный сражаться, Уилсон явно решил хитрить: предпочёл не вступать в бой, а уходить от сражений. Зажмурившись, удалось ярко представить себе его — с завязанными глазами, прислушивающегося к звукам извне и откупающегося от врагов подачками. Нити, приманка… Даже ослепнув, алхимик явно не собирался сдаваться и в своей изобретательности превосходил всех марионеток, что проходили Приключение до него. Настолько, что уважение, почти умершее, воскресло. Шутка ли — так упорно и отчаянно цепляться за жизнь, когда ничего не осталось. — Моя Пеппер! — ещё горячий, пепел осел на коже, по ощущения прожёг дыру в плечах. Глотку тут же окатило кипятком, и легкие словно засыпало пылью, защекотало изнутри. — Моя идти! Моя искать! Моя не бросить ваша! Своими криками он быстрее привлёк бы внимание жрущих мясо пауков — острые зубы рвут на части плоть, шерсть возле пасти слипается от застывающей крови, — но молчать, поддаваясь гнетущей тишине, не смог. Чересчур заметным вдруг стало одиночество — вокруг на километры никого живого, кроме монстров и теней. Выжженная пустошь. Вдоль опалённых кустов проводами тянутся жилы, под ногами хрустят косточки и обгоревшие деревяшки, а виднеющиеся вдалеке сугробы совсем не сглаживают впечатление — даром что походят на верхушки пломбиров. Чернота портит всё: поглощает солнечные лучи, капает тьмой на сочные краски. Она как плешь — уродует некогда красивый остров и плесенью расползается повсюду. — Ау? — на такой неуверенный и дрожащий голос он и сам не отозвался бы. — Ваша где?! Да уж. Звать кого-либо в полном тварей лесу — плохая затея. Но как иначе? Скоро вечер, а огня с собой нет. Нет вокруг и светлячков. Искры витают в воздухе, но гаснут, едва коснувшись земли — стоять в освещённом ими кругу долго не получится. Остается идти вперёд, бредя за ниткой, петляющей меж сгоревших домов и поеденных огнём коконов. Идти и надеяться, что за пару дней алхимик не ушёл к берегу или дальше. Надеяться, что он не попал в лапы пауков. Надеяться, что сумел себя прокормить. Опасностей здесь хватает, и незрячему противостоять им сложно: требуется недюжинная сила воли, чтобы не паниковать и спокойно прокладывать путь вперёд — ориентируясь на звуки, запахи и ощущения. Отмечая пройденный путь огнём, кровью и тоненькой ниточкой. Каждый шаг — шаг в неизвестность. Вселенная ограничена телом, и всё, что за пределами, кажется безбрежным океаном. Одно неверное движение, и на плаву не удержишься. От обилия мыслей опять заболела голова. Выдохнув, он постарался сосредоточиться и снова услышать голос Перси, но вместо этого бессильно опустился на землю и чуть ли не впервые в жизни заплакал. Горько, сам толком не понимая, почему слёзы всё катятся и катятся по щетинистым щекам. Кап. Кап. Кап. Солёные дорожки, казалось, прожгли кожу насквозь, а он так и не перестал плакать. Продолжил размазывать слёзы по лицу, подвывая и жалуясь самому себе на человека, на двойника, на демона… На всех. Люди принесли с собой боль и страдания, люди заставили стать кем-то другим. Не той свиньей, что однажды открыла дверь старухе. Не наивным, счастливым в своей глупости существом. Разве он просил старуху делать его умнее? Разве он просил ее жить так долго? — Моя хотеть домой, — он поднялся не сразу: пару минут просто сидел неподвижно, рассматривая зарубцевавшуюся рану на руке. — Моя не воин. Моя не должен сражаться. Моя просто… моя просто хотеть домой. Был бы он, тот дом… Но пламя стерло его. Стерло и деревню. Даже вернись он обратно, в свой родной мир, очутился бы на пепелище, где высились обгоревшие тотемы да сложенные из костей курганы. Прошлая жизнь сгорела там, в деревне. Не стоило цепляться за неё. Стоило идти вперёд, за человеком, полностью оправдывая своё предназначение. Порой лучше не знать, для чего тебя создали. Удар. Ещё один. Уши навострились сами собой — едва уловив далёкий звук, Пеппер вскочил на ноги. Повернулся, прислушался и бросился вперёд, не разбирая дороги. Только бы поскорее найти Уилсона и, не спрашивая его разрешения, прижаться крепко-крепко. Обнять. И хотя бы так защититься от этого нового, незнакомого и пугающего мира, где снег с виду кристальный, как сахар, а небо переливается любыми оттенками, кроме голубого. Неправильный, совершенно несуразный остров, от которого мурашки бегут по коже. На деревьях вырезаны ухмыляющиеся лица, кустарники тянутся к горлу когтистыми руками-ветками… Ничего общего с родным островом. Но хотя бы зловещих трещин нет. Уже неплохо. — Уилсон! Он не успел добежать — перед глазами вдруг вспыхнули звёзды, и небо, которое никак не удавалось рассмотреть из-за толстой, неспособной повернуться шеи, вдруг почему-то оказалось сверху, прямо на линии взгляда. Потом всё потемнело.

***

Подстилка пахла свежескошенным сеном и прелыми листьями. Откуда-то сверху мерно капала вода, в лучах солнца похожая на расплавленную медь; вдалеке перекликались птицы, а где-то рядом, в паре метров от дымящего костра, неприятно пищали комары. Веяло сыростью, и сквозь заросли проглядывали беснующиеся щупальца. Опять болото. Самый край — где растут брусничные кусты и ведьмины круги из грибов. Синих, зелёных, красных… Разных цветов и размеров. Одни с острыми шляпками, другие с округлыми. Прячущиеся в тени, как застенчивые девицы. Он пробовал их однажды и вкусом остался недоволен — вяжет рот и обжигает горло. Да и к зубам липнет, словно смола, не сразу отдерёшь. Так себе еда. Но если ничего больше нет, то сойдёт. Всяко лучше, чем кора, которой приходилось питаться, когда гончие сожрали запасы. — Ты в порядке? — прикосновение холодной ладони ко лбу заставило вздрогнуть и, не вставая, попятиться. — Прости за ловушку. Я пытался остановить механизм, но… как видишь, не получилось. Голова не болит? Могу приложить лёд, если хочешь. Здесь его полно, — застилающая взгляд пелена немного прояснилось, и из тумана выплыло до боли знакомое лицо. Лицо, которое он еле узнал из-за скрывающей глаза повязки и капюшона. — Тише-тише, не поднимайся пока. Это была очень тяжёлая колода. Ну-ка… — перед носом несколько раз поводили растопыренными пальцами. — Видишь хорошо? Предметы не двоятся? Помутнение есть? Тошнота? Попробуй что-нибудь сказать. Но тихо. Здесь повсюду пауки. — Где Перси? — язык показался большим и ватным, не помещающимся во рту. — Моя искать его. Человек не ответил. Поджал губы и легко поднялся, закручивая крышку фляги. Полы его накидки неприятно хлестнули по ногам, но жаловаться Пеппер не стал — хоть тело и ломило везде, обвинять незрячего в неосторожности явно не стоило. Хотя что-то подсказывало: Уилсон совсем не так беспомощен, как хочется думать. Двигается уверенно да и ориентируется превосходно — по огороженной палками территории ходит, как зрячий. Видно, что уже свыкся с темнотой: и еду сумел добыть, и базу построил. Очень уютную и просторную. В углу выстроились рядами сундуки, чуть поодаль кашляет дымом котёл, а посредине коптит небо очаг, обложенный камнями. Повсюду мягкий дёрн, у входа — несколько заряженных ловушек, готовых ввинтиться в тело острыми клыками. И возле подстилки, как издёвка, — венок, пахнущий мятой и хвоей. — Есть будешь? — от запаха похлёбки в протянутой плошке слюна едва не закапала на пол. — Давай помогу. Ирония. Слово вспомнилось само собой, когда Уилсон помог ему подняться и поднёс деревянную плошку к губам. Тёплое, с кусочками мяса питье угомонило першение в глотке, и лихорадочная дрожь, напавшая после пробуждения, понемногу начала униматься. Допив до дна, он даже удивился, как мог изнывать от голода и жажды пару минут назад. Как мог бежать, сбивая ноги. Как мог рыдать от осознания собственного одиночества. Глупость. Вот же он, человек, — стоит рядом, наливая в плошку горячий суп. От него привычно пахнет свежей стружкой и эфирным маслом, дистиллированным из сосновых иголок; его руки привычно колдуют над механизмами. И от симфонии знакомых ароматов и движений в душе разливается странное тепло. Будто после долгих скитаний наконец вернулся домой, где в ожидании тебя горел камин и свеча у окна. — Ты, что, плачешь? — отложив плошку, Уилсон замер и резко повернулся. — Или мне послышалось? Короткое «да» застряло в горле вместе с мясом. Пришлось несколько минут натужно и наигранно кашлять, оттягивая момент, когда придётся спрашивать и отвечать. Потом давиться ещё одной порцией супа, силясь хотя бы им залить бушующий внутри огонь. Нет. Пожалуйста, нет. Не надо ничего спрашивать. Уилсон всё равно промолчит — он и вопрос о призраке проигнорировал, почему должен ответить сейчас? Что-то изменилось в нём после оживления. Изменилось не из-за амулета и не из-за двойника, а из-за чего-то другого. Страха смерти? Желания любой ценой дойти до конца? Он не знал. Да и знать не желал. По крайней мере, пока что. — Пеппер? — вздохнув, алхимик шагнул вперёд. — Я же не вижу тебя… Скажи мне честно, ты плачешь? «А тебя это и правда интересует? — внутренний голос напомнил о Перси, и слёзы опять потекли по щекам, оставляя солёные разводы. — Когда тебя вообще интересовало что-то, кроме себя самого? Когда ты в последний раз поступал так, как будет лучше для других, а не для тебя? Неужели всему виной жестокий мир? Но так не бывает. Всегда есть выбор. Всегда есть возможность остаться человеком до конца. Но, может, ты и не был им никогда? Не был человеком?» …какая уже разница? Поднявшись, он тихо, насколько позволял щекочущий лодыжки дёрн, подошёл к одному из сундуков и приоткрыл крышку. Заглядывать внутрь не хотел, но от соблазна всё же не удержался — притронулся к тёмному, покрытому засохшей кровью ободку. В лицо тут же дыхнуло пылью и душным запахом масла, в руки сама собой прыгнула шершавая коробочка с рычагом — одна из деталей, о предназначении которой он мог лишь догадываться. Положить её на место уже не удалось: от одного прикосновения кожу закусали сотни разрядов-термитов, и перед глазами сплошным потоком замелькали какие-то схемы и хитроумные чертежи. Скалящаяся улыбкой металлическая голова, пыхтящий паром железный носорог и устройство, больше похожее на опустившуюся гильотину, чем на портал. А ещё… Что ещё, он увидеть не успел. Замок сундука предательски громко щёлкнул, и на плечо, отвлекая от видений, опустилась холодная ладонь. Сдерживая. Парализуя. — Положи. Сейчас же. — Моя просто… Договорить ему не дали — меткий удар под дых вынудил упасть на колени, закашлявшись. — Собирался забрать деталь? Тебе это Перси приказал? Или Максвелл? Кто? Таким разъярённым он Уилсона ещё не видел. Алхимик буквально искрился, как бенгальский огонь, и в своей злобе напоминал одну из теней — ту, что широко разевала рот, силясь дотянуться до жертвы. Паранойя. Так бы это назвал Перси. И сразу, оправдываясь, прикрылся бы испытаниями — в сотый раз повторяя, что после пережитого сложно сохранить рассудок и не искать повсюду врагов. Что невозможно не начать охоту на ведьм, если тебя предают снова и снова. Что нельзя не скользнуть навстречу безумию, если в спину неизменно втыкают нож. Это естественно, это понятно. Но… разве он, Пеппер, предавал хоть раз? Да, сблизился с двойником — но тот единственный не отталкивал и принимал его таким, какой он есть. Не меняя напрямую, но давая стимул меняться самому. Да, промолчал насчёт полянки с кроликами, позволив заключить очередную дурацкую сделку. Но это ведь не предательство! Молчание не есть обман. Да и… что может сделать обычная тупая свинья? С его мнением не считаются. А значит, и вины его в произошедшем нет. Будь Перси рядом, объяснил бы это. — Моя просто смотреть! — Положи. Чёртову. Деталь, — в голосе Уилсона явственно проявились нотки двойника. Тот же резкий тон, то же едва различимое шипение. Голос озлобленной тени, а не человека. — Сейчас! Или, клянусь, забирать я её буду из твоих мёртвых рук. Ты не представляешь через что мне пришлось пройти, чтобы найти её. Не искушай, — сверкнувший молнией нож врезался в палку в паре сантиметров от плеча. — Я не промахнусь, уж поверь. Да уж, не промахнётся. Нужно прекратить дышать, чтобы не выдать себя — так обострился слух некогда невнимательного человека. Пальцы нервно оглаживают топор, поза напряжённая и воинственная, а лицо, отчасти скрытое повязкой, выглядит непривычно злым — страшно и посмотреть. Ещё страшнее, что ослеплённый гневом человек не сдержится и ударом топора раскроит череп. Как делал уже раньше. С девочкой на болоте, с обезумевшим дикарем, с заключённым мальчиком… Со всеми марионетками, чьи убийства они с Перси так отчаянно оправдывали: убийство из милосердия, убийство из самозащиты, убийство из спешки. Сколько их ещё будет? И каким потом назовут убийство глупого свина? Убийство из жалости? Наверное, так. Интересно только кто будет называть — никого разумного в мире не осталось. Кроме Перси, может быть? — Прости… — едва деталь очутилась в сундуке, огонь потух так же быстро, как и вспыхнул: опустившись на землю, Уилсон отбросил топор в сторону и сжал виски. Пару секунд сидел неподвижно, вцепившись в края повязки, потом с трудом встал. — Мне не следовало так себя вести. Просто… это была тяжелая неделя. Я кое-что потерял и… — выдохнув, он замолк и притронулся к растущему в одной из плошек грибу. Зелёному с россыпью белых пятен на шляпке. — Чёрт. Почти вечер. Подожди здесь, пожалуйста. Потом поговорим. И насчёт Приключения, и насчёт… Перси. Кивок дался с трудом. Осознание того, что кивок не увидят, и того тяжелее. Мысли опять превратились в тяжёлые, медленно катящиеся по наклону камни. Каждая весом с тонну. Беспокойно оглядевшись, он даже не смог толком понять, в какой части острова находится. Рядом с болотом — это очевидно. Но куда подевался сгоревший лес? Редкая чаща, подступающая к болоту, не в счет. Она совершенно непохожа на то жуткое, дышащее гарью и разложением место, где он бродил, ища Уилсона и двойника. Здесь земля не походит на изрытое оспинами лицо, здесь не воняет горелой шерстью — наоборот, царят свежие запахи хвои, мяты и чего-то неуловимо знакомого, но приятного. Если не замечать нитку, привязанную к одной из палок, можно решить, что оказался не в мёрзлом мире, а где-то далеко. В свином раю? От смеха в горле снова запершило. Свиной рай! Перси бы хохотал до колик. Его-то и свиные обычаи рассмешили настолько, что он всхлипывал от смеха до тех пор, пока не заслезились глаза — тогда ещё их общие, подслеповатые. «Жрать погибших сородичей! Пресвятая наука, да вы ещё более дикие, чем я думал!» — он сказал это пару раз. И на невнятные попытки объяснить, что вместе с мясом в тело переходит дух павшего воина, ответил всего парой слов. Антинаучная чушь. Красивое сплетение звуков, которое на всякий случай захотелось записать в память. Где-то рядом с рассказами о сильных и непокорных титанах, о бороздящих океаны кораблях и о странных праздниках людей. Рождество, Пасха, День благодарения… Куча глупых и совершенно неоправданных празднеств, никак не привязанных к полнолунию. Сбитый с толку, он тогда удивился и спросил, почему у человеческих праздников нет никакой подоплёки: люди просто празднуют рождение своего сородича, хотя прошло уже много-много лет; но Перси лишь отмахнулся и пробормотал что-то о «культурном пласте» и «обывательских привычках». А потом, разъярившись, пару раз подчеркнул: они с Уилсоном никогда не праздновали Рождество. Они атеисты. И да, может, как-то раз и украсили хвойную ветвь пробирками и баночками с реагентами, но вовсе не из религиозных чувств! И вообще о событиях десятилетней давности не вспоминают. Они. Уцепиться за мысль не получилось — вернулся Уилсон. Нащупал щеколду, чуть надавил и, вытянув руку, шагнул вперёд. Движения, прежде уверенные, опять стали какими-то неловкими и нерешительными: пытаясь поставить плошку с грибом на грубо сколоченный столик, алхимик едва не наткнулся на пышущий жаром котёл. Если бы Пеппер в последнюю секунду не бросился на него, отталкивая, наверняка бы обжёгся — раскалённое железо не жалело никого. — Котёл? — хоть о стену Уилсон ударился ощутимо, не разозлился. — Спасибо. — Моя помогать. На этот раз прочитать эмоции человека удалось легко — по поджатым губам. — Да… Об этом, — подойдя к костру, алхимик снял накидку и аккуратно сложил её. — Прости, что накричал и швырнул нож. Понимаешь, — он помедлил, — после того, как ты исчез прямо во время боя, я подумал, что ты сбежал, и… И когда нашёл тебя здесь, в лесу, решил, что тебя подослал Максвелл. Или двойник. Я ведь знаю про ваш уговор. Про то, что тебе предлагали убить меня, когда я… умирал, — пауза показалась бесконечно долгой. — Спасибо, что не согласился. Язык не повернулся сказать, сколько раз это решение хотелось отменить. Вместо этого Пеппер вздохнул и сел возле костра, рядом с человеком. Посмотреть на него не осмелился — сжался в комок, разглядывая нехитрую обстановку. Интересно, Уилсон сам всё это построил? Или кто-то помог? Перси? Демон? Некоторые вещи сколочены очень грубо и топорно — видно, что создававший их не знал, куда забивает гвозди, другие же… Сундуки очень аккуратны и по-своему красивы, лезвия ножей, — тонкие и блестящие, как крылья стрекоз, — остро заточены. Да и ловушки при всей своей примитивности сделаны добротно. Попадёшься в такую — уже не выберешься. Клыки вгрызутся до кости, порвут связки и превратят конечность в кровавые ошмётки. Он уже видел такое однажды и в ужасе бежал, боясь подобной судьбы. — Скоро стемнеет, — Уилсон сел на накидку, протянув ладони к огню. — Можешь поспать, если хочется. Я посторожу. Не смотри, что я не в форме. Здесь повсюду нитки — если кто-то заденет, я почувствую. Ну знаешь… как паук в центре паутины, — гриб в миске вдруг скукожился, исчезая в земле, и алое солнце потухло, как от дуновения ветра. Словно кто-то задул гигантскую свечу. — Стемнело? Я же говорил. Ориентируюсь по грибам… как бы странно это ни звучало. Красные тянутся к свету и прячутся в сумерках, синие любят темноту и вылезают ночью. Я выкопал зелёные — они самые надёжные, «распускаются» вечером, когда ещё не совсем стемнело. Логично. По-другому и не определить наверняка — день или ночь. Время нестабильно и скачет, будто попрыгунчик: сегодня утро длится три часа, а завтра будет шесть. С ночью ещё хуже: сегодня она долгая и безветренная, а завтра — одно быстрое, похожее на сквозняк мгновение. — Я вообще, как видишь, приспособился, — потянувшись, Уилсон бросил в воду горсть лепестков и несколько минут держал маленький чайник над костром. — Сначала обзавёлся мясом с помощью ловушки. Потом «нанял» парочку твоих собратьев для рубки деревьев. И… вуаля, почти сносная база. Не скажу, что уютно — понятия не имею, как здесь всё выглядит, но удобно. Постель мягкая, сундуки вместительные. И, между нами говоря, мне нужна всего одна деталь, чтобы собрать Портал. Если… — он замялся, палочкой помешивая закипающий чай, — если опустить тот факт, что Портал охраняется. Да. Кролики. То, о чём он собирался предупредить двойника, да так и не успел, бросившись помогать оригиналу. Запах крови, смешанный с ужасом и отчаянием — острым, как молотый перец, — призвал не одних гончих. Кое-что похуже. Тварь, которую он боялся и представлять, убегая в ужасе каждый раз, как замечал её меж редких кустов. Длинные жёлтые зубы, смертоносные когти и тяжёлый мешок, прикованный к спине килограммовыми цепями. Крампус. Существо, что вначале не причиняло вреда — напротив, выступало моральным компасом, воруя вещи марионеток, увлёкшихся убийством безобидных животных. Существо, что сошло с ума и вместо того, чтобы ограждать от бессмысленных смертей, само начало нападать на всех без разбору. Почему? Пеппер не знал. Мог лишь предполагать: в результате каких-то экспериментов тварь свихнулась. А, может, обезумела от постоянного, ничем неистребимого запаха крови. Никогда не узнаешь наверняка. Важно то, что на кроликах и свиньях Крампус разжирел до неимоверных размеров. Так, что в какой-то момент управляющий миром демон решил ослепить и это своё творение — зашил глаза твари грубыми нитками. Вздумай кто-то атаковать в лоб, умер бы в мучениях — острые когти вспарывали плоть, как ножницы вспарывают ткань. Мгновенно. Болезненно. — Кстати, — потянувшись за очередной, уже третьей, плошкой, Уилсон наполнил её чаем, — сундуки сделал не я. Они уже стояли здесь. В качестве ловушки. Понятия не имею, почему она не сработала: по идее меня должно было испепелить, но, как ни странно, не испепелило. Решение Максвелла? Прихоть теней? Мне плевать. Главное, что теперь есть хорошо защищенная база, немного пороха и огненный посох. Не то чтобы я собирался здесь обосноваться, но… хорошо иметь место, где можно отдохнуть. Хотя в последнее время я совсем не сплю. Вырезаю вот, — кивок на сваленные в углу плошки, чашки и какие-то гребешки. — Надо чем-то занимать себя, чтобы не свихнуться. Почему рассказываю тебе такую ерунду? Считай это знаком доброй воли. Я доверяю тебе, Пеппер, и надеюсь, что ты не поступишь так, как Перси. Почему-то фразы, которые так и рвались с языка, напомнили иголки, втыкаемые в подушечку-игольницу. Жалят, колют, но не того, кого следовало бы. Они просто тонут в пустоте — пройдёт вечность прежде, чем он сможет так же открыто, как и двойник, выражать свои мысли. И так же смело и настойчиво задавать вопросы, требуя прямого ответа. — Моя видеть деталь. Совсем не то, что собирался сказать. Но забирать слова поздно — Уилсон насторожился, наклонил голову, будто прислушиваясь к дыханию. Ни дать ни взять филин, заметивший беспечную полёвку. Вот-вот набросится. — Где? На мгновение возник соблазн дать неверное направление, но честная натура взяла верх — вздохнув, Пеппер неопределённо махнул рукой в сторону виднеющегося вдалеке леса. — Там быть твоя нитка. Дальше моя ягоды. — Ты пометил дорогу ягодами? — от искренней улыбки хищное выражение лица сгладилось, помягчело: Уилсон снова стал похож на человека, а не на тень. — Совсем как в сказке. Погоди, дай вспомнить название… Точно! Гензель и Гретель. Только там крошки склевали птицы. Уверен, что с твоими ягодами так не произойдёт? — Сухие. Ягоды не есть. Он бы и сам себя не понял, но человек ответом, кажется, остался доволен: потянулся, взял ножик и кивнул на подстилку. — Отлично. Утром покажешь дорогу. Соберём Портал, вместе пойдём дальше и когда выберемся, я возьму тебя с собой. В реальный мир. Будешь первым, кто там побывает. Цилиндр себе купишь, костюмчик по размеру… Вместо меня на приёмы будешь ходить. И в университет за грантами. Профессора с ума сойдут, когда тебя увидят. Готов спорить, таких как ты они ещё не видели, хех. А пока ложись, отдохни. Завтра тяжёлый день — придётся тащить ту махину через лес. — А Перси? — вопрос вырвался сам, невольно. Испуганный, Пеппер даже рот руками закрыл, опасаясь вспышки. Но ничего не произошло — человек лишь болезненно поморщился, берясь за шершавую деревяшку. — Он ушёл и вряд ли вернётся. Но если для тебя это важно, подождём его. Только день, не больше. Больше и не потребовалось бы, но Пеппер опять промолчал — предпочёл оставить при себе страшные догадки, вполне осознанно закрывая глаза на страшную правду. Какой выбор? Бросить человека и остаться самому в недружелюбном, жестоком мире? Или притвориться, что не понимает куда делись девочка-призрак и двойник? Вариантов немного, и все они предполагают либо смерть, либо сделку с совестью. Смерть не пугает, пугает другое. То, что от одного решения — принятого из добрых побуждений, из нежелания брать на душу грех, — всё развалилось, как соломенный домик. Спаситель не несёт ответственности за поступки спасённого, так говорила ненормальная старуха. Но была ли она права? Можно ли винить того, кто однажды пожалел будущего тирана? Можно ли ненавидеть того, кому не хватило сил добить злодея? Ответы ему не нравились.